Во времена ещё первой чеченской кампании я придумал незамысловатую притчу. Вообразите, говорил я собеседникам, а зачастую и оппонентам в неистовых спорах, что летом сорок первого в качестве спецкоров центральных газет на переднем крае боёв оказались не Константин Симонов с Ильёй Эренбургом, не Аркадий Гайдар и не Роман Кармен, а, допустим, Елена Масюк и Анна Политковская. О чём бы сообщали нам тогда эфир и страницы популярных газет? О том, что рослые арийские воины, прекрасно экипированные, в хорошо пригнанной полевой форме безудержно наступают, а косопузая Рязань, как образ низкорослой, плохо вооружённой Красной Армии в обмотках, в массе своей разбегается и сдаётся в плен целыми батальонами. Правда это была? Не подлежащая сомнению, чему были свидетелями не только журналисты, но и тысячи охваченных паникой граждан. Другой вопрос, куда бы мы делись с этой беспристрастной правдой, к чему бы пришли, если бы родимые СМИ преподнесли нам её с хладнокровной объективностью энтомологов, описывающих войну чёрных муравьёв с рыжими?

Боже меня упаси призывать к тому, чтобы отображение действительности заменялось в журналистике оголтелой пропагандой. Я просто полагаю, что бывают исторические обстоятельства, когда пресловутая объективность всё равно оборачивается всё той же пропагандой, только на этот раз разрушительной, разлагающей, если не осознанно вражеской. Тем более если к тому же эта самая объективность на деле постоянно сопровождается злорадством по поводу любых отечественных неудач.
Я сейчас выскажу соображение, которое грозит мне потерей демократической репутации в профессиональных кругах. Впрочем, успокаиваю себя мыслью, что демократическое мировоззрение вовсе не подразумевает желания видеть свою родную страну униженной и оскорблённой. Часто повторяют классическую максиму «Я не привык любить отечество с закрытыми глазами», однако ведь и ненавидеть его, вытаращив глаза, классик не призывал. Так вот, глумление, на мой взгляд, – это не просто главная краска, основной стилистический приём новейшей российской журналистики. Это уже очевидная мировоззренческая установка многих авторов и сотрудников современной печати.
Вначале эта постоянная язвительность, эта ядовитая насмешливость по любому поводу, этот, как теперь говорят, стёб воспринимались как естественная реакция на глуповато восторженный тон советской пропаганды, на все её «почины», юбилеи, кампании и лозунги, на её, не ведующую сомнений, ортодоксальность.
Однако вот уже почти пятнадцать лет, как советский агитпроп приказал долго жить и стилистика указующих передовых, обличительных фельетонов, юбилейных мемуаров, высокопарной патриотической риторики давно забыта. Кого же постоянно высмеивают и протаскивают нынешние золотые, серебряные, а также медные перья, над кем ехидничают и потешаются, кому пророчат неизбежный крах и позор? Ответ, казалось бы, очевиден: власть, над властью, власти.
Сколько бы ни оплакивали поруганную свободу слова, практически вся, как выражались некогда, центральная печать оппозиционна. И это нормально, оппозиционность как самостоятельность мнений и независимость мысли, как право судить обо всём на свете – естественное качество пишущих людей.

К чему привела советская пошлость, известно – к полнейшей дискредитации прекрасной идеи социальной справедливости и братства. Если на глазах превращаются в расхожий циничный трёп прекрасные идеи демократии и свободы, есть смысл указать пальцем на тех, кто их опошлил.

Но почему же я, не имеющий к власти никакого отношения, совершенно не склонный с нею по любому поводу соглашаться и уж тем более категорически её приветствовать, чувствую себя нынешней оппозиционностью раздавленным и распятым? И чем изощрённее, чем художественнее, чем талантливее творится неустанное обличение и клеймение, тем больше уязвляется, сатанеет и стервенеет моя измученная душа. Таково, видимо, неизбежное свойство выжигающей всё живое иронии, самодовольно агрессивного нигилизма, перманентной истерической взвинченности. Уже не власти наносят они урон, а самому процессу жизни, самому её веществу, которому в любых обстоятельствах требуется известный позитивизм, нормальная способность радоваться подаркам судьбы и переносить её удары. То-то и оно, что и радость, и житейская стойкость, и норма как бы зачисляются по ведомству презренных пережитков совка. Не радоваться жизни должен продвинутый индивидуум, не дело делать, не разделять со своей страной её участь, а постоянно пребывать в состоянии праведной гражданской скорби, в чайльдгарольдовской позе саркастического непримиримого обличителя.
Воля ваша, но повторяю, уже не о модном стилистическом приёме идёт речь и даже не об идейных предпочтениях современных журналистов, но о некоем их нравственном комплексе, о состоянии ума и души.
И вот тут необходим краткий экскурс в недавнюю историю. К концу застойных времён, не скрою, я разочаровался в нашем корпоративном содружестве. Коллеги, давно изжившие оттепельные иллюзии, всё чаще казались мне циниками, пофигистами, любителями халявных поездок и банкетов. Помню, с каким раскаянием вспоминал об этом своём высокомерно пренебрежительном мнении, как раз когда журналисты моего поколения проявили себя в начале перестройки не только бескорыстными борцами за свободу, но людьми, этой свободы достойными. Добившимися права беспрепятственно «мыслить и страдать», а не просто обличать и сводить счёты.
При этом надежда, как всегда, была на следующую генерацию, от них, идущих следом, непоротых, непуганых, незамороченных историей партийно-советской печати, ожидали нового прорыва в царство свободы и благих гражданских добродетелей. Впрочем, тогда же долетали до слуха суждения о том, что истинный расцвет российской печати начнётся лишь в тот момент, когда её поле окончательно очистится от всех с рождения заклеймённых родимыми пятнами цензуры, от знаменитых мастеров аллюзий и намёков, эзопова языка и прочих фиг в кармане. Давалось понять, что от них ждать уже нечего. Как, допустим, на европейскую ногу открытым ресторанам от официантов советской школы. Приходила на ум циничная фраза чеховского персонажа: «Жид крещёный, вор прощёный, конь лечёный – одна цена». Ни прощёных, ни лечёных, ни крещёных в новую демократическую веру не требовалось. Печать начиналась с нового листа.
Невозможно вообразить лучшее время для вступления в профессию. Юрий Олеша рефлектировал: «Счастлив тот, чья юность совпала с юностью века». Это был именно тот случай. Потому-то так велико было обаяние новой журналистики – весёлой, непочтительной, радикально обновившей язык, не нуждавшейся в утомительных околичностях, чтобы изложить очевидный факт, ещё не связавшей себя обязательствами перед новыми хозяевами жизни.

Между прочим, эти самые хозяева (впоследствии их назовут олигархами) не скрывали того, что для завоевания командных высот в экономике и в обществе им необходимы новые журналисты. Сейчас этого никто не помнит. Естественно, тех, кого власть заставляла себе служить, принято было упрекать в продажности, тех, кого действительно купили, в продажности обычно не упрекают. Ибо как говорил герой Александра Николаевича Островского (от классики никуда не деться!): «Я могу предложить вам такое громадное содержание, что самые злые критики чужой нравственности должны будут замолчать...»
И действительно молчали. Хотя догадывались, что под видом свободной прессы Березовский и Гусинский создали свой собственный агитпроп. Отлично налаженный, собранный из одарённых людей, в сто раз более эффективный, чем сусловский. Наивно удивляться тому, как быстро новые журналисты обретали стать, самоуверенность и прочие привычки новых хозяев. Ничто так не подымает журналиста в собственных глазах, ничто так не позволяет ему уверовать в свои властные функции, как высокий оклад жалованья. Однако язык не поворачивался упрекнуть их в небескорыстной, так скажем, ангажированности. Они уже настолько хорошо понимали свои интересы, что никакому олигарху или магнату не было нужды вызывать их на ковёр и делать дополнительную накачку. Тактика была безошибочная – с той поры любая борьба за олигархические интересы выглядит как священная защита свободы слова. И наоборот: всякая попытка оспорить интересы, как угодно талантливо оформленные, воспринимается как подлое на эту свободу покушение.
Тем не менее, повторяю, не в одних меркантильных соображениях дело. Новая генерация выдвинулась на передовые позиции в массмедиа в упоительный момент срывания «всех и всяческих масок». Немудрено, что разоблачительство представляется ей первейшей если не единственной функцией журналиста. Доказывать, обосновывать свою оппозиционную позицию, строить гражданское общество, основанное на лояльном умении возражать, осуществлять ежедневную позитивную деятельность представляется ей смертельной скукой. Куда как увлекательнее «мочить» – и действительно заслуживших такое обращение бюрократов и чиновников, виновных только в том, что блюдут интересы государства, и под горячую руку матушку Россию, достойную осуждения самим фактом своего существования.

Я не шучу. Даже в какой-нибудь Андорре пламенным публицистам дозволяется иметь свои национальные интересы, у России они именуются «имперскими амбициями». Любое тявканье из соседской подворотни объявляется проявлением свободолюбия и демократии, а малейшее российское намерение напомнить о своём значении трактуется как пережиток тоталитаризма. В соответствии с известным «гариком» наша страна подвергается издевательствам и за свою нынешнюю слабость, и за то, что пытается эту слабость преодолеть. В других краях случаются несчастья и стихийные бедствия, у нас только позорные катастрофы и заслуженные нами трагедии, вызывающие уже упомянутое злорадство. Если невинных граждан убивают в Америке, анафеме предаются злодеи-террористы, если убивают в России, проклятия сыпятся на голову президента. Американские военные, даже увязшие в иракских песках, даже открывающие огонь по собственным союзникам, все до одного – высочайшие профессионалы и герои. Наши – независимо от задач и условий – сплошь недотёпы и лохи.

Былая советская журналистика, зажатая в тиски идеологических норм, находила себе отраду и отдушину во всестороннем и скрупулёзном изучении конкретных проблем социального бытия. Экономического, производственного, научного, творческого. По сути дела, это было формой легального сопротивления: вы нас загоняете в стойло идеологии, но пытливая мысль вопреки всему остаётся свободной, и никакими бдительными постановлениями и въедливыми регламентациями её всё равно не окоротить. Замечательные специалисты, знатоки и эрудиты, мыслящие широко и свободно, встречались среди нашей братии. У Анатолия Аграновского искали поддержки академики и министры, с Ярославом Головановым, как с равным, общались легендарные генеральные конструкторы, с мнением Анатолия Иващенко считались председатели колхозов-миллионеров.
«Молодые начинающие умы» вступали на медийное поприще в пору яростных политических баталий, когда все остальные сферы человеческой деятельности воспринимались досадной помехой. Не забуду, как принятая в учёных кругах журналистка на вопрос телеведущего о её недавней приверженности научной тематике презрительно отмахнулась: «Какая наука? Только политика!» Ныне эта неистовая публицистка входит в новейшую журналистскую номенклатуру, которая по привычке ко всему неоглядному космосу научной, медицинской, художественной, нравственной проблематики относится всё с тем же презрительным недоумением. Заниматься ею – удел безнадёжно отставших от жизни отстойных авторов. Истинные карьеры, репутации и состояния делаются на глянцевом полу государственных учреждений и коммерческих структур, покидать который в поисках мыслей и знаний нет никакого резона.
Надо ли после этого дивиться тому, что золотые нынешние перья «страшно далеки от народа». Причём не от какого-то сусального, благостного, уникально православного, а самого прозаического, обитающего в казённых пятиэтажках, встающего в шесть утра, пьющего не только по праздникам, ездящего в автобусах и трамваях, отдыхающего на своих суглинистых шести сотках, из последних сил сводящего концы с концами. Покуда он не бунтует, не перекрывает магистрали, не стучит шахтёрскими или строительными касками об асфальт, он продвинутой прессе неинтересен.
В крайнем случае вызывает её снисходительное недоумение, словно какой-нибудь феномен из кунсткамеры. Опять же в былые времена в редакциях заставляли практикантов и стажёров приобщаться к реальной жизни: спускаться в шахты, залезать на верхотуру растущих домен или плотин, в резиновых сапогах таскаться по колхозным полям. Без демагогии не обходилось? Само собою… Отголоски её обнаруживались в каждом очерке или репортаже. И всё-таки всякий честный молодой газетчик исподволь приучался соотносить свои слова с реалиями этой неброской, не сенсационной жизни. Проверять своё заносчивое тщеславие простыми надеждами рано встающих людей. Это помогало ему и в дальнейшем сохранять баланс между собственным мнением и общественными ожиданиями, между заносчивыми собственными притязаниями и скромными надеждами, какими живут «люди работы ранней».

А ныне двадцатилетняя барышня, вдохновлённая опытом кокетства на презентациях и тусовках, с гражданским пафосом пригвождает государственных деятелей вопросом: «Доколе?» А скандально известный «гранд гласности» невзыскательно язвит в эфире над холопским восхищением земляков Иваном Грозным и Петром Великим, над их мнимой тоской по Сталину. Он бы лучше задумался, уж не либеральный ли обман, уж не разнузданность ли новых бояр всякий раз заставляет народ мстительно вздыхать по сильной руке? И задался бы вопросом, а может, пресловутое «величие», над которым принято просвещённо иронизировать, это не шовинистическая пьяная блажь, а органическое сознание своей судьбы? И вообще, не удивляет ли его такое положение вещей, когда человек, ездящий на «мерсе» или «бумере», обитающий в квартире с видом на храм Христа Спасителя, покупающий в Третьяковском проезде галстуки ценою в годовую зарплату чудом уцелевшего НИИ, считается записным демократом, а пассажир электрички, обивающий пороги собеса, чтобы вымолить ссуду на оплату жилья, третируется, как стихийный сторонник диктатуры и деспотизма?
Давно хочу поделиться с читателями одним наблюдением, да всё не решаюсь по соображениям политкорректности. Искренне опасаюсь, что в моих словах прозвучит какое-то и впрямь излишнее обобщение.
Короче, уже бросается в глаза, что среди самых радикальных журналистов нового поколения, среди самых неистовых критиков Кремля, среди пламенных трибунов, зовущих Русь к топору, то и дело обнаруживаются дети недавней советской номенклатуры. Причём не рядовой, а особо доверенной и допущенной. Я понимаю, что в этом нет особого правила, что в таком происхождении нет никакой вины, но некая закономерность ощущается.
Это молодые люди, которым демократичность в её естественном житейском смысле мало была присуща. Они ведь принадлежали к избранному кругу. Никогда не ездили в метро, не томились в очередях, не донашивали чего-либо с чужого плеча, не рассчитывали деньги до стипендии или получки. И от слов какой-нибудь старой военной песни, ну, скажем, про тёмную ночь и сожжённую врагами родную хату, у них никогда не перехватывало горло.

В силу своего происхождения, служившего лучшим залогом идейной зрелости, они учились в особых престижных вузах. Это был единственно возможный путь на законных условиях отправиться за границу. Поработать в тамошних суровых условиях. Конечно же, ради дальнейшего торжества идей коммунизма и нашей социалистической Родины. Честно говоря, они и в отечестве-то жили почти как за границей, в своём особом «розовом гетто», не имеющем никакого отношения к окружающей жизни. И питались, и одевались посредством закрытых распределителей, и развлекались по особому, почти европейскому стандарту. А к родному туземному населению, без всякого злого умысла по старой барской традиции, относились со смесью жалости и презрения. Служить готовились Центральному Комитету КПСС, но на службу к лондонскому, так скажем, «обкому» пошли с большим удовольствием. Не только из меркантильных расчётов, но по соображениям изначальной социальной близости.

Вот вам душевный, как теперь говорят, «бэкграунд» многих лидеров нынешней журналистики. Ничего ужасного в нём, разумеется, нет. Но объясняет он, согласитесь, многое. Хотя бы несомненную подлинность той наивной притчи, с которой я начал эти заметки. Чтобы таким образом бороться за идеалы демократии, надо очень не любить свою страну. Причём даже не сознательно, а безотчётно, рефлекторно. Тут нет преувеличения – среди людей, действительно пострадавших от прошлой и нынешней российской власти, я никогда не встречал такого органического неприятия прошлой и нынешней России, как среди отпрысков былой элиты.

Нет смысла объяснять, что такое советская пропагандистская пошлость с её вечными небывалыми достижениями и сияющими вершинами. К ней, по счастью, у здравых людей давно выработался иммунитет. Но есть, поверьте, и пошлость либеральная, вирус которой благополучно мутирует столетиями. Я был буквально поражён недавно, узнав, что по случаю разгрома русского флота в Цусимском проливе мыслящие петербургские студенты, оказывается, послали японскому микадо приветственную телеграмму.

Как говорится, «третий день пьём здоровье вашего императорского величества…» Вот и теперь безостановочно пьют здоровье Басаева, Закаева, Саакашвили, Ющенко, польских и прибалтийских политиков, любого, кто хоть раз публично уел и «срезал» Россию. Вот и теперь в любом конфликте, в любом противостоянии и споре, без которых не бывает международной политики, безоговорочно считают виноватой Россию. Вот и теперь призывают её безостановочно и перманентно каяться во всех прошлых и будущих, действительных и мнимых грехах, в простом желании оставаться самой собой.

оригинал материала lgz.ru