Автор этих строк категорически не приемлет коммунизм, да и к советскому строю у него огромные претензии. Но весь коммунизм и советизм можно отвергать по-разному. Одно дело критиковать с позиций почвеннических, искренне сожалея о тех русских, которые прониклись коммунистической утопией. И совсем другое – хамски издеваться над своими соотечественниками. Слово «совок» всегда отдавало этаким хамством советского фарцовщика, отвергающего коммунизм исключительно по причине отсутствия в СССР достаточного количества ярких тряпок.
Итак, попытаемся нарисовать тот образ «совка», который живет в представлении таких вот «идейных фарцовщиков». Они уверены, что «совок» противоречит самой логике. Он может быть жадным, причем примитивно жадным, требуя много жратвы и красивой безвкусицы. Но он же способен резко смирять свои аппетиты, довольствуясь малым.
Совок – анархичен и часто обходит разного рода правила и даже законы. Но при этом, он не желает восставать против государства, беспрекословно подчиняясь ему, когда действительно надо. Любого однозначного персонажа наши «западники» понимают, хотя могут и не любить – совка же попросту не понимают, оттого и ненавидят. «Люмпен», «олигарх», «бюргер», «синеблузник», «клерк», «фермер» – это все понятные и одномерные фигуры. На Западе именно они и составляют социум. Вернее составляли. Сейчас их начинают теснить мигранты из третьего мира. И многие западники (особенно «правые») этих самых мигрантов тоже ненавидят, считая чем-то вроде местных совков.

Действительно, «презренный совок» нарушает логику буржуазного (бюргерского) общества. Он не вписывается в культуру индустриализма, где всё механистично, и где все выполняют определенную функцию, будучи одинаковыми винтиками буржуазной машины накопления. Совок – совмещает в себе черты и хамоватого люмпена, и амбициозного олигарха, и прижимистого бюргера, и «роботоподобного» пролетария. И этот коктейль интересен, хотя порой ужасен на «вкус и запах». Многомерность «совка» есть тот отпечаток, который наложило почившее в прошлом веке традиционное общество. В мире Традиции каждый человек выступает как минимум в двух ярчайших социокультурных ипостасях. Стоящий на верху социальной лестницы дворянин одновременно является и воином, и земледельцем. А простой крестьянин соединяет в себе черты и собственника, и труженика. Кстати, это обстоятельство в свое время очень бесило разного рода марксистов-догматиков, ибо хлебороб никак не вписывался в их жесткую классовую схему. С одной стороны, крестьянин явно относился к эксплуатируемым трудящимся, а с другой — был настоящим буржуем-эксплуататором. Пойди – пойми такого, легче его прижать к ногтю – и все дела!

Попав в советский город, крестьянин, в массе своей сохранил общинную многомерность труженика-собственника. Вот почему этот «совок» может быть одновременно и размашистым олигархом, и неприхотливым трудягой, ставя в тупик немногочисленную вестернизированную прослойку интеллигентов и клерков. Но почему же ему удалось сохранить эту самую многомерность традиционного строя?
Коммунисты искренне рушили традиционное общество, но, сам процесс разрушения до конца не довели. У нас слишком уж быстрыми темпами проводилась урбанизация – торопились с форсированной индустриализацией. А потом, при Хрущеве и Брежневе, деревня перетекала в город огромными темпами – уже без всякой экономической нужды, по инерции. Перетекало и общинное самосознание, которое очень далеко от сознания городского, индустриального, ограниченного правовыми формальностями, которые жестко определяют права и обязанности каждого человека-функции. Самое главное, что советский город вовсе и не пытался сделать из вчерашнего крестьянина стопроцентного горожанина-индустриалиста, ведь такой горожанин неминуемо стал бы «буржуем» (хоть и мельчайшим, хоть и в мечтаниях). От него требовали самую «малость» – научиться работать на заводе и быть лояльным к советской власти.

Напротив, на Западе крестьянство систематически и жестоко перемалывалось, у него напрочь отбивали все общинные «инстинкты», ибо они никак не умещались в прокрустово ложе супер-прагматичного капитализма. В Англии согнанных с земли крестьян (а согнали там всех) даже заключали в работные дома, сажали на «карантин», чтобы они «излечились» от деревенской неформальности. Да и в других европейских странах осуществлялся жесточайший городской прессинг. Людей сажали и даже казнили за малейшие нарушения буржуазных законов. Еще и в начале прошлого века в САСШ законы разрешали фермеру безнаказанно убить человека, подошедшего к ферме менее, чем за сто шагов, а безбилетных людей могли сталкивать прямо с поезда. А законодательство буржуазной Франции предписывало сажать в тюрьму рабочего, не нашедшего применения своему труду в течение трех месяцев.
Вообще, надо сказать, что западный тип горожанина, который столь восхищает наших «совковоненавистников» был выработан в ходе длительного и систематического террора. Коммунистический террор не идет с ним ни в какое сравнение. Хотя бы уже потому, что на Западе часто поступали гораздо круче. Якобинский террор, когда обезлюдевали целые провинции, был на порядок страшнее большевистского. А тотальное раскрестьянинвание в Англии было гораздо ужаснее нашей коллективизации.
Но самое главное даже не в этом. На смену террору политическому, на Западе приходил длительный уголовный террор, направленный не столько против настоящих преступников, сколько против незначительных нарушителей буржуазного правопорядка. Это потом уже западное общество стало таким «мягким» и «толерантным», что неудивительно – буржуазные модернизаторы попросту уничтожили всех тех, кто не желал или не мог вписываться в тамошнюю «диктатуру закона».

В СССР же город был свободнее, чем деревня. Туда и рвались из колхозов, сначала не выдерживая тамошнего прессинга, потом — не вынося тамошней скуки. Более того, советский город был гораздо более общинным, чем советская же деревня. Ведь что такое община? Это сложный симбиоз коллективного и индивидуального, при котором второе едва ли не сильнее первого. Ведь сами общинники вели именно единоличное хозяйство, хотя община и регулировала пользование землей. Общинник – это крестьянин, мечтающий, чтобы его поменьше доставали, но, готовый, в то же время, помогать и получать помощь от своих соседей, крестьянин, не желающий, в массе своей, уходить на отруба. Умеренный индивидуалист и умеренный коллективист – вот кто такой общинник. И город предоставил, хоть и не сразу, общиннику возможность – нет, не вести своей хозяйство, но жить в своей квартире и потихоньку наживать добро, активно участвуя в системе коллективной, социальной взаимопомощи. При этом город жил активной культурной жизнью. Деревня же, вырванная из прежнего своего природного бытия, находилась и вне основного потока культуры. По сути, ее, деревню, переместили в некоторый хоспис – место для тихого и спокойного вымирания. А живой дух общины сохранился (пусть и в трансформированной форме) в городах.
Вот именно этот общинный, индивидуалистическо-коллективный город и «послал», при первом случае, куда подальше коммунизм. Практичный крестьянин-собственник не пожелал кормить разные англолы и эфиопии во имя ненавистной им, еще со времен гражданской войны, «Коммунии». Но он же, будучи еще и тружеником, показал фигу западному капитализму, так и не пожелав «нормально» встроиться в рынок и принять гнилые ценности западных демократий.

Общинный, аграрный менталитет крайне силен до сих пор. Он проходит через поколения, конфликтуя с городской культурой, и, одновременно, вступая с ним в синтез. В любом случае, «совок» – очень многомерен. Причем эту многомерность вовсе не стоит идеализировать, она может принимать разные формы. Иногда – это самое откровенное хамство, нежелание соблюдать многие элементарны нормы. Но порой пресловутая совковость вызывает самую настоящую симпатию. Например – когда продавец в магазине не советует покупать какой-либо некачественный товар. У нас это происходит часто, что показывает нежелание посткрестьянской и постсоветской России жить по законам рыночного эгоизма. Представить себе такое на Западе очень сложно – здесь товар либо впарили бы без зазрения совести, либо побоялись бы выкладывать на прилавок. В России же все идет наперекор рыночной логике.
Индустриальная эпоха уходит в прошлое, а ей на смену приходит эпоха постиндустриальная, которую будет характеризовать синтез аграрного и индустриального (новое есть хорошо забытое старое). Вот тут то «совок» и «пригодится». Представляется, что именно он гораздо легче воспримет новые ценности, чем немногочисленная прослойка окончательно урбанизированных «европо-русских», которые так любят поругать «совковость». На смену мегаполисам должна придти «двухэтажная Россия» поселков-общин, возрождающая аграрный строй на новом, высокотехнологическом уровне. Крестьянину предстоит вернуться обратно в деревню, в органический мир, но это будет уже не деревня лучины, а деревня компьютера. В новой деревне «совок» сохранит свою многомерность, но она уже не будет казаться такой нелогичной.

А. Елисеев 

http://www.pravaya.ru/look/9724