Прорыв в информационное общество, несомненно, ставит под вопрос существование демократии, под которой мы, в данном случае, понимаем политический строй, возникший в Западной Европе в XVII–XVIII веках (демократия полисного типа или военная демократия сейчас не рассматриваются).
Очевидно, что этот строй был порождением индустриальной эпохи. Ее отличает массовое машинное производство, которому соответствует и определенная модель управления. По сути дела, демократия является самой настоящей диктатурой — в том смысле, что она полностью манипулирует людьми. Эта манипуляция происходит в интересах финансово-промышленного капитала (сегодня его основой являются ТНК), который обладает достаточным количеством средств, чтобы спонсировать удачную избирательную компанию. Выступая от имени пресловутого «гражданского общества», капитал проводит специальные конкурсы (выборы), на которых происходит смотр и наем управляющих государством. Волю народа никто не учитывают — напротив, ее формируют. Конечно, политики и их спонсоры часто подлаживаются под потребности избирателей, учитывая настроения масс. Но все равно главное слово остается вовсе не за народом.
Характерно, что перед нами не открытая, но опосредованная диктатура, вынужденная апеллировать к народу как к источнику власти. Но ведь сама диктатура и не бывает по-настоящему открытой. Любой диктат вынужденно апеллирует к каким-либо «высшим», точнее говоря, вовне лежащим (к «народу», «трудящимся», «нации»), ценностям. Так, именно тоталитарные, коммуно-фашистские режимы отличались ярко выраженной «народностью».
Но только одни системы умело маскируют свою диктаторскую сущность, а у других это получается хуже. В результате, закономерно побеждают более «хитрые». Таковыми, как очевидно, оказываются западные демократии с их формальной «свободой мнений», которую правильнее было бы назвать свободой сотрясания воздуха.
Но, повторимся, суть одна, и она соответствует индустриальной эпохе. Вызревание капиталистического уклада внутри традиционного общества сопровождалось созданием крупных промышленных предприятия — мануфактур, фабрик. Именно на них и формировался человек-масса. Люди в эту эпоху сбиваются в массовые коллективы, а самоуправляться массовым коллективам сложно, ведь, как известно, чем больше пространство управления, тем труднее им управлять. Поэтому здесь требуется внешнее управление. Оно и приходит — в лице капитала и его политических менеджеров. Вот они и управляют массами, которым становится присуще коллективистское мышление.
Причем, в условиях западной демократии коллективизма не меньше, а, может даже, и больше, чем при тоталитаризме. Западное общество — в отличие, например, от средневекового — весьма стандартно, его члены похожи друг на друга (например, носят один и тот же тип одежды, ориентированы на один и тот же эталон обогащения). Народ там представляет такую же доверчивую и дезориентированную «толпу», как и при коммунизме. Этой «толпой» очень легко вертеть, а при помощи СМИ даже еще легче, чем при помощи концлагерей.
Но для чего же тогда убеждать массы, апеллируя к неким высшим ценностям, почему бы не править ими открыто и беззастенчиво? Все дело в том, что массами нельзя править открыто. Будучи «толпой», они считают себя чем-то огромным и мощным, имеющими всевозможные права. Осознавая себя этой огромной общностью, «толпа» никогда не позволит меньшинству открыто править собой. Поэтому данное меньшинство предпочитает заигрывать перед «толпой», убеждая ее в том, что она сама себе указывает, нанимая собственных слуг в лице избираемых политиков.
Открытое правление меньшинства над большинством возможно только в условиях традиционной цивилизации. Аристократия не ищет никаких оправданий своему господству, точно также как и монархи не доказывают необходимость единоличного правления. Все это считается нормами, установленными свыше, данными Богом. А удается такое правление потому, что традиционное общество представляет сбой не толпу, но «цветущую сложность» самобытных и органических общностей (сословий, общин, корпораций, территорий). Эти общности, как это ни покажется странным, понимали истинную природу власти гораздо лучше, чем грамотные люди современного мира. Огромная толпа обладает и огромным самомнением, но маленькая, во многом изолированная общность отлично знает свою цену. Она понимает, что народом всегда будут править элита и вожди, которым нет никакой надобности доказывать и подтверждать столь очевидный факт.
Одновременно верхи предоставляли низовым сообществам значительную автономию. Эти сообщества имели свое самоуправление, в которое элиты не особенно вмешивались. Более того, зачастую представители от этих сообществ принимали активное участие в деятельности законосовещательных собраний. Там к их голосу внимательно прислушивались. Например, в разработке Соборного уложения 1649 года активное участие принимали выборные от посадских общин, прибывшие на Земский собор. По всему выходит, что проклинаемый, «темный» феодализм был на порядок выше современной демократии.
И жили тогда люди гораздо счастливее. Достаточно лишь вспомнить, что дома для сумасшедших появились только в Новое время, до этого случаи психических заболеваний были единичны. Зато сегодня в развитых и процветающих США этими заболеваниями страдают 14 % населения. Мы уже не говорим про наркоманию, алкоголизм, организованную преступность, половые заболевания. Часто вспоминают средневековые репрессии, но они ни в какое сравнение не идут с репрессиями новейших времен. А ужасы средневековых войн меркнут в сравнении с мировыми войнами прошлого века. И, пожалуй, основные жертвы средневековья (например, эпидемий) были, скорее, следствием недостаточности развития техники.
Однако сегодня традиционный уклад может опереться на самые новейшие технологии. И время малых общностей возвращается.
А вот демократия стремительно уходит в прошлое. Причем ее хоронит, в немалой степени, развитие информационных технологий. Казалось бы, они должны, по мысли апологетов либерализма, только усиливать демократизм гражданского общества. Но социологические исследования показывают иное — к немалой тревоге самих либералов.
Информационные технологии вовсе не усиливают гражданскую активность в демократических странах. Большие надежды возлагались на Интернет, но он их так и не оправдал.
«В среднем лишь 13% пользующихся Интернетом европейцев заявили, что они хоть раз в течение трех месяцев, предшествовавших опросу, посещали веб-сайты какой-либо из политических партий… Эти данные находятся в явном противоречии с расхожим мнением о резкой активизации благодаря Интернету связей между массами и институтами представительной демократии». В США, где инет доступен 70 % «лишь 6 % американского электората регулярно посещали сайты кандидатов… лишь 35 % американцев, имеющих доступ к Интернету, когда-либо получали из Сети какую либо политическую информацию». («Глобализация и Россия. Проблемы демократического развития» М., 2004).
(«Глобализация и Россия. Проблемы демократического развития» М., 2004).
Получается, что Интернет вовсе не увеличивает интереса к политике. И это не удивительно. Ведь в новую эпоху потоки информации настолько сильны, что непрофессионалам становится уже не до политики. Освоить бы ту информацию, которая соответствует твоему профессиональному уровню. И в будущем интерес к политике будет вытесняться интересом людей к своей собственной профессии.
Потрясающие данные о лавинообразном росте мировой информации приводит Сергей Кугушев:
«В 1993 году в США вышла книга «Технологическая сингулярность» известного философа, исследователя и блестящего писателя-фантаста Вернора Винджа, где он исследует действие закона Мура. Этот закон говорит, что скорость удвоения быстродействия компьютеров и падение стоимости увеличения объемов информации, с которыми вынуждены оперировать те, кто принимает решения (корпорации, правительство, Пентагон), — растет по экспоненте. В 2020-30-е годы информация будет «распухать» вдвое не за 5-6 лет, как сегодня, а за какие-то 2-3 года, а в середине века срок сожмется до недели».
Какая уж тут «демократизация знаний»! Становится важным просто удержаться в этом потоке информации, вычленить из него тот объем, который можно и необходимо вместить.
Собственно говоря, тогда встанет вопрос о коренном преобразовании представительной системы. Сейчас народное представительство формируется от партий, которые возглавляют профессиональные политики. Они привыкли легко манипулировать массами, однако сами массы испытывают (и будут испытывать!) все меньше потребностей в манипуляции. «Толпа» перестает быть толпой, и ее больше интересуют проблемы собственной профессиональной общности, а также тех малых общностей, о которых уже шла речь. Поэтому будущее представительство должно формироваться, по большей части, от неполитических ассоциаций: профсоюзов, территориальных общин, разных групп по интересам.
Такое представительство будет законосовещательным, то есть его желание не будет иметь никакого решающего значения. Но это вовсе не снизит значения представительных органов. Ведь в информационном обществе значение самой информации возрастает во много раз. Поэтому если представители профессиональных групп станут доводить свое мнение до власть имущих напрямую (а не через партийные фильтры), то это, конечно, окажет сильное влияние.
К тому же есть очень даже мощное оружие контроля, вполне соответствующее условиям информационного общества — запрос. Если ответ на запрос представителей станет обязательным для чиновников любого ранга — вплоть до министра, тогда можно говорит о высоком уровне гражданского контроля.
Что же до возможности смещать самих министров (и Главу Государства) или издавать законы, то она противоречит интересам самих групп. Дело в том, что ни одна из них не компетентна до конца в вопросах управления. Каждый законодательный акт важен для всей нации (так, например, вопрос о налогообложении затрагивает не только предпринимателей). Поэтому в его создании должны принимать участие все группы. Но каждая из них компетентна лишь в своей профессиональной сфере. Все вместе они смогут выработать какой-то консенсус, но он будет представлять собой компромисс, в рамках которого могут быть опущены какие-то несомненно яркие и выпуклые моменты.
И понятно, что более чем вероятен сговор одних заинтересованных групп с другими. Кто-то должен стоять над всеми группами, выступая верховным арбитром. В рамках западной демократии таким арбитрами считаются профессиональные политики, которые, якобы, только и способны решать общенациональные проблемы. Но, во-первых, сами политики являются ничем иным, как профессиональной группой. Во-вторых, эта группа выражает интересы разных общественных слоев, среди которых явно доминирует капитал.
Поэтому необходимо наличие фигуры, стоящей над всеми профессиональными и социальными группами, независимой от них. Только эта фигура способна вычленить из совокупности групповых интересов общенациональный интерес. Она будет находиться на пересечении всех информационных потоков, исходящих из самых разных сред. Ее задача — рассматривать всю поступающую информацию, сортировать ее по степени значимости и анализировать самые разные факты. Потом наступит стадия принятия решений, обязательных к исполнению. То есть процесс будет происходить следующим образом: сначала профессиональные группы обрабатывают собственную информацию, поставляя наверх «выжимки», а верховный правитель (при помощи личного аппарата советников) обобщает эти выжимки, принимая решение. Происходит как бы упрощение информации, столь необходимое в условиях ужасающего информационного взрыва.
Очевидно, что конечной инстанцией потока информации может быть только самодержавный Монарх, стоящий над всеми группами и избавленный от необходимости апеллировать ни к одной из общностей. Править множеством может только то, что превышает само Множество. А его может превысить только Единица. Лишь монарх («один» — греч.) может управлять многими. Иначе получится, что множеством правит само же множество (пусть речь идет о доминировании двух-трех человек над миллионами, все равно разница здесь лишь в количестве, но не в качестве). А равное не должно править равным. Такое правление рано или поздно приведет к деградации, что мы и наблюдаем на примере современного мира.
А. Елисеев
