Интернет против Телеэкрана, 31.07.2014
Как выйти из демографического тупика

Итак, последнее время мы слышим бодрые рапорты о росте рождаемости, плавно переходящем в бэби-бум. Однако едва ли стоит уточнять, что 8%-ный «взрыв» означает рост количества детей лишь до 1,4 на семью, что вопиюще далеко даже от уровня простого воспроизводства. Впрочем, достижение последнего даже не ставится как цель – целью является уровень в 1,65. Таким образом, речь всё равно идёт о замене одного населения другим – только более постепенной.

При этом не стоит обвинять нынешнюю администрацию в «заговоре против русского народа» – её пораженчество имеет объективные причины. Согласно опросам, желаемое (в идеальных условиях) количество детей не превышает 1,9 на семью. При этом речь идёт о реальной цифре, свободной от действия социальной желательности. Пропаганда может её поднять – но этот «рост» будет носить сугубо декларативный характер.

Итак, в идеале, у нас 1,9. Так как реальные условия всегда далеки идеальных, цифра в 1,65 является предельно возможной. Хуже того, она завышена. Как показывает практика, даже самые монументальные пособия в сочетании с самой интенсивной пропагандой практически никогда не позволяют добавить более 0,3 ребёнка к базовому уровню рождаемости. При этом долгосрочные тенденции крайне неблагоприятны.

Таким образом, оставаясь в рамках нынешней «демографической парадигмы», можно лишь законсервировать рождаемость на уровне 1,5 ребёнка на семью. При этом уже уровень ниже 2,5 в приложении к России автоматически означает депопуляцию – хотим мы того или нет, но вечный мир и наша география есть вещи несовместимые.

 

Старые песни о «главном».

 

В принципе, мысль о необходимости расширенного воспроизводства более или менее разделяется всеми, профессиональных демографов. Голоса, звучащие по этому поводу, можно условно рассортировать по следующим категориям

А) Глас народа – сводится к жалобам на оскудение и требованию дальнейшего повышения пособий.

Б) Глас продвинутого народа - утверждает, что чем богаче страна, тем ниже рождаемость и предлагает снижать смертность.

В) Глас божий – призывает возрождать христианские ценности, укреплять семью и т.п.

Разберемся. Итак, глас народа определенно лукавит – как было замечено выше, даже при уровне жизни а ля Эмираты он (народ) не собирается выдавать «на гора» заметное количество отпрысков. Хуже того, соцопросы показывают весьма неприятную корреляцию: чем выше у нашего человека уровень доходов, тем меньше он удовлётворён своими доходами – и тем «труднее» ему содержать ребёнка. Что же касается пособий, то, как показывает опыт, система прямых субсидий сама по себе непригодна для эффективного стимулирования рождаемости.

Глас продвинутого народа изрекает ещё более впечатляющую глупость – снижение смертности может лишь чуть отсрочить демографический крах, но никак не предотвратить.

 Вариант с возрождением традиционных ценностей, в отличие от первых двух, предоставляет грандиозный простор для диалектики. Тем не менее, этот простор не так широк, как кажется. Так,  апелляции к третьему миру явно некорректны – различия между ним и РФ, осторожно выражаясь, не сводятся к степени религиозности. Соответственно, предметом рассмотрения может быть только ситуация  в индустриальных и урбанизированных странах. Изучим её со всем возможным тщанием.

 Итак, в качестве блистательного примера «традиционной» эффективности приводится Израиль, где благодаря ортодоксальным иудеям рождаемость достигает 2,5 ребёнка на семью. Проблема в том, что «евреи» и «население Израиля» - понятия далеко не равнозначные. На Святой Земле наблюдается сверхконцентрация религиозного элемента, съехавшегося со всей Ойкумены; что же касается «популяции» в целом, то рождаемость среди евреев в развитых странах ниже, чем у коренного населения.

Менее блистательным примером являются Штаты, где очень высокий уровень религиозности (59%) «сосуществует» с приемлемым уровнем рождаемости – белое нелатиноамериканское население благополучно воспроизводится при отсутствии существенных пособий. Впрочем, американская религиозность крайне далека от традиционного эталона – высокий уровень рождаемости в браке сочетается с громадной внебрачной рождаемостью, женская занятость достаточно велика, а уровень разводов уступает лишь постсоветским странам.

В то же время, взглянув на Европу, мы получаем весьма неожиданный результат. Кроме «середняков», на континенте присутствуют две крайности. С одной стороны существует группа стран, где традиционная семья полностью разложилась, женская занятость высока, а уровень религиозности находится в пределах статистической погрешности – это Швеция, Норвегия, Дания и Голландия. С другой, на юге Европы позиции традиционной семьи прочны, как скала, женская занятость ничтожна, а уровень религиозности достаточно высок – в Италии он лишь вдвое ниже, чем в Штатах;  в Греции православная церковь была официально отделена от государства только в позапрошлом году, причём по категорическому требованию Брюсселя и с грандиозным скандалом. Испания сейчас впадает в разврат – однако ещё лет десять назад там господствовал махровый «традиционализм». Другой подобный оазис находится на Востоке – в Польше церковь регулярно посещают 75% населения.

 Итог небанален: популяция свингеров неплохо воспроизводится (рождаемость – 1,8 и более); напротив, «традиционалисты» вымирают – рождаемость 1,2-1,3 ребёнка на семью (и это при запрете абортов). Единственным исключением является Ирландия, однако еще поколение назад эта страна никак не могла претендовать на статус промышленно развитой. Безусловно, свою роль здесь играют пособия, отсутствующие на Юге. Однако объяснить ссылками на них разрыв в 0,6 ребёнка нельзя – субсидии не дают такого эффекта.

На первый взгляд, получается картинка весьма неполиткорректного свойства: иудаистская и протестантская религиозность в развитых странах действительно стимулирует рождаемость, в то время как ортодоксально-христианская (православная и католическая) оказывает на неё подавляющее воздействие. Однако не будем торопиться с выводами. Роль идеологии вообще преувеличена. Так, средний класс в образцово фундаменталистском Иране демонстрирует до боли знакомые наклонности – карьеризм, поздние (в 26-27 лет) браки и т.п. В итоге миддлы «поколения революции» обзавелись в среднем тремя детьми, и эта цифра продолжает снижаться.

 

О тупиковой ветви

 

Таким образом, имеющиеся рецепты лишь продлевают мучения «пациента». Можем ли мы покинуть демографический хоспис и перебраться в нормальную поликлинику?

Как известно, в мире столетиями существовала ситуация, когда за ростом производства непосредственно следовал рост населения. Сейчас ситуация диаметрально противоположна. Для объяснения этого феномена была  выдвинута теория демографического перехода. Вкратце её суть сводится к следующему. В доиндустриальных обществах высокая смертность автоматически порождает высокую рождаемость; падение смертности столь же автоматически влечёт снижение рождаемости – хотя и с некоторым запозданием, связанным с временным сохранением «традиционных ценностей».

Кроме всего прочего, эти взгляды порождают «демографический фатализм» - общество, где однажды упала смертность, должно накрыться белой простынёй и ползти на кладбище. Между тем, теория перехода

А) не подтверждается практикой. Можно навскидку привести десяток примеров, когда рождаемость успешно падает при сохранении «традиционного» уровня смертности – три из них приведены ниже.

Б) просто глупа. Во-первых, связка «рождаемость-смертность» по сути ничуть не лучше связки «рождаемость-религиозность». Между тем, различие между Германией и Йеменом явно не сводится к различию в уровнях детской смертности. Во-вторых, нетрудно заметить, что вся конструкция строится на предположении о «запрограммированной»  ориентации Homo Sapiens на определённый уровень воспроизводства: как только оно становится излишним, рождаемость начинает падать. Однако…  Если речь идет о биологической детерминированности, то мы сразу же сталкиваемся с проблемой – свет ещё не видел живности, ориентированной на один и тот же уровень воспроизводства независимо от внешних условий. Такая тварь невозможна даже теоретически – её убьёт первое же колебание среды. Впрочем, у некоторых видов существуют механизмы, «отключающие» рождаемость при превышении определённой плотности популяции. Однако будь такой механизм у сапиенса – и он сработал бы уже в неолите. Стало быть, его просто нет. Хуже того, обычное поведение хомо прямо указывает на отсутствие каких бы то ни было ограничительных механизмов. Так, маниакальная склонность к миграциям за пределы обычного ареала  (инвазиям) характерна как раз для видов, не имеющих «демографических тормозов».

При этом, даже по Джиллетту, «естественная» автоматика перехода всё равно опосредуется социально-экономическими факторами. Следовательно, его можно отыграть назад, оперируя ими же. Однако для ортодоксального демографа последнее утверждение - грех тяжкий. Причины этого банальны: при таком подходе тезис «доктор сказал «в морг», значит - в морг» перестаёт быть легитимным. Между тем, демографический мейнстрим так и не смог сформулировать действенные рецепты стимулирования рождаемости.

При том, разруха в головах «ортодоксов» поражает. Возьмём, к примеру, орла нашего Вишневского. Орёл наш неоднократно утверждал, что если сейчас детская смертность подскочит до  «традиционных» величин, то через некоторое время у нас снова будут рожать по семь-восемь детей. Любопытно, он сам-то в это верит? Между тем, сие умозаключение прямо выводится из «переходного» канона.

Всеобщее разжижение мозгов становится ещё более очевидным, когда речь заходит о современной ситуации в развитых странах. Как нетрудно заметить, рождаемость там (и «тут») зачастую вдвое ниже «целевого» уровня простого воспроизводства. Классическая демография либо очень старается это не заметить, либо внезапно забывает об «автоматике» и начинает апеллировать к различиям в менталитете Homo economiсus и членов «традиционных» обществ. Между тем очевидно - Homo был «экономикусом» всегда и высокая рождаемость в «традиционных» обществах была столь же экономически обоснована, как и низкая в современных. Сознание, безусловно, определяет бытие – ровно настолько, насколько бытие ему позволяет.

 Итак, какие фундаментальные различия существуют между социумами с высоким и низким уровнями рождаемости?

 

Мифогенная любовь каст

 

Начну с общепризнанного. В традиционных обществах отсутствует система социального обеспечения и население стоит перед выбором – «инвестировать» в детей или умереть голодной смертью сразу после утраты трудоспособности. При этом величина «пенсии» прямо пропорциональна количеству детей.

 Однако этот фактор является вторичным и производным. Почему «пенсия» пропорциональна количеству детей, а не их социальному «качеству»? Очевидно, в «традиционных» обществах «качество» не может быть повышено ценой сокращения количества.

Причины этого банальны: там практически отсутствует вертикальная социальная мобильность (т.е. возможности для социального роста/падения). Соответственно а) единственным способом повысить благосостояние семьи является «производство» рабочих рук б) их ценность нельзя увеличить – единственно возможным является «экстенсивный» рост. В итоге состоятельность крестьянской семьи прямо определялась количеством мужиков в доме.

Это правило справедливо не только для низших классов. Так, если бизнес строго семейный, то его расширение требует усиленного размножения менеджеров. В равной мере, служебные успехи военной знати и степень её власти над зависимым населением прямо пропорциональны количеству «штыков».

 При этом «инвестиции» в детей довольно быстро дают отдачу – уже в 12-13 лет ребенок выходит на «самоокупаемость», а к 15-16 начинает создавать «прибавочный продукт». Кроме того, население, как ни странно, располагает относительно большими возможностями для таких «инвестиций»: низкая мобильность не дает возможности повысить свой статус, однако и скатиться вниз тоже трудно. Иными словами, само поддержание текущего статуса не требует каких – либо специальных усилий.

  Напомню, что демографический взрыв в Европе XVIII-XIXв. произошел в ситуации, когда уже наличествовал экономический рост, но при этом

 А) отсутствовала сколько-нибудь заметная система социального обеспечения

 Б) в обществе сохранялись сословные перегородки

 В) промышленность создавала колоссальный спрос на неквалифицированный - в т.ч. детский – труд.

Здесь показательно сравнение демографической динамики Англии и Франции в конце XVIII - XIX веках. На заре промышленной революции население «Галлии» было вдвое больше, чем у «Альбиона». Впоследствии первая развивалась как революционное и местами социальное государство, а второй – как кастовый оплот социального дарвинизма. В итоге к 1913-му году население Англии превысило население Франции(45,6 млн. против 41,5); При этом Британия «экспортировала» в колонии и США около 20 млн. человек, что более чем на порядок превышало потери в войнах обоих Наполеонов. Далее, Франция очень долго оставалась крестьянской страной, в то время как Англия подверглась раскрестьяниванию ещё на заре Нового времени.

 При этом республика весьма рано дошла до депопуляции – уже в начале ХХ века рождаемость там упала до 2 детей на семью (а ля современные Штаты), что никак не перекрывало тогдашнюю смертность. Дефицит покрывался за счёт иммиграции: сейчас изрядная часть «коренных» французов – это помесь  поляков с итальянцами.

Кстати, как отмечает «каноническая» демография, Франция была первой страной, где начался демографический переход. При этом причины этого лидерства излагаются как-то… туманно. Констатируя снижение детской смертности во Франции, «ортодоксы» странным образом забывают сообщить что а) эта страна отнюдь не была безусловным лидером по данному показателю б) абсолютный уровень смертности оставался там  весьма высоким. Сейчас с такими же показателями живёт масса стран третьего мира – и прирост населения там вполне астрономический. Шутка в том, что рождаемость в «классической» Франции рухнула гораздо раньше, чем «положено» по теории демографического перехода. 

 

О неограниченных возможностях

 

 Итак, высокая рождаемость в традиционных социумов жёстко связана с низкой вертикальной мобильностью. Напротив, в современном обществе вертикальная мобильность весьма высока. В итоге «инвестиции» в детей необязательны - перед населением открывается перспектива куда более быстрого и дешёвого повышения уровня жизни. Как следствие, в тот момент, когда социум становиться полем неограниченных возможностей, рождаемость мгновенно начинает падать.

 Хуже того, существует строго отрицательная корреляция между благосостоянием и количеством детей – рождение ребёнка означает ограничение возможностей карьерного роста. Это, в свою очередь, предполагает и сжатие размеров пенсии. При этом существование государственного собеса само по себе – фактор вторичный. Даже при отсутствии такового основной массе населения выгоднее усиленно делать карьеру, копить на старость – и дополнительно сокращать деторождение. Так, в Гонконге 80-х количество детей упало до 0,8 на семью.

Таким образом, даже возможность «подняться» резко снижает рождаемость. Тем более её снижает возможность «упасть». Между тем, высокая вертикальная мобильность требует усилий даже только для сохранения текущего социального статуса – член современного общества вынужден «бежать, чтобы оставаться на месте», причем бежать «налегке». При этом речь идёт о периодах процветания. В периоды, когда экономика активно тянет население вниз, склонность к «облегчению» развивается до последней крайности. Наконец, при  переходе к «модерну» срок выхода детей на самоокупаемость отодвигается от 18 лет до бесконечности.

 При этом вряд ли стоит уточнять, что уровень вертикальной мобильности прямо зависит от уровня образования и места проживания – грубо говоря, карьерные возможности прямо пропорциональны величине населённого пункта.     

Высокий уровень соцмобильности, кроме всего прочего, делает малоэффективной политику прямых субсидий – очевидно, что государство априори не способно обеспечить семье тот уровень жизни, который может дать успешная карьера хотя бы одного из её членов; в то же время рождение ребенка зачастую означает конец карьеры.

Разумеется, в любом обществе неизменно присутствует энное количество людей, индифферентных по отношению к «экономической власти» – однако они всегда составляют абсолютное меньшинство.

 

Как это было

 

Кстати, нынешняя ситуация не нова. Так, в развитых полисах Древней Греции с их демократией уже к V в. до н.э. усиленное деторождение стало редкостью, а у среднего класса развилась любопытная склонность сдавать «потомков» на воспитание бедным родственникам. Столетие спустя началась полноценная депопуляция. Так, в I в. Плутарх не без меланхолии замечал, что его соотечественники оставляют не более одного ребёнка. Между тем детская смертность в тогдашней Элладе была огромной, а на семейном фронте вовсю процветал столь милый сердцу Мединского домострой: полуграмотные жёны не казали носа из гинекея, занимаясь хозяйством и детьми… тьфу ты… одним ребёнком. 

 Позднее та же участь постигла Рим. Шутка состоит в том, что местная республика была организацией глубоко сословной; напротив, авторитарная империя стала зоной почти абсолютной вертикальной мобильности – см. происхождение императоров.

 В итоге уже в III веке античные писатели с грустью констатировали, что население мира (римского мира) всё более уменьшается и конца этому не видно. Шутка в том, что к этому моменту Рим уже лет двести как был «иммигрантской империей» - другое дело, что иммиграция была не добровольной. В итоге родословная доброй половины «квиритов» выглядела так: «раб-вольноотпущенник-гражданин». Когда же окрестная демография вошла в эпоху нулевого роста, в Западном Средиземноморье разразился полноценный кризис.

Во время средневекового экономического бума XII-XIII вв. мы вновь обнаруживаем сходный феномен, хотя и в более локальном масштабе. Около 1100 года на экономически продвинутом юге Франции, во Фландрии, Шампани и крупных городах Германии начинается а) размывание сословных перегородок б) распространение учения катаров; в Лангедоке оно стало господствующим вероисповеданием. Демографическая этика катаров более чем любопытна. Итак, деторождение есть акт безответственный, ибо мир лежит во зле. В то же время секс как таковой осуждению не подвергался: посвящаемый принимал обет целомудрия, однако соблюдал его – цитирую – «в старости, на больничной койке и смертном одре». Противоречие устранялось с помощью контрацептивов. Картина дополнялась эмансипацией женщин.

Кстати, специально для любителей сводить причины демографического спада к распространению противозачаточных средств и абортов: кондомы известны со времён Древнего Египта, однако без соответствующих экономических предпосылок ими мало кто пользовался.         

 Замечу ещё, что в «кастовых» социумах всегда существовали зоны высокой социальной мобильности – например, относительно бессословная церковь – и они всегда предполагали частичный (жесткое ограничение числа возможных браков) или полный целибат.

Впрочем, обратимся к более актуальным примерам.

 

Их нравы

 

Приглядевшись к соседям по подъезду, всякий может обнаружить: ситуация, когда карьеру сделать нельзя, а дальше падать уже некуда, зачастую стимулирует склонность к деторождению до последней крайности. При этом бедность сама по себе не играет решающей роли – дело именно в отсутствии перспектив роста/падения. Напротив, повышенная вертикальная мобильность соответствующую склонность начисто отбивает. На противоположном конце социальной лестницы мы видим «золотых маргиналов»: когда карьёру делать дальше уже некуда, а умереть в нищете не удастся в любом случае, демография вновь начинает процветать со страшной, нечеловеческой силой.

 В случае с рождаемостью в развитых странах действие фактора социальной мобильности проявляется хотя и менее явно, но столь же неизбежно.

Начнём с причин относительно высокой рождаемости в США. Штаты традиционно поддерживают имидж зоны абсолютной мобильности – «каждый чистильщик обуви может стать президентом». Шутка в том, что даже среди правителей новейшей эпохи к «чистильщикам» можно отнести разве что Картера и Клинтона – подавляющее большинство обитателей Белого дома составляли и составляют выходцы из аристократии; «негр» Обама на самом деле выходец из белого среднего класса. То же самое наблюдается и на более низких ступенях социальной лестницы – к примеру, в Америке крайне распространены «династии». Эта структура поддерживается, во-первых, весьма низкими налогами на наследство – на состояния до 2 млн. их просто нет. Во-вторых, платное и весьма дорогое образование обеспечивает эффективное наследование статуса. Выходцы из низших классов, как правило, не заканчивают среднюю школу, а если заканчивают, не получают существенных бонусов; напротив, их более имущие сверстники благополучно поступают в университет. В свою очередь, наличие диплома успешно конвертируется в многократное преимущество в доходах.

 В итоге у «отпрысков» нет необходимости «бежать, чтобы остаться на месте», т.е. вернуть привычный социальный статус; в то же время места более тёплые, как правило, уже изначально заняты «соседями сверху». В известном смысле американский социум представляет собой «систему полупроницаемых мембран» -  действительно амбициозные элементы прорываются наверх, однако большинство либо остаётся на унаследованной ступени, либо изменяет свой статус весьма неспешно.  Замедленный темп «социального бега» освобождает от необходимости бежать «налегке» – соответственно, средний американец может позволить себе существенную нагрузку (дети + неработающая жена).

Безусловно, в том, что он хочет себе её позволять, важнейшую роль играет идеология. Однако, будь американская  экономика организована иначе, высокий уровень религиозности дал бы минимальный эффект. Далее, в значительной степени именно экономика и формирует спрос на традиционные ценности.

Послевоенная эволюция Штатов – живейший тому пример. Итак, в 50-х консервативная социально-экономическая политика успешно поддерживала систему социальных барьеров; вдобавок, имел место отличный экономический рост – и квазисословное общество реагировало на него «традиционным» способом. В начале 60-х перепуганные советским спутником демократы озаботились «инвестициями в человека»: были увеличены налоги на наследство, и, главное – доступность образования увеличилась в разы. Число мест в колледжах было удвоено, введены стипендии для студентов из малообеспеченных семей, созданы центры профессиональной подготовки. Следствием этого стал радикальный скачок вертикальной мобильности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Затем к этому добавился экономический кризис, дополнительно усиливший мобильность, причём отнюдь не только «отрицательную» – обесценивая наследственные состояния, инфляция размывала «сословную» структуру.

В итоге дорога к храму была мгновенно забыта, а деторождение стало занятием непопулярным. Вряд ли стоит уточнять, что «дети цветов» впоследствии успешно мутировали в стандартных малодетных карьеристов.

Напротив, после рейгановских реформ, восстановивших «истинно американскую» структуру социума, мы видим массовое возрождение традиционных ценностей, рост рождаемости, второе пришествие домохозяек и т.д. Равным образом, после реформ Тэтчер наблюдается медленный, но устойчивый рост рождаемости среди белого населения Англии. Его замедленность объяснима – в 1940-х – 50-х «англо-саксонская модель» экономики в Британии была разрушена до основания.

При этом стоит отметить, что вся американская контркультура была  значительной мере порождена одним банальным обстоятельством – классическая протестантская идеология практически не оставляет лазеек для социально одобряемого отказа от деторождения. Напротив, в рамках канонического христианства переход к ультранизкому уровню рождаемости возможен и без открытого разрыва с традицией.

Обратимся к примеру Италии. Как было сказано выше, уровень религиозности там достаточно высок (28% против 14 в РФ), желаемое число детей велико (3-4), а традиционные семьи процветают: разводы затруднены, их уровень крайне низок, гражданские браки абсолютно нелегитимны; женская занятость сравнительно невелика.

Однако Италия – умеренно-социальное государство, ориентированное на поддержание высокой вертикальной мобильности. До самого последнего времени это общее качество «вэлфер стейт» дополнялось южноевропейской спецификой. Во-первых, безработица в Италии традиционно велика и до второй половины 1990-х оставалась почти строго молодёжной; при том «потомки» не могли рассчитывать на пособие и существовали за счёт родителей. Во-вторых, на Апеннинах практиковался очень ранний выход на очень существенную пенсию. Так, итальянцам принадлежит мировой рекорд по количеству пенсионеров младше 60-ти. При этом размер пенсии исчислялся, исходя из заработка в течение последних пяти лет стажа. Таким образом, среднестатистический итальянец сначала долго ждал возможности начать карьеру, а затем был вынужден делать её в крайне сжатые сроки. В то же время, он не мог увеличить размер пенсии, просто растянув период трудовой деятельности.

Как следствие внебрачная рождаемость в Италии «традиционно» ничтожна, но рождаемость в браке нетрадиционно низка;  женская занятость ограничена – и неработающая жена с успехом заменяет «лишнего» ребёнка в роли «социального груза». Низкий уровень разводов при ближайшем рассмотрении тоже имеет специфический подтекст. Итак, в США развод весьма вероятен, а наличие детей у жены представляет собой гарантированный способ извлечения денег из мужа после расторжения брака. В итоге жена воспитывает нескольких детей, а супруг содержит их до и после развода; «социальный груз» растёт. Напротив, в Италии брак непоколебим; в результате жена успешно избегает «избыточного» деторождения, а муж – необходимости содержать «лишних» отпрысков. «Социальный груз» уменьшается. Примечание: из этого не следует, что причиной сокращения рождаемости является прочность семьи.  Из этого следует, что стремление к минимизации рождаемости может стать причиной нерушимости брака.

Таким образом, на Апеннинах «традиционные» ценности с успехом заменяют их полное отсутствие – в отличие от тех же США, где такой «финт» оказался невозможен. Причины этого банальны – иерархия моральных санкций в католицизме выстроена иначе, чем в рамках протестантской культуры. Грубо говоря, женщина, родившая трёх детей от трёх гражданских мужей, представляется Ватикану на порядок более грешной, чем родившая одного в пожизненном церковном браке. Таким образом, отказ от деторождения влечёт куда меньшие санкции, чем «неправильное» деторождение. Как нетрудно догадаться, народ успешно приспосабливает эту систему к своим потребностям. В  итоге «контркультурная» революция оказывается ненужной и население сохраняет формальную лояльность по отношению к традиционным институтам – но использует их своеобразно. При этом любые проповеди, остающиеся в рамках ортодоксальной системы санкций, лишь дополнительно легитимизируют эту практику. Ровно та же картина характерна для Испании и Греции.

При этом весьма показателен пример Пуэрто-Рико, состоящего в «свободной ассоциации» с США. Страна а) вполне развитая – на уровне восточной Европы б) католическая, причем уровень религиозности там весьма высок. Однако экономика острова организована во вполне американском духе. В итоге мы видим до боли знакомую картину а) высокий уровень рождаемости б) астрономический уровень разводов. Это к вопросу о том, насколько сознание определяет бытие.

Как было замечено выше, «социальность» государства предполагает и высокую вертикальную мобильность населения. Однако, доведённая до крайности, эта система даёт противоположный       результат. Итак, в Скандинавии ставка НДФЛ огромна, а её «прогрессивность» имеет душераздирающий характер. Как следствие, возможности для быстрого обогащения там весьма малы; в то же время возможности «падения» сильно ограничены. В итоге фактический диапазон вертикальной мобильности весьма узок. Кроме всего прочего, этот фактор радикально повышает чувствительность населения к прямым субсидиям.

 

И наши

 

Теперь обратимся к делам нашим скорбным. Итак, Российская империя с её указами о кухаркиных детях очень медленно расставалась с традиционной сословностью; кроме всего прочего, это позволяло более чем успешно конвертировать экономический рост в демографический. Напротив, СССР стал зоной почти абсолютной социальной мобильности, дополнительно стимулировавшейся властями. В итоге в 20-х мы уже видим самое бодрое падение рождаемости среди городского населения и… отличный рост в деревне. Причины этого банальны: благосостояние крестьян в этот период прямо зависело от деторождения – вся земля распределялась «по едокам». Коллективизация исключила этот бонус, однако существенно ограничила мобильность сельского населения, прикрепив его к колхозам – в итоге рождаемость в деревне падала довольно медленно.

После 1956 года вертикальная мобильность вновь стала абсолютной, однако в постсталинский период она имела «заторможенный» характер. Де-факто, в Союзе действовала система, резко ограничивавшая социальную мобильность граждан на коротких промежутках времени. Кроме всего прочего, это резко повышало чувствительность к прямым субсидиям у основной массы населения.

Как нетрудно заметить, в 1990-х произошёл колоссальный скачок социальной мобильности: 25 летние выходцы из люмпен-пролетариата стали миллионерами, 30-летние невыходцы оттуда стали миллиардерами, значительная часть советского среднего класса оказалась на помойке. Результаты нам сообщает Госкомстат, равно как и соответствующие ведомства всех сколько-нибудь развитых постсоциалистических стран. Самый жёсткий пример в этом смысле даёт ГДР. После присоединения к ФРГ уровень жизни там только вырос (несмотря даже на рост безработицы); между тем, рождаемость упала почти вдвое – до 0,8 ребёнка на семью (европейский антирекорд). Таковы последствия мгновенного «переезда» в другую страну.     

При этом следует учитывать, что демография реагирует на подобные сдвиги с некоторым запозданием; практически, «система ценностей», ориентированная на сверхмобильность в стиле 90-х формируется только сейчас - ставка делается на молниеносную карьеру любой ценой. Вдобавок, уровень притязаний поддерживается практически всеобщим высшим образованием. Хуже того, нынешний всплеск религиозности в массе своей имеет более чем итальянские мотивы.

Отсюда видно, что А) Прямые субсидии дадут незначительный результат, а их эффективность будет быстро падать Б) Сколь угодно масштабное внедрение традиционных ценностей в лучшем случае ничего не даст. Соответственно, нам остаётся лишь готовиться к очередной демографической яме – надо полагать, последней - или модифицировать саму систему.

 

… и что теперь делать.

 

Разумеется, по этому поводу найдётся масса желающих объединить шведскую модель с традиционными ценностями. Проблема в том, что это в принципе невозможно. Тотальное отмирание традиционных институтов в «социалистической» Скандинавии отнюдь не случайно – в рамках подобной системы государство вообще и собес в частности успешно их заменяют. Эта же закономерность хорошо видна на примере нашей собственной истории. Вплоть до 60-х самые ожесточённые гонения на  церковь не давали ожидаемого результата – большая часть населения устойчиво сохраняла пристрастие к «опиуму для народа». Однако затем был создан всеобъемлющий собес – и спустя поколение уровень религиозности оказался в пределах статистической погрешности. Эта ситуация наблюдалась и в большинстве соцстран. Впрочем, поляки демонстрировали верность католицизму - по принципу «лишь бы у русских корова сдохла»; при ближайшем рассмотрении их бурная религиозность оказалась весьма итальянского свойства.

Что же касается шведского варианта самого по себе, то он лишь обеспечивает воспроизводство населения. При этом цена вопроса в нынешних условиях –  демилитаризация и рост экономики, в не превышающий 3% в год; шведы могут себе это позволить, мы – нет. Впрочем, 3% - это перебор; если кто-то не помнит расслабленную атмосферу в советской промышленности 80-х, пусть зайдёт в ближайшее госучреждение.

Вариант «сословность + пособия» при всей своей непопулярности способен дать 2,5 ребёнка на семью. Кстати, здесь весьма показателен пример Москвы и Ханты-Мансийского округа. Оба региона имеют а) почти один и тот же уровень доходов б) громадный уровень социального расслоения: в Москве децильный коэффициент 1 к 50, в ХМАО он ещё выше. Однако конечный результат диаметрально противоположен: в Москве рождаемость крайне низка; напротив ХМАО держит абсолютный рекорд по естественному приросту русского населения – трое детей там отнюдь не редкость.

Причины этого банальны. В Москве имущественный разрыв громаден – но при этом хоть отчасти преодолим; в итоге мы видим сверхмобильность со всеми вытекающими отсюда последствиями. Напротив, в ХМАО ситуация весьма близка к традиционной: наверху – горсть недосягаемых «олигархов», внизу - основная масса населения, не имеющего возможности быстро повысить свой социальный статус. При этом экономика быстро растёт – и результат получается соответствующий.

 Однако... Квази- и просто сословные структуры последние лет 150 выживают лишь в странах, отделённых от значимых соседей океанами или хотя бы Ла-Маншем. Причины этого банальны – (квази)сословная организация не уживается с массовой армией. В то же время никаких технологических предпосылок для доминирования «профессиональных, компактных и мобильных формирований» сейчас нет – и ещё лет сто не будет.

Итак, борьба с социальной мобильностью как таковой сопровождается неприемлемыми издержками. Соответственно, нам придётся её использовать. Иными словами, надлежит  превратить  многодетность из тормоза карьеры в её предпосылку.

Речь идёт о системе «положительной дискриминации» по отношению к многодетным работникам – такой же, какая практикуется в отношении «угнетённых» меньшинств. Кроме всего прочего, этого требуют и соображения элементарной справедливости. Сейчас люди оказываются в неравных условиях потому, что приносят пользу стране – и это положение недопустимо.

Введём понятие «демографического статуса». Итак, пусть ДС = количеству родных и приёмных детей у гражданина Х. Какие преференции должны следовать из надлежащего «демографического статуса»?

Очевидно, что для организаций всех форм собственности следует ввести систему квот на сотрудников с соответствующим статусом - в т.ч. на верхних уровнях служебной иерархии. В приложении к госсектору возможны прямые «демографические цензы» - при приёме на работу и назначении на должность количество детей должно стать весьма существенным фактором.

В случае с частным сектором дело обстоит несколько сложнее. Очевидно, там следует создать условия, при которых предпринимателям будет выгодно нанимать многодетных работников, и невыгодно – без- и малодетных. Отчасти нужного эффекта можно достичь, дифференцировав ставки налога на фонд оплаты труда в зависимости от «демографического статуса» наемного работника. Так, ставка для работника, не имеющего ни родных, ни приемных детей, должна составлять до 50%; для однодетных – 35%, для «двухдетных» - 20%. В случае, если детей трое, ставка выходит на 0 в пределах весьма значительного налогонеоблагаемого минимума; дальнейшее увеличение числа детей увеличивает его еще больше. Кроме того – и это главное - ставка налога на прибыль должна сильно изменяться в зависимости от среднего количества детей у сотрудников компании. Если «фирма» ориентируется исключительно на без- и малодетных «трудоголиков» – она должна за это заплатить, и заплатить дорого. Это же относится и к косвенным налогам, закладываемым в цену продукции – конкурентоспособность компании на рынке должна быть прямо пропорциональна её демографической ответственности.

Конечная цель – создать конкуренцию за многодетного работника, что будет способствовать его карьерному росту. Кроме всего прочего, это позволит покончить с нынешней практикой увольнения по факту беременности – напротив, работодатель будет заинтересован в том, чтобы сотрудница с детьми вернулась в компанию.

Ещё далее, необходимо основательно дифференцировать размер пенсионного обеспечения в зависимости от ДС. Так, очевидно, что субъект, не участвующий в замещении рабочей силы, не может рассчитывать на перераспределительные механизмы (т.е. жить за счёт чужих детей); напомню, что для нормального функционирования механизма солидарности на каждого пенсионера должно приходиться по трое работающих. Ссылки на выдающееся качество потомка не должны приниматься – три хороших дворника намного ценнее одного плохого адвоката. Впрочем, это вопиющее преувеличение: на самом деле один хороший дворник гораздо ценнее трёх плохих адвокатов.

 Равным образом, государство не обязано участвовать в софинансировании «однодетных» пенсионных накоплений. Таким образом, наш карьерист должен получать только страховую пенсию, дополненную результатами собственных «отложений». Напротив, родители с двумя детьми уже могут быть допущены к межпоколенческому перераспределению и государственному софинансированию; по мере увеличения числа детей должно возрастать и участие в обеих системах. Иными словами, речь идёт о восстановлении традиционной ситуации, когда потомки рассматривались как гарантия обеспеченной старости.

Однако Хомо – всё же не вполне экономикус и, кроме всего прочего, пытается обеспечить будущее своим детям. Далее, молодёжная безработица оказывает на рождаемость самое душераздирающее воздействие. Соответственно, следует ввести систему ограниченного наследования «демографического статуса». Иными словами, изначально дети должны получать ДС своих родителей, но по достижении «потомками» 21-22 лет последний должен сокращаться на единицу за год-полтора. Кроме всего прочего, эта схема поможет стимулировать подростковую занятость.

Разумеется, возможности получения субсидий на образование должны расширяться прямо пропорционально увеличению числа детей в семье.

Естественно, реализация этой концепции откроет грандиозные возможности для злоупотреблений. Работодатели будут обзаводиться «мёртвыми», но многодетными душами в штатном расписании, а желающие дёшево сделать карьеру будут вступать в фиктивные браки. Однако, во-первых, «ресурс» для подобных махинаций достаточно ограничен. Во-вторых, ничто не мешает ввести за эти подвиги сроки, штрафы и конфискации – а заодно освободить от ответственности участвовавших в них родителей. Очевидно, что перспектива столкнутся с шантажом а) основательно сократит число желающих «оптимизировать» налоги и статус б) сильно увеличит расценки на рынке «фиктивных» услуг, что тоже неплохо. В конечном итоге даже «оптимизация» будет стимулировать рождаемость.

Разумеется, налоговая система усложнится до безобразия, но других вариантов у нас нет.

 

 

Евгений Пожидаев

 

http://www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=6&article=196


0.058726072311401