Я редко читаю модные книжки. Только не подумайте, это не из какого-нибудь там снобизма: если что, я охотно пользую в качестве кулера для мозгов любую пучелябезь, хучь Стивена Кинга, хучь русскую фантастику, хучь чего, лишь бы оно жужжало. С модной литературой та беда, что она даже и не жужжит. Ну противно же читать эту вашу «муракамию». Я и не читаю муракамию. Простите меня.

Так что до самого последнего момента я намеревался поступить с книжкой про «код да Винчи» как с любой другой муракамией, коэльей и оксаной, как её там, рубопскую. То есть забить.

Код, однако, ширился и превращался потихоньку в культурное явленьице, не замечать которое уже было бы тем самым снобизмом, которого я не… А после выхода на экраны столицы киношки про это дело, а также появления в центральном столичном книжном целого стенда с надписью «Тайна да Винчи» (на котором можно найти даже сочинения самого Леонардо) я всё-таки решил преодолеть себя. И я это сделал: то есть купил коду и употребил вовнутрь. И прислушался к ощущениям.

Ну что ж. На вкус сочинение Брауна оказалось лучше, чем я ожидал. Я-то думал, что там будет какая-нибудь тоскливая тягомотина с претензией на умность. Вместо этого я увидел незатейливый квест — из тех самых, которые штампуются десятками тысяч названий в год: «из пункта а в пункт бе за артефактом». Что касается идейного содержания, то я сколько-то лет назад читал книжку «Священная загадка», как раз про это самое (Христос, Магдалина, династия, розенкрейцеры, приорат Сиона...), но куда более затейливую и интересную. Оттудова Браун и свистнул антураж, разжижив его до нужной консистенции. Да, «Маятник Фуко» я тоже читал, так что и с этой стороны типа того, что как бы.

Я бы, наверное, долго ломал голову, если бы не очень уместное замечание Павла Святенкова о перестроечном духе, которым веет от «Кода».

Тут-то я и вспомнил, что существовал пласт «худлита», сейчас уже практически забытый, но в своё время сыгравший немалую роль в истории нашей страны.

Я имею в виду так называемую «послесъездовскую» литературу.

***

XX съезд КПСС (открылся 14 февраля 1956 года в Москве) запомнился советскому народу благодаря знаменитому «хрущёвскому докладу о культе личности», прочитанному на закрытом заседании 25 февраля, в последний день работы съезда. В дальнейшем доклад зачитывали на закрытых партийных и комсомольских собраниях. Партийные пропагандисты, отправленные из Москвы по всему Союзу, по райкомам и горкомам, зачитывали доклад перед суровыми старыми коммунистами, жизнь положившими за дело Ленина-Сталина. К лету, когда текст доклада был уже зачитан, копии ушли в страны народной демократии, а оттуда на Запад (через Польшу: по распространённой в те времена легенде, переводчик-еврей снял копию, которую потом переправили в Израиль, а потом в Америку), был подготовлен облегченный вариант «для народа»: постановление Президиума ЦК КПСС от 30 июня 1956 года под названием «О преодолении культа личности и его последствий». Постановление вкратце повторяло основные положения доклада, заодно задавая рамки и стилистику разрешённой критики «сталинизма». Дальше начался период, который в дальнейшем получил название «оттепели».

Сейчас многие думают, что «оттепель» была чем-то вроде репетиции «перестройки». Думал так и сам товарищ Горбачёв, которому в 1956-м тоже довелось проездиться по стране с красной книжицей в портфеле. На самом деле «крушение всего» из «разоблачения» вовсе не следовало — скорее наоборот.

Освежим в памяти основные идеи «разоблачения культа личности».

XX съезд, как и хрущёвское правление как таковое, предполагало существенную смену курса. Её нужно было как-то оправдать. На это имелось два способа: изменение Генеральной линии de facto, с выдерживанием морды «всё так и было задумано». Этим способом, однако, мог пользоваться только Сталин и только благодаря своему безграничному авторитету. Хрущёв им не обладал. Значит, применим второй способ: громкое, торжественное дезавуирование предыдущего курса как ошибочного. Тем паче, груз ошибок (в самом прямом смысле — неправильных решений) и в самом деле накопился, а сбрасывать его было как-то надо.

Теперь о форме. Любая критика в иерархической системе советского типа (забегая вперёд — не только советского) может производиться только в форме критики прошлого. Критика текущего положения дел всегда понимается как критика «последствий» некоей порчи, случившееся достаточно давно.

С другой стороны, эта критика не может касаться самых основ системы. В частности, основатель системы — фигура священная и неприкосновенная.

В советской системе такую роль играл Ленин. В рамках советской идеологии он просто не мог быть подвергнут какой-либо охулке (кроме самой лизоблюдской, типа «безответственно переутомлялся на службе пролетариату», «плохо кушал»). Чтобы защитить эту фигуру от всякой критики, её благоразумно «топят в лучах славы», освещают слишком мощным прожектором, в свете которого ничего нельзя разглядеть. В частности, обычно остаётся непонятным, какое место занимала эта фигура в иерархии. Так, большинство советских людей помнят сентиментальные истории о детстве «Ильича», помнят и то, что он был «вождём партии большевиков» и «основателем советского государства», но далеко не все помнят, какую, собственно, должность он занимал в советской структуре. Зато название сталинской должности все помнят твёрдо.

С другой стороны, фигуры, слишком близкие к настоящему моменту, тоже лучше не трогать — так можно подумать, что и сам критик в чём-то замазан (в случае с Хрущёвым это было верно на сто процентов).

Соответственно, виновником порчи обычно оказывается вторая по счёту сакральная фигура — та, которая идёт сразу после первой, некритикуемой. В советском случае и выбирать-то было не из кого: сразу после Ленина шёл Сталин (а то, что было в серединке, ещё при Сталине было списано в утиль как «рябь безвременья»).

Что ставилось в вину Иосифу Виссарионовичу? В теоретической части — «отход от ленинских норм», «догматизм» и прочее «окостенение». Особым счётом шли обнаружившиеся «конфликты» с Лениным (на самом деле, учитывая нечеловеческую склочность «Ильича», можно, скорее, удивляться, насколько мало их было у Сталина). В послесъездовский счёт Сталину вписали и его конфликт с Крупской. На неофициальном уровне поощрялись слухи, что Сталин-де её отравил — хотя, разумеется, в докладе и постановлении ничего подобного не было.

По части практической Сталину вменялись в вину репрессии. При том из всей долгой и кровавой раннесоветской истории был выбран далеко не самый значительный, с точки зрения количества жертв, эпизод — «тридцать седьмой». Не гражданка, не продразвёрстка, не раскулачка, а именно тот момент, когда — единственный раз за всю историю страны — нож коснулся самой правящей прослойки. Традиционная мифологема — «добрый царь и злые бояре» — тут была перевёрнута: красные бояре были, оказывается, сплошь честными-благородными, а красный царь «по капризу своему» истребил лучших из них под корень. Что, в свою очередь, объясняло неудачи военных лет: каково ж было воевать без Тухачевского?

Ещё одной темой были «репрессии Сталина против советской и мировой науки» — то есть компании «генетики и кибернетики». Впоследствии это стало общим местом: я ещё помню, как маститый Вячеслав Всеволодович Иванов, читая лекцию в МГУ, рассуждал о том, что, дескать, сам Бог не дал тирану и душегубцу Сталину столь могучего оружия, как компьютеры, а вместо того попустил загубить всех их потенциальных создателей (речь шла, в частности, о Флоренском). Разумеется, всё дельное, что имело место быть в кибернетике, прекраснейшим образом преподавалось в советских вузах под названием «теория автоматического управления», околокибернетические же баталии со взаимными доносами и обвинениями в антимарксизме происходили в основном в среди советских марксистских «философов», занятых, за неимением других задач, в основном самоедством и взаимным вредительством. Но, тем не менее, миф о загубленной «кибернетике» был подхвачен и учёным сословием — под него давали фонды. Впрочем, это совсем другая история… Важно, что «генетика-кибернетика» была переписана на счёт кровавого тирана.

Но это с одной стороны. С другой — действительно страшные преступления Сталина (та же коллективизация) остались не только без осуждения, но и вторично выводились из-под обсуждения. «Колхозный строй» остался священной коровой, а те, кто подумал, что «тут можно повольничать», сурово осаживались. То же касалось и других неприглядностей «советчины». «Сюда можно — туда нельзя».

Советская литература, функционирующая в режиме озвучки и аранжировки Генеральной Линии, всё это переварила и выдала на-гора соответствующую продукцию. Появилась серия разномастных книжек, в которых герои, помимо трудовых подвигов и личного фронта, терзались новым вопросом: как жить, узнав о том, что в недавнем прошлом были перегибы? Разумеется, в конце они — не без помощи старших товарищей — приходили к катарсису и примирению с действительностью.

Здесь возникают две новые фигуры, а именно две разновидности врагов: «твердолобые упрямцы» и «коварные отщепенцы». Первые не хотят принимать решения Съезда и остаются верны старине. Вторые, напротив, на словах приветствуют эти решения, а на деле стараются их использовать для подрыва основ. Разумеется, первые заслуживают сколько-то сочувствия, вторые — только осуждения. Но и те, и другие неправы. Права же обновившаяся Партия, нашедшая в себе силы… осознавшая… увидевшая… стремящаяся и т.п.

Теперь представим себе типичную сцену из романа того времени. Молодой, неопытный ещё партиец беседует с товарищем, на самом деле — тайным отщепенцем. Тот вроде бы пытается донести до него партийную истину: да, Сталин был не во всём прав, более того — на его совести кровь невинных жертв. Дальше, однако, он начинает намекать на то, что и Ленин небезупречен, да и вообще социализм строили не так. Тут живое партийное чувство взбрыкивает, и молодой партиец гневно обличает отщепенца в отщепенстве. Дальше последний как-нибудь да открывает свою подлую сущность (скажем, он троцкист: троцкистам реабилитации не полагалось), после чего исчезает из кадра.

Потом тот же молодой коммунист, обуреваемый сомнениями, беседует с парторгом. Который ему объясняет, что таки да, культ личности имел место, Сталин не герой, но тем крепче надо держаться заветов Ильича и «ленинских норм».

Выглядели эти описания примерно так:

«Семён Клеймёнов упрямо набычился, на скулах заиграли желваки.

- Во что верить-то? — спросил он, и в голосе его звенела кровная, нутряная обида. — Мы в Сталина как в бога… а он, оказывается, что творил…

- Партии надо верить, — твёрдо, по-крестьянски, отрезал парторг. — Партии и Ленину. Ты не думай, — помягчел он голосом, — Ленин тоже не икона какая. Мы иконам не молимся, атеисты мы, в боженьку не верим. Человеком он был. Самым настоящим. Настоящее не бывает. Вот ты по нему сердце и сверяй. Помнишь, у Маяковского: «я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в Революцию дальше». Партия вот тоже очистилась. Непросто нам это далось, ох, непросто. Я когда сам доклад прочёл — три ночи не спал. Всё думал.

- Ну и чего ж надумал-то, батя? — всё ещё недоверчиво, но уже по-другому, спросил Семён.

- Да то и надумал, что тебе сейчас толкую. Выше надо смотреть. Высокую ноту брать. Понимаешь?

- Я вот чего, — промолвил Семён. — Может, зря это… доклад этот? Может, партийный народ к такому не готов?

- Коммунист ко всему должон быть готовый, — наставительно сказал парторг. — Как бы не тяжела была правда, а знать мы её обязаны. Иначе враг нас этой правдой и обманет. Как вот тебя обманули. Дали тебе правду, да внутрь стальной крючок запихали. Ну, ты сам сорвался, классового чутья хватило. А другой бы так и поймался на чужую уду. Разумеешь?

Семён несмело улыбнулся. Впервые за последние дни почувствовал он, что липкая паутина полуправды-полулжи, которой опутали его душу, разрывается. Несмело потянулся он к словам парторга, как изголодавшийся телок к вымени…»

И т.п. — дальнейший соцреализм вы можете представить себе самостоятельно.

Что до дальнейшего, то впоследствии из «послесъездовской» струи выплыла часть позднейшей диссиды (включая Солженицына, который поднялся именно как «послесъездовский» писатель, но потом пошёл дальше). Большая часть потока плавно перетекла в русло дозволенного либеральничанья или заглохла. На дворе уже стояла другая эпоха, Сталин перестал быть актуальной темой… Книжки осели на пыльных полках. Sic transit.

Теперь вопрос: какое отношение ко всему этому имеет Дэн Браун со своим кодом?

Самое прямое. Потому что в истории Римско-Католической Церкви был свой Двадцатый Съезд. Только он назывался Второй Ватиканский Собор.

***

XXI Вселенский (он же Второй Ватиканский) Собор проходил с 1962 по 1965 годы в Риме. Долгонько, если сравнивать с XX съездом, но Вселенская Церковь живёт в другом времени, нежели эфемерная по историческим меркам КПСС. Тем не менее, почти точное соответствие порядковых номеров мероприятий, равно как и времени проведения (опять же, если брать мерки исторические), заслуживает некоторого внимания. Впрочем, куда более значимо единство смысловое.

Детище пап-реформаторов Иоанна XXIII и Павла VI, Второй Ватиканский по праву считается самым значительным событием в церковной жизни новейшего времени. Собор принял множество документов (четыре «конституции», девять декреталий и три декларации, не считая мелких решений), но его значение выходит за рамки подписанных бумаг.

Официально это было названо aggiornamento, «осовременивание» Церкви. На самом деле речь идёт о некоем глубоком перевороте, переломе, после которого уже можно говорить о «новом католицизме».

О Втором Ватиканском написана целая литература. Но если всё же резюмировать вкратце его итоги, они сводятся к следующему. Прежде всего, к известной «демократизации» церковного управления (больше на словах, чем на деле) и возрастанию роли церковного аппарата (епископального синода). Пересмотр литургии. Пересмотр норм жизни священства и монашества (в сторону «осовременивания», но без лишних вольностей: целибат остался). Окончательное оформление экуменистической доктрины, состоявшей в том, что «к Господу ведёт много путей» и возможно спастись, не будучи католиком — и что даже в нехристианских религиях есть нечто ценное. Публичное признание ошибок и даже преступлений Церкви в былые времена — например, окончательное отречение и осуждение действий Инквизиции. Учитывая последнее — публичное признание огромной и непреходящей ценности иудаизма для христиан и униженные извинения перед евреями «за былое», которые положили начало серии папских покаяний, превратившихся впоследствии в особый жанр. Упор на «новую проповедь» — то есть на активизацию миссионерских усилий в социалистических государствах и странах «третьего мира». И много, много чего ещё.

Оценивая итоги Собора, следует иметь в виду две вещи. Во-первых, язык церковных документов — ещё менее внятная вещь, чем язык документов партийных, где вещи хотя бы иногда назывались своими именами. Во-вторых, уже упоминавшийся фактор времени. КПСС была эфемерным образованием, а Вселенская Церковь существует дольше, чем любой другой институт «цивилизованного мира». Божьи жернова мелят верно, но очень медленно.

Что, собственно, подразумевалось в тех реформах, которые были затеяны папами-реформаторами?

Если называть вещи своими именами, то XXI Собор исполнил примерно ту же задачу, что и XX съезд. То есть: открыл дорогу к католической критике определённых сторон католической же практики. В частности, Вселенская Церковь «покаялась за репрессии» в отношении испанских иудеев (и, шире, иудеев вообще), «преследование ведьм» и «борьбу с наукой». Также католикам стало можно говорить о глупых, гнусных и грязных поступках высших церковных иерархов, включая пап, если только они совершались достаточно давно. То, что все эти факты (сдобренные щедрой долей вымысла) известны всем интересующимся уже лет триста, роли не играет: речь идёт именно об официальном разрешении.

Предел критики, разумеется, был задан тут же: Церковь должна «вернуться к ленинским нормам», то бишь ко временам апостольским. Разумеется, и облик основателя христианства должен был стать «более человечным» (Иисус Христос — «самый человечный человек»), что не умаляет его божественности. Допустимыми стали критические высказывания (осторожные) в адрес ближайших сподвижников Богочеловека — вплоть до апостолов. Конечно, эти критические высказывания ни в коей мере не должны были умалять апостольской святости — просто стало можно говорить о том, что даже величайшим святым не всегда хватало терпимости, толерантности и прочих добродетелей, значение которых человечество прочувствовало только «после Освенцима».

Далее, католическая практика эволюционирует в сторону большей «человечности». Это понимается двояко — как большая снисходительность и как большая вовлечённость в земные дела, особенно в политику. В частности, со времён Второго Ватиканского католики стали много и целенаправленно работать с левыми движениями и государствами социалистической и коммунистической направленности. Однако в этом отношении они проявляли гибкость: в Польше, «любимой дочери Церкви», они встали на строго антикоммунистическую позицию, так как она была популярна, в Латинской Америке — наоборот, по той же причине.

Наконец, вовсю зацвёл «межрелигиозный диалог». Католики стали активнейшим образом работать с представителями других религий, всячески признавая (на словах) их (относительную) «духовную ценность». Что касается христианских церквей, то официальной позицией стало — «перегородки между церквями не достают до Неба».

Появилась и «послесъездовская» литература. На рынок — сначала осторожно, потом уже с рекламой — пошли книжки, написанные католиками и содержащие в себе немыслимые для «старого католицизма» вещи.

Кое-что дошло и до наших краёв. Например, ещё в 2002 году у нас перевели и издали «слегка нашумевший» на Западе роман некоего Дэвида Менсена «Гностический карлик» (в русском переводе — «Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению»). По жанру это стилизация под дневник личного секретаря Папы Льва Х, карлика Джузеппе, представляющая Возрождение и его деятелей — Рафаэля, Леонардо, Мирандолу. При этом Лев X представлен в самом отталкивающем виде — а именно, как грязный педераст с изъязвленным дурной болезнью задом, думающий в основном о мужских статях. Не лучше выглядят и остальные церковные деятели, не говоря уже о светских (которые, впрочем, хотя бы нормально ориентированы, судя по некоторым сценам). Зато в наипрекраснейшем виде изображена невесть как уцелевшая гностическая секта, — совершающая, впрочем, утонченные сексуальные ритуалы, выгодно оттеняя это дело рассуждениями о мерзости плоти и материи как таковой… И так далее, и тому подобное.

Но самое главное здесь то, что сочинитель этого пакостного «бестселлера для интеллектуалов» — католический философ, теолог… и, на минуточку, монах.

Причём, судя по имеющимся данным, никаких репрессий против сочинителя не последовало.

На самом деле, конечно, «Гностический карлик» и другие книжки из того же потока (а их было больше, чем мы думаем) оказались всего лишь пристрелкой. Как уже было сказано, жернова католического Deus’а мелют медленно: Ватикан никуда не торопится. Так что настоящая католическая послесъездовская литература только-только начинается… Кстати, и сам Дэн Браун — тоже католик.

***

Но вернёмся к тексту романа.

Если не быть формалистами и сосредоточиться не на том, где и как текст романа отклоняется от канонов, а на производимом романом впечатлении, то выяснится, что книга практически не содержит «богохульств». Да, в одном месте один из героев прямо отрицает божественность Иисуса, называя его «только человеком» и приписывая догмат о божественности Христа императору Константину. Однако это говорит отрицательный персонаж, в конце романа оказывающийся «гадом и предателем», обуянным жаждой разрушения Церкви любой ценой, а не её обновления — и докатившегося до предательства и убийства. Положительные же герои просто не вступают в дискуссию по этому поводу. Впечатление: не так уж важно, был ли Иисус Богом. Но то, что он был величайшим из людей — этого не отрицает даже «самый гад», профессор Тибинг, мечтающий о разрушении христианства. Он «свергал царей, вдохновлял миллионы людей, являлся родоначальником новых философий». Он был совершенен — настолько, что, оказывается, разделял современные идеалы гуманности, терпимости и даже феминизма. Для нашего современника, не очень-то разбирающегося в догматике, этого вполне достаточно, чтобы признать Христа как минимум сверхчеловеком. Что ж, это вполне устраивает современных католиков — хотя бы как минимальный уровень, от которого уже можно плясать.

Далее — о созданной Христом Церкви (подразумевается, разумеется, Вселенская, она же Католическая Церковь). Как ни странно, но в романе она представлена в наилучшем свете. Даже гадкий Тибинг соглашается с тем, что руководство Церкви одушевлено искренней верой. (Интересно, что очень похожие рассуждения содержатся в уже упоминавшемся романе про гностического карлика: там папа-педераст удивляет главного героя «искренней верой», которую он демонстрирует в промежутках между оргиями и плетением козней). А уж послеватиканский Рим просто сияет добродетелями. Так, римские высшие чиновники дали решительный отпор сталинисту… то есть упёртому старокатолику епискому Арингаросе и «Опус Деи» в целом — за тоталитаризм, негибкость и отказ следовать требованиям времени. «Законы третьего века никак не применимы для современных последователей Христа», заявляет прогрессивный парторг… то есть, конечно, кардинал. Что касается Папы, то он терпит «Опус Деи» исключительно из уважения к революционному прошлому… к старым заслугам этой организации, но решительно её не одобряет. Короче говоря, Святейший Престол — прогрессивный, современный, ничуточки не похожий на сборище мракобесов — остаётся в белом, все эксцессы списываются на твердолобость консерваторов. Знакомо, не правда ли?

Правда, нужно признать — Святой Престол совершал ошибки. Упомянута, собственно, одна: Инквизиция, «тридцать седьмой» того времени (1). Все остальные деяния Католической Церкви — куда более тёмные — остаются в тени. Ну и, конечно, возврат к ленинским церковным нормам излечил Церковь от культа личности святого Петра, женоненавистника и тоталитариста, ненавидевшего Круп… Марию Магдалину и говорившего о ней гадости. Интересно, оставил ли Иисус перед распятием «Письмо к съезду»? Я не удивлюсь, если в обозримом будущем выйдет роман на эту тему — как Богочеловек не хотел передавать власть Петру, как Он отзывался о его грубости, нечуткости, подозревал в коварстве. И как недостойно повёл себя апостол потом. О какие тут возможны разоблачения… кстати, не слишком противоречащие Евангелиям. «Это как подать».

Впрочем, не всё католическое прошлое в романе очерняется. О нет, далеко не всё.

Достаточно почитать сладострастные описания красоты соборов (а герои только и делают, что бегают из собора в собор), чтобы понять — вот оно где, настоящее искусство и настоящая же духовность. Заодно мягко напоминается о католических корнях хорошей живописи. И делается это тонко. Если в течение последних веков любителей прекрасного учили не обращать внимание на христианский смысл живописи Леонардо и Рафаэля («всматривайтесь в красоту картины, фактуру тел, пир красок, а что там нимбы, так это время было такое»), то в «Коде» предлагается заняться разгадыванием — а, значит, и разглядыванием — именно сюжета, причём сюжета религиозного: «ага, а вот тут буква «М», это намёк на Магдалину… а вот тут апостол хмурится — значит, что-то такое имеет в виду… интересно, интересно…» И всё настоящее: ««в книге представлены точные описания произведений искусства и архитектуры».

Да, у католиков всё именно что интересно и таинственно. Какой контраст с протестантскими церковными зданиями, с этими голостенными вытрезвителями духа, лишёнными аромата чуда, обаяния тайны, присутствия авторитета. А у католиков всё это есть! Вот куда следует ходить людям со вкусом…

Теперь, наконец, самая скандалёзная и лакомая часть — о браке Христа и Магдалины и их детях. Как ни странно, но эта — самая скандалёзная — часть книги очень легко отыгрывается назад. Следите за руками.

Во-первых, Мария Магдалина очищена от обвинений в проституции и объявлена «женщиной царского рода». Таким образом снимается естественная в нашей культуре реакция…

Более того, Мария Магдалина, оказывается, была не просто «спутницей» Христа. Он собирался передать ей руководство Церковью (от какового её оттеснил всё тот же женоненавистник Пётр). «Градус повышается».

И, наконец, утверждение о браке Марии Магдалины и Иисуса можно ведь понимать символически. Намёки на такое непрямое — понимание в романе даны.

Начнём с того, что версию о том, что Магдалина была плотской женой Иисуса, обнародует опять же главный гад, человек вульгарный, плотский, кстати — любитель порассуждать о женских гениталиях (характерно, что положительный главный герой эту тему деликатно обходит). «Приорат Сиона», масонско-тамплиерская организация, вроде бы веровавшая в то же самое, по словам всё того же гада, была скопищем негодяев, педерастов и к тому же вымогателей, веками тянувших бабло из доброго Ватикана, шантажируя его «разоблачением». Впрочем, это всё может оказаться и клеветой, не так ли? А вот хорошие деятели Приората Сиона почему-то не торопятся с обнародованием «документов Сангрила», более того — намерены вечно хранить их в тайне. И далее — «красота Грааля как раз и состоит в его неземной бесплотной природе» (ага, намёк). Всё, что требуется от мира — так это побольше уделять внимания «священному женскому началу».

Ну что ж. Сделаем небольшое усилие в католическом духе — построим на материале брауновского романа красивую аллегорию. Конечно, «брак» Иисуса и Марии Магдалины не нужно понимать буквально. Речь идёт о духовном браке. «Потомство» Магдалины от Иисуса тоже, конечно, не плотское: это просто особо избранные посвященные, которым Иисус «передал тайные слова» (2). Возможно, упоминаемые в романе королевские династии и в самом деле имели с ними что-то общее — кто знает? Но в самом широком смысле слова «дети Иисуса от Магдалины» — это просто все верующие католики, дети высокого Духа и грешной плоти. Во всяком случае, такая интерпретация не противоречит тексту.

Ах, как жаль, что апостол Павел поторопился назвать Церковь «телом Христовым»! Куда логичнее представить её именно как женское тело, которым обладает муж-Христос. Во всяком случае, католическая мистика всегда тяготела именно к такому пониманию дела.

Тут мы позволим себе чуточку углубиться в тему «пренебрежения женским началом». Дело в том, что именно католиков упрекнуть в этом никак нельзя. Именно они развивали «женский» аспект христианства — через культ Девы Марии и через культ «женской чистоты» как таковой. Вершиной этого следует признать недавний — принятый в 1854 году — догмат о непорочном зачатии не только самого Христа, но и его матери (3), но есть основания полагать, что дело пойдёт и дальше. В частности, Карл Густав Юнг — плохой христианин, но весьма проницательный мыслитель — «ещё в те времена» писал о том, что развитие католицизма неизбежно ведёт к усилению роли «женственного», как в его «девственном» аспекте, так и в собственно «женском». Впрочем, католическое почитание девственности, понимаемой плотски, неизбежно приводит и к поклонению «женскому»: странно ведь, почитая завесу над священной чашей, не почитать самую чашу.

***

Итак, выводы. «Код Да Винчи» — это самая обыкновенная второватиканская католическая агитка.

Предназначена она прежде всего для протестантской и «культурпротестантской» (то есть утратившей веру, но сохранившей её «культурные» рудименты) среды. Впрочем, она неплохо работает и на искателей смутной «духовности», а также на адептов «Нью Эйдж» и прочего женского нача… извините, всё-таки херакалы.

Впрочем, херакала херакалой, а общие интересы — общими интересами. Имеет смысл подумать о том, так ли уж далеки искания нынешних неоязычников (которые, впрочем, так себя не называют) и интересы Святого Престола.

Вопреки Хантингтону и его «войне цивилизаций» (понимаемой как «война религий»), между последними случаются не только гладиаторские бои, но и союзы — как правило, негласные. Например, современной Америкой (а, следовательно, и всем миром в целом) правит негласный, но очень крепкий протестантско-иудейский союз (заключённый на основании некоей крайне любопытной доктрины (4)). Этот союз оказался чрезвычайно плодотворен, несмотря на свою «казалось бы» неестественность. Почему бы и Святому Престолу не обзавестись союзниками — негласными, разумеется? Брожение умов вокруг всякой «женственности», увлечение «землёй и плодородием», в сущности, не так уж и противоречат «новому обновлённому католическому учению». Во всяком случае, некая взаимная терпимость к общей пользе тут возможна… Но не будем углубляться в эти материи: тут всё слишком зыбко. Нам достаточно той рыбы, которую мы выловили.

***

Теперь, наконец, мы можем ответить на вопрос, который не даёт покоя многим критикам «Кода». Почему это вдруг все реакционеры и мракобесы мира так возмутились относительно невинной книжкой? Ужели они не знали азов пиара?

Ответ, увы, прост. Католическая Церковь просто делает рекламу своей продукции.

А вот согласное возмущение всех остальных свидетельствует о том, как легко развести этих самых «реакционеров». Особенно православных.

В последнее время можно заметить решительный рост прокатолических симпатий в той среде, которая, казалось бы, от этого защищена немалым историческим опытом. Нет, разумеется, речь не идёт об осознанных симпатиях к католическому учению. Но ведь православные взахлёб зачитывались той же «Мечетью Парижской Богоматери», тоже католической агиткой, только совсем уж прямолинейной (я бы сказал, по-детски прямолинейной, на уровне диснеевского мультфильма) — только потому, что она, видите ли, «антиисламистская». Правда, «Мечеть» рекламировала «старый», «досъездовский» католицизм. Теперь же они будут защищать Святой Престол от клевет Брауна. Шикарная картина — православные, требующие запрета книги и фильма, «оскорбляющих достоинство христианства» (читай — католиков). В следующий раз они уже будут возмущаться посягательством на честь какого-нибудь Папы. А там, глядишь…

Впрочем, опять же, не будем торопиться. Несмотря на aggiornamento, Святой Престол никуда не спешит.