Печать: Нынешний кризис как "тюльпаномания"

Не знаю, как кого, а лично меня в последнее время мучает перманентное дежавю. Например, оглядевшись по сторонам, можно обнаружить престранные параллели между постиндустриальной экономикой и славной эпохой торгового капитализма.

Так, покойный бум на рынке недвижимости обычно рассматривают как обычный «пузырь» в ряду других «пузырей» XIX-XX вв. Между тем, это первый (за последние два столетия) случай, когда наполнителем глобального «пузыря» стали не производственные активы, а предметы потребления (1). Разумеется, покойный бум был в громадной степени связан с коммерческой недвижимостью. Однако… Не стоит забывать, что Версаль – это тоже офисное здание (особенности дресс-кода и корпоративной этики менеджеров отнюдь не должны затенять этот факт). Равным образом, бум на рынке коммерческой недвижимости в начале ХХIв. явно наводит на размышления о буйстве престижного потребления вообще и первых проблесках барокко в частности.

Нетрудно заметить также, что предыдущий бум доткомов столь же явно выходит за пределы классической парадигмы – это первый (за последние двести лет) случай, когда биржевая стоимость огромной массы активов на два порядка превысила их реальную ценность.

Всё это мало похоже на «индустриальную» норму – зато сильно попахивает «тюльпаноманией». Внимание, краткая справка. Итак, в 1554 г. в Европу из Турции были ввезены первые луковицы тюльпанов. Цветок пришёлся ко двору, и спрос на него начал постепенно расти – а вместе с ним и цены. Вплоть до 1630 этот рост имел вполне разумные масштабы. Однако затем цены в Голландии внезапно начали увеличиваться в геометрической прогрессии. В конце концов, за одну луковицу можно было получить 2500 гульденов или – суммарно - два воза пшеницы, четыре воза сена, четырёх быков, столько же свиней, двенадцать овец, четыре бочки пива, две бочки масла, полтонны сыра, костюм и серебряный кубок. При этом масштабы «экономики тюльпанов» были колоссальны: так, один голландский город пустил в оборот луковицы общей стоимостью в 10 миллионов гульденов – во столько же оценивались все активы голландской Ост-Индской компании (крупнейшая ТНК того времени). Затем пузырь лопнул.

Отметим две особенности этого доиндустриального бума. Во-первых, тюльпановый пузырь был раздут на потребительском рынке; во-вторых, его масштабы не имели абсолютно ничего общего с реальной стоимостью «активов». Нетрудно заметить, что и бум доткомов, и бум недвижимости представляют собой странный компромисс между индустриальной нормой и образцовыми «маниями» XVII-XVIIIвв.

Это сходство базируется на вполне фундаментальных основаниях. Уже довольно давно в мировой экономике существует ситуация, когда материальное производство находится в гигантской тени «финансового навеса»; объём сделок на финансовых рынках на порядок превосходит таковой в реальном секторе. Обычно сей факт трактуется как признак особой продвинутости, однако…

Однако, эта ситуация неоригинальна. Так, заглянув в XVIIIв., мы увидим, как громадные капиталы носятся по ойкумене, не находя себе применения. В итоге возникают «мании» на ровном месте – и не только они. С той же охотой безработные деньги финансируют гигантские бюджетные дефициты и всякого рода разовые мероприятия вроде очередной войны; при этом доходность государственных бумаг, мягко говоря, не поражает воображение. Иными словами – «много свободных денег и мало хороших сделок» в сфере более или менее материальной. Ничего не напоминает?

Далее, как замечал Вебер, само производство на заре капитализма выступает как простой придаток торговли. Впрочем, не только на заре. Современный промышленник тоже более озабочен не тем как произвести, а тем, как продать – и завод превращается в простой придаток отдела маркетинга; объём биржевых сделок с нефтью вдесятеро превосходит её стоимость на «скважине»… Примеры можно приводить до бесконечности.

Равным образом, рост влияния и самостоятельности ТНК также вызывает смутные ассоциации с временами Ост- и Вест-Индских компаний. Между тем, тогдашний бум транснационалов был несомненно связан с огромной ролью экстенсивных факторов в ещё «медленной» экономике.

Ещё далее, занимательный «прогресс» лучше всего виден на потребительском рынке. Так, последние полвека потребление замещает сбережение. При этом последние лет пятнадцать «простое» потребление заметно оттесняется престижным – достаточно вспомнить эффектный рост рынка «доступной роскоши». Нетрудно заметить, что эти «новые» тенденции на самом деле являются возвращением к традиционной ситуации.

Наконец, ситуация, когда промышленность линяет в Китай, а население начинает жить за счёт брендинга, маркетинга и прочих болезненных извращений отнюдь не является чем-то новым. Это хорошо забытое старое.

Итак, в середине XVI века Италия обладала наиболее развитой промышленностью в Европе; к середине XVIII от неё остались одни воспоминания: согласно лапидарному описанию одного моего знакомого «итальянцы профинансировали всех остальных и сдохли». Как замечает по этому поводу С.Д.Сказкин «Из пяти предприятий сукнодельческой промышленности, существовавших в Милане в 1682 году, два закрылись в 1714 г., а три остальных давали лишь незначительную продукцию. Из 744 ткацких станков, действовавших в 1722 г. в шёлковой промышленности Милана, в 1738 г. осталось всего 340. Исчезло сукноделие в Комо, а флорентийское шелкоделие середины XVIII в. могло обеспечить работой не более тысячи человек». Промышленность в Италии скатилась до уровня ремесленного производства. Однако и ремесло находилось в упадке. При этом бегство промышленного капитала зачастую сопровождалось расцветом классического «постиндустриализма». Скажем, в Генуе второй половины XVIII века банковский сектор давал до половины ВВП.

Официальная версия гласит, что «деиндустриализация» Италии стала следствием войн и – главное – отсутствия правильных ценностей. По первому пункту можно заметить, что активная деиндустриализация Апеннин началась во второй половине XVI века – как раз после окончания Итальянских войн. В последующие два столетия паузы между кампаниями становились всё длиннее – а промышленность улетучивалась всё быстрее. Наконец, в не знавшей вражеских вторжений Венеции она исчезала теми же темпами, что и в «проходной» Ломбардии. Что же касается пункта 2… По моему скромному мнению, этот пункт – пропагандистская лажа; были бы подходящие условия, а ценности подтянутся. Впрочем, отложим теоретические споры и посмотрим на страну, где правильных ценностей было как грязи.

Итак, начиная с конца XVI века Голландия пережила период феерического роста и оказалась обладательницей могучей мануфактурной промышленности и не менее развитого ремесла. Например, Лейден превратился главный центр шерстяной промышленности Европы. К середине XVII века там находились десятки крупных мануфактур и сотни мелких мастерских, на которых были заняты десятки тысяч рабочих. Всё это выдавало 120 тысяч кусков ткани в год – по тогдашним меркам цифра астрономическая. Значительное производство было сосредоточено в Амстердаме, Роттердаме и других городах республики.

Ещё более эффектно выглядело судостроение. На рубеже ХVII-XVIIIвв. в Голландии одновременно строились сотни судов. В одном только Амстердаме имелось несколько десятков верфей; в окрестностях Зандама – помните Петра I? - их было больше 60-ти. Строительство судов в Голландии обходилось в 1,5-2 раза дешевле, чем в Англии, не говоря уж о прочих странах. Заказы на голландских верфях размещали даже англичане.

Затем в течение 100-120 лет произошло следующее. Мануфактурное производство сукна в Лейдене упало со 120 до 30 тысяч кусков; число строящихся судов сократилось в 10-15 раз. Торговое сальдо страны стало отрицательным - из экспортёра промышленных товаров Голландия превратилась в их импортёра. При этом депрессия охватила не только промышленность, коснувшись всего реального сектора. Так, очень важное для голландской экономики товарное рыболовство испытало образцовый коллапс. В середине XVII века в море выходило 1500-2000 судов, в середине XVIII – 200.

Посреднические операции ещё долго сохраняли своё значение, однако уже к 1750-м англичане обошли республику и по судоходству, и по размерам внешнеторгового оборота. При этом на протяжении XVIII века голландские капиталы всё более и более вкладываются в экономику других стран, прежде всего той же Англии. С течением времени республика окончательно превратилась в государство-рантье, живущее на проценты от вложенного капитала – примечательное сходство с католической Генуей.

Согласно официальной версии, озвученной Броделем, голландскую экономику погубила дороговизна рабочей силы. Однако даже её номинальная стоимость отличалась от соседской не радикально. Что же касается стоимости реальной… В том же Лейдене смертность среди мануфактурных рабочих достигала колоссальных размеров. Заработная плата не позволяла обеспечить физическое выживание и рабочая сила воспроизводилась лишь благодаря постоянному притоку извне. Как и в Англии, процветала система работных домов. Короче говоря, значительная «получка» возникала просто из-за громадных косвенных налогов, которыми облагался любой «товар народного потребления»; за счёт этого голландские мытари «щадили крупный капитал» (© Бродель).

В итоге, суммарная нагрузка на работодателей Соединённых провинций была лишь немногим большей, чем в соседних странах. Однако этого, да ещё низких импортных пошлин с лихвой хватило, чтобы голландская промышленная гегемония исчезла как дым. Примечательно, что довольно долго деиндустриализация сопровождалась ростом уровня жизни. Однако в конце XVIII века вслед за промышленностью отправилась и «постиндустриальная» финансовая мощь.

Впрочем, «деиндустриализация» Италии и Голландии – это лишь частный случай. Заглянув в любую страну того времени, мы всегда обнаружим длинный набор конкретных причин, по которым деньги упорно не вкладываются в промышленность. Эти конкретные причины всегда покрывают одну общую – а именно, априорно низкую доходность вложений в реальный сектор. В итоге лишь эксклюзивные условия (почти бесплатная рабсила, отсутствие всякой конкуренции etc.) способны создать предпосылки для роста промышленности. Равным образом, исчезновение сверхблагоприятных условий автоматически влечёт за собой деиндустриализацию.

Почему же Голландия не дошла до итальянского состояния? Попросту говоря, ей повезло. Начиная с последней трети XVIII века вложения в реальный сектор «вдруг» становятся выгодными. Отныне излишки денег, награбленные в колониях, вкладываются в текстильную промышленность; заработанное в текстильной промышленности – в железные дороги и производство рельсов; заработанное на рельсах вкладывается в автопром - и все эти вложения приносят огромную прибыль. Равным образом, промышленность мало склонна к миграциям – ибо определяющим оказывается технологическое преимущество, а не стоимость рабочей силы.

А затем – то есть сейчас – всё возвращается на круги своя.

Впрочем, оставим в покое «базис» и посмотрим на «надстройку». Итак, кризис национальных государств, тенденция к созданию «метагосударств» а ля Евросоюз и всплеск мультикультурализма обычно считаются новейшими поветриями. Шутка в том, что сама концепция нации и национального государства, а заодно стремление к повальной ассимиляции инородцев появились буквально вчера - в конце XVIII века.

Типичным политическим субъектом XVI-XVIIIвв. оставалось государство-конгломерат – империя габсбургского типа. Как правило, подобные образования не слишком стремились к унитарности и тем более нивелировке этнических различий; инородцам предлагалось жить по своим понятиям и самоуправляться. При этом лозунг «платите налоги и живите как хотите» явно основывался на неких фундаментальных предпосылках: все попытки действовать в ту эпоху национальным образом немедленно оборачивались неприемлемыми издержками.

Затем наступила эпоха наций – а потом она закончилась. В связи с этим возникает вопрос: чё происходит-то, а?

Смерть Эдисона

Итак, согласно общему мнению, в последние 60 лет наблюдается «научно-техническая революция» - темпы технологического прогресса неуклонно растут, мешая жить гуманитарной общественности и мирному населению.

Действительно, абсолютное число инноваций неуклонно растёт. В результате – со всё большими натяжками – еще получается та самая картинка экспоненциального роста, которую так любят рисовать в околонаучных изданиях. Однако фактически она малоинформативна. Допустим, некий социум оперирует двумя десятками ключевых технологий; в этом случае появление 5-6 серьезных инноваций поставит экономику на уши и будет равнозначно самому стремительному прогрессу. Напротив, если число технологий исчисляется сотнями, аналогичный «вброс» окажется незамеченным. Таким образом, решающее значение имеют не абсолютные, а относительные темпы роста.

Как с ними обстоит дело сейчас? Для начала замечу, что средняя длина технологического цикла – более 100 лет, и в известной мере мы всё ещё сидим на шее у Эдисона. Тем не менее, уже сейчас параметры «прогресса» наводят на размышления. Действительно, в некоторых отношениях рост потрясающий: доля расходов на НИОКР в ВВП увеличилась почти на порядок; абсолютные размеры расходов выросли раз в 50; на смену штучным Эдисонам пришла миллионная армия учёных и т.д. В других отношениях он более сомнителен – а именно, в плане результатов.

Вот только не надо размахивать у меня перед носом мобильником – о нём речь пойдёт ниже. Давно ли вы видели что-нибудь сопоставимое с изобретением автомобиля, самолёта или радио? Между тем, всё это – и почти половина того, что нас окружает – было создано за 20 лет, между 1890-м и 1910-м годами. Много ли радикально нового появилось с 1988 по 2008-й? Де-факто, практически весь технологический рост был сосредоточен в ограниченном «электронном» анклаве (компьютеры и связь).

При этом гипертрофированный интерес к этому сегменту уже сам по себе наводит на размышления. Как показывает опыт, усиленное внимание управлению ресурсами уделяется только в случае, если их линейное наращивание невозможно. Напротив, воплощением «высшего фазиса» технологического роста можно считать боевую машину связистов 1915 года – грузовик с установленной на нём голубятней. Иными словами, пока «хард» быстро прогрессирует, «софту» уделяется немного внимания.

Примерно та же история с биотехом. Пока темпы прогресса велики, всеобщее внимание сосредотачивается на более «податливой» «мертвой материи», упражнения с которой приносят быстрый эффект. Возня с более «инертной» живностью начинается только тогда, когда «мёртвый» прогресс заходит в тупик. Это хорошо видно на примере античности и средневековья. Европейская античность сосредоточено оперирует камнем, китайская и индийская – металлом; биотех пребывает в загоне – на всю Римскую империю

наберётся лишь три-четыре породы лошадей, сорта культурных растений даже в Средиземноморье исчисляются десятками. Напротив, Средневековье зациклено на селекции: своя порода собак появляется для каждой разновидности дичи; список сортов яблок, растущих в Италии, напоминает размерами «Илиаду» и т.д. Иными словами, эпоха «зелёных» революций наступает лишь в случае, когда других не предвидится.

На те же размышления наводят и более субъективные признаки. Итак, примерно до середины 1970-х в мире господствовала эйфория по поводу технического прогресса. Затем стали нарастать протестные настроения, и к концу прошлого столетия махровый антитехницизм стал признаком хорошего тона. Эта любопытная динамика на самом деле весьма банальна и хорошо отслеживается с библейских времён.

Ограничусь одним примером. Итак, после 1000 года в мировой экономике начался довольно быстрый подъём («высокое средневековье»), достигший пика около 1165 года. Благоприятная коньюнктура сохранялась примерно до 1300-го, после чего начался обвал, закончившийся депрессией между 1330 и 1400-м годами. Занимательно, что максимум технологического и социального оптимизма был достигнут после 1250-го – достаточно вспомнить Роджера Бэкона, с энтузиазмом предвидевшего подлодки.

Ещё занимательнее, что максимум проклятий по поводу технологического прогресса раздался ровно тогда, когда прогресс практически исчез. Так, уже на пике «Возрождения» изобретательство вызывало а) раздражение у церкви б) презрение у гуманистов, вовсю третировавших Да Винчи. Антитехницизм был единственным пунктом, где священники и «просветители» демонстрировали трогательное единодушие.

Замечу ещё, что нынешний технологический цикл – далеко не первый и не единственный. По моему частному мнению, наша цивилизация уже пережила два инновационных пика, закономерно сменявшихся рецессией, а затем стагнацией.

О текущем моменте

Из этого следует, что нынешние приступы деиндустриализации и неотюльпаномании получают вполне рациональное объяснение. Так, механизм снижения эффективности инвестиций при падении темпов технологического роста вполне очевиден. Беглого взгляда на любой развитый рынок достаточно, чтобы обнаружить там массу однотипных товаров, различающихся лишь лейблами. В итоге рынок забит до отказа и прибыль производителя низка до неприличия. При этом из-за отсутствия радикальных технологических сдвигов промышленник не может ни снизить себестоимость, расширив рынок или/и увеличив маржу, ни предложить потребителю что-нибудь уникальное за «уникальные» деньги. В итоге ему остаётся лишь удариться в биржевые спекуляции – или переехать в Китай.

На рынках начала XVIII века мы видим весьма убогую номенклатуру товаров – но тот же механизм искоренения прибыли. Товаров мало – но рынок крайне узок, и того, что есть, с лихвой хватает, чтобы забить его до отказа. В свою очередь, узость рынка предопределена высокой себестоимостью, которая, вдобавок, порождает низкие зарплаты, из-за чего дополнительно сужается рынок… И так до бесконечности – а осью, вокруг которой обращается этот замкнутый круг, является всё тот же дефицит инноваций. В итоге промышленнику остаётся только удариться в биржевые спекуляции – или переехать в Англию, оазис полурабского труда и копеечной рабсилы.

Да, вот ещё что. Посмотрите на престижную застройку того периода и сопоставьте с тогдашними ресурсами. Ничего не напоминает?

Теперь покончим с объяснениями и займемся гаданием.

О грядущем моменте

Вероятно, нас ещё ожидают несколько довольно масштабных технологических всплесков – первые признаки одного из них ощутимы уже сейчас. Однако уже сейчас видно, что его масштабы будут несопоставимы с пиком конца XIX – начала ХХ вв. Иными словами, общая тенденция к падению темпов НТП сохранится на необозримую перспективу.

Как было замечено выше, у нынешней ситуации есть по крайней мере два точных аналога – однако это уже другая история, которая уведёт нас слишком далеко. Рассмотрим пока аналог приблизительный: хорошо видно, что ситуация ХV-ХVIIвв. и нынешнее положение дел имеют разительное сходство.

Разумеется, прямолинейное отождествление XV-ХVII с ХХI-ХХIII некорректно. Так, если в ранее Новое время доминировал восходящий технологический тренд, то в «позднее Новое время» доминирует нисходящий. Между тем, это весьма фундаментальное различие. Так, «протестантская» этика – фактически культ инвестиций – является целесообразной лишь в случае, если эффективность последних имеет тенденцию к росту. Напротив, в случае нисходящего тренда этика автоматически становится «антипротестантской» (отдых и потребление вместо труда и инвестиций). Таким образом, глобальное оживление и глобальная рецессия – это две большие разницы. Однако это не мешает проявлению сходства, связанного с общим уровнем инновационной конъюнктуры.

Рассмотрим XVI-XVII вв.со всем возможным тщанием – хотя бы на примере Англии. Итак, после 1450 г. в мировой экономике началось давно не виданное оживление, более чем успешно конвертировавшееся в демографический бум. В течение одного XVI века численность населения Англии выросла на 40% - так же, как и за три столетия средневекового оживления (с XI по XIII век). При этом экономика – и особенно сельское хозяйство – росла гораздо меньшими темпами. Так, в XIV-XVIIвв. голод в Европе случался каждый третий год; вначале этот прискорбный факт был связан с кризисом, потом – с очень специфическим ростом.

В итоге между 1500 и 1600 годами «зарплата» ремесленников выросла вдвое (с 3 до 6 шиллингов) – а хлебные цены в десять раз. Впрочем, даже номинальный рост получки имел своеобразный подтекст: в XV веке ремесленник работал 10 часов в день, в начале XVII – 15-16. Как следствие, социальное расслоение в этот период достигает предельных масштабов - так, разница в росте простолюдинов и знати составляет 15-18 см. Средняя продолжительность жизни сократилась с 40 до 30 лет.

Нетрудно догадаться, что на подобном базисе выросла весьма оригинальная надстройка. В Англии уже в конце XV века приличные парни вроде Ричарда III сменяются волчьей стаей Тюдоров. Кстати, перечитайте Вильяма нашего Шекспира: из бедняги Дика понадобилось сделать это, ибо Генрих VII выглядел пристойно только на таком фоне. Налоги при нём росли едва ли не каждый год, горожан в принудительном порядке переселяли на новые места, крестьян сгоняли с земли. Покончив со средневековой традицией, Тюдор прекратил выдачи хлеба в голодные годы и не освобождал от податей пострадавших от неурожаев.

Всё это умножило и без того неизбежные толпы нищих до астрономических масштабов. Ответом стали самые безжалостные меры – развитие получило «кровавое законодательство» (статуты 1495, 1530, 1572, и 1597гг.). За бродяжничество и сбор милостыни в первый раз секли и клеймили, во второй – приговаривали к смертной казни или отрезали уши, в третий – казнили без пощады. При Генрихе VIII к этому добавились религиозные репрессии – было уничтожено около 100 тыс. человек при общем населении страны в 2,5 млн. Кстати, Генрих был не одинок: к середине XVIвека на тронах Европы рассаживается длинный ряд кровососов, зачастую полубезумных. Почти одновременно в разных углах континента правят Иван IV, Эрик XIV, папа Павел IV и прочая, и прочая.

Однако на этом фоне есть одно светлое пятно: войны ведутся часто, но довольно вяло и не на выживание/истребление. Причины этого очевидны. Первые же признаки технологического оживления открывают громадные возможности для экстенсивного развития: от Америки, до которой теперь можно довольно легко добраться, до соседнего болота, которое теперь можно осушить.

В XVII веке «гап» между ростом населения и экономики исчез. Однако при этом сохранился огромный демографический «навес» - а уровень жизни начал постепенно расти. Заодно произошли примечательные сдвиги. Например, как раз в этот период мы видим громадный рост земельной ренты: акр земли, сдававшийся в конце XVI века за 1 шиллинг, к середине XVII стал сдаваться за 5-6. Иными словами, возможности для расширения запашки исчерпаны, и земля начинает дорожать. Параллельно происходит ещё ряд событий, на первый взгляд, никак не связанный с ростом ренты. Так, к началу XVII века истощаются рудники в испанской Америке; в течение столетия доходы европейцев от колоний и торговли в Новом Свете сокращаются ещё вдвое. Иными словами, наблюдается повальное исчерпание резервов экстенсивного роста.

Результаты… внушают. Если раньше население истребляли по большей части собственные правительства, то теперь ситуация меняется с точностью до наоборот. Монархи возвращаются к психической норме – зато войны выходят далеко за её пределы.

Как показал Назаретян, в норме количество погибших в войнах на протяжении столетия не превышает 1% от интегрального населения планеты в этот период. Примечание: интегральное население – это сумма его численности в начале, середине и конце века. Эта цифра достаточно хорошо отражает действительное количество людей, живших в этом промежутке. Однако в интересующий нас период происходит резкая вспышка военного насилия – оверкилл. В разных концах ойкумены 30% -ные потери населения становятся нормой. Для сравнения: потери Германии во 2-й мировой – 7,4%, СССР – 14. Иными словами, коэффициент кровопролитности возрастает примерно втрое – Тридцатилетняя война и войны Людовика XIV ведутся с запредельной жестокостью.

Какое отношение эти допотопные разборки имеют к нашей суровой действительности? Примерно такое.

1 – прирост населения в развитых странах 2 –в развивающихся странах.

Замечу, что прогноз основан на бредовой теории демографического перехода – и явно неверен. Население продолжит расти – хотя и более медленными темпами. Впрочем, всё это несущественные мелочи.

Итак, после 1950-го развивающиеся страны пережили период, во многом аналогичный XVI веку в Европе. Иными словами, там процветал весь джентльменский (английский) набор: опережающий рост населения, голод, репрессии и маньяки на тронах. К набору прилагалась и соответствующая геополитика с упором на внутренние разборки.

Однако уже сейчас мы видим тенденции, живо напоминающие век XVII – причём в общемировом масштабе. Замедление темпов роста населения при сохранении гигантского демографического навеса сопровождается опережающим экстенсивным ростом экономики и исчерпанием ресурсов для этого роста. При этом замедление темпов технологического прогресса не позволит ни изменить тип роста, ни радикально расширить ресурсную базу.

Итак, мы возвращаемся в XVII век; что из этого следует? Во-первых, повсеместно и неизбежно будет расти норма эксплуатации – её рост некоторое время будет компенсировать упадок инновационного драйва. Следом за ней будет расти социальное расслоение. В то же время уровень развития по миру в целом будет быстро выравниваться – отстающие наконец смогут догнать лидеров, упёршихся в технологические барьеры. При этом сжатие возможностей для неэквивалентного обмена (по схеме «тонна урана в обмен на микрочип») будет все более усиливать стремление к прямому контролю над источниками сырья. Вообще, рост значения экстенсивных факторов означает наступление «эпохи империй», причём гораздо более выраженной, чем в раннее Новое время: тогда общий тренд работал против «конгломератов» – сейчас за них. У национальных государств шанса не будет.

Однако самым заметным элементом грядущего пейзажа станет резкий рост коэффициента кровопролитности – оверкилл. Так, уже сейчас можно оценить размер людских потерь в войнах этого столетия. В норме он должен был бы составить (6 млрд. + 8 + 10)/100 = 240 млн. Однако в ситуации оверкилла эта цифра по меньшей мере утраивается – до 700-750 млн.; на глобальные/ «мировые» войны обычно приходится около половины жертв – соответственно, в глобальных конфликтах этого столетия погибнет более 350 млн. Очевидно, что это указывает на достаточно масштабное применение ядерного оружия как в глобальных, так и в локальных войнах. Манера обращения с мирным населением также ужесточится до последней крайности.

Кстати, на это же указывают и особенности нынешней социальной психологии. Дело в том, что всплески гипертрофированного пацифизма и усиленная забота о гуманизации военных действий всегда предшествуют громадному росту кровопролитности. Причины этого банальны: отчаянное желание сэкономить на военных издержках возникает только и исключительно по поводу фундаментальных проблем в экономике; однако как раз эти диспропорции и приводят в конце концов к глобальным войнам. При этом интенсивность пацифистских переживаний прямо пропорциональна размерам диспропорций – и масштабам последующего человекоубийства.

Вместо послесловия

Последователи гомеопатии не любят об этом вспоминать, но изначально принцип «подобное подобным» трактовался несколько шире, чем сейчас. Между тем, её отец- основатель Парацельс (1493-1541) прямо указывал, что наиболее «благородным» лекарством для человека является… вообще говоря, человечина.

В итоге под каждой виселицей того времени собирались толпы страждущих с чашками для крови; палачи бойко торговали человеческим жиром. Однако самым эффективным лекарством считалась «мумия» (не мумиё!). В идеале её следовало изготавливать из настоящих египетских мумий, но в принципе годился любой высушённый труп. Как следствие, изготовление высушённых трупов было поставлено на поток. Так, после битвы при Будапеште (1686 год) австрийцы убили всех турецких пленных и использовали их как сырьё для своей «фармацевтики».

Ничего не напоминает?

1) Впрочем, ему предшествовал локальный японский пузырь на рынке недвижимости в 90-х; тенденция, однако.

Евгений Пожидаев