Для начала отметим, что классический либерализм отнюдь не был тем, что сегодня выступает под его именем. Классический либерализм выступал по существу как выражение социал-дарвинизма, базовой аксиомой которого было представление о всеобщей войне всех против всех как о естественном состоянии человека. Тотальность этой войны, согласно представлениям либерализма, была ограничена при переходе к цивилизованному существованию определёнными пределами и правилами, принятыми в силу их итоговой выгодности для каждого члена общества. При этом лишь взаимная угроза применения насилия является фактором, создающим заинтересованность большинства членов общества в поддержании законности и права. Равными с точки зрения либерализма являются лишь те, кто в случае столкновения может нанести друг другу равный ущерб. Иными словами, с точки зрения либерализма всякая правовая категория по существу является лишь формальным выражением текущего баланса сил, то есть формой компромисса между равными (как разумной альтернативы взаимоистреблению) и одностороннего диктата сильного слабому. Изменение соотношения сил автоматически ведёт к пересмотру отражающих их правовых норм и категорий. В этом, кстати, классический либерализм полностью сходится как с марксизмом, так и с фашизмом. Существенное различие лишь в том, что марксизм и фашизм в качестве субъектов такой борьбы рассматривают коллективы (в марксизме – классы, в нацизме – нации, в фашизме – государства), а либерализм – отдельных индивидуумов, которые самоорганизуются в коллективы только в меру своих индивидуальных интересов.

При этом, поскольку право в либерализме является следствием общественного договора (вне общественного договора есть только «естественное право» – право каждого делать всё что угодно с другими, то есть чистое право силы), права есть только у членов гражданского коллектива. Люди, не входящие в гражданский коллектив и не связанные друг с другом общественным договором об ограничении пределов и способов войны каждого против всех, прав не имеют. Поэтому классический либерализм, не обременённый более поздними и, в сущности, чуждыми его духу моралистическими напластованиями, считает вполне нормальным и естественным как порабощение, так и истребление «дикарей». Причём под «дикарями» подразумеваются не только низшие в отношении своего культурного развития племена вроде негров и североамериканских индейцев, но и вполне культурные народы (индусы, китайцы, персы, арабы, и даже многие европейцы как, например, ирландцы и жители восточно-европейских стран) – если они не являются равными в либеральном смысле – то есть в смысле способности в случае столкновения нанести равный ущерб передовым в военно-техническом отношении гражданским коллективам. Отметим этот момент особо: принцип демократии и гражданских прав в классическом либерализме распространяется только на полноправных членов гражданской общины, при этом либерализм не осуждает и не отрицает рабовладения.

Но и внутри самого гражданского общества право в либеральном смысле подразумевает отнюдь не солидарность и взаимопомощь, а лишь соблюдение установленных ограничений в конкурентной борьбе – прежде всего, запрет на неправовое убийство, физическое насилие или отъём частной собственности. Однако в случае, если уничтожение конкурента осуществляется незапрещёнными общественным договором средствами (экономическими, судебными), пусть даже итогом их является физическая гибель конкурента от голода и нищеты, либеральная доктрина не осуждает, и даже в определённом смысле поощряет такие действия как ведущие к вытеснению более приспособленными и жизнеспособными особями менее приспособленных и жизнеспособных – то есть к биологическому и социальному прогрессу.

В основе либеральных представлений о демократии лежит представление о достаточно широком гражданском коллективе равных людей, то есть людей имущих и притом имеющих если не равный, то сопоставимый имущественный статус. В классическом случае этот коллектив составляют взрослые здоровые вооружённые мужчины с определённым имущественным цензом, платящие налоги и именно поэтому имеющие право голоса в вопросах использования этих налогов и управления гражданским коллективом. Дети, женщины, больные, инвалиды, неимущие и все, кто не может или не в полной мере может быть равным в либеральном смысле, кто не может на равных исполнять предусмотренные общественным договором обязанности или участвовать в защите гражданских прав и интересов, соответственно, не могут иметь и равных прав.

Государство в рамках либерализма рассматривается как формальная структура, лишь гарантирующая соблюдение установленных общественным договором ограничений взаимной борьбы каждого против каждого. То есть оно выступает в качестве лишь «ночного сторожа». Плюс к этому государству вынужденно делегируется ряд функций, связанных с отношениями гражданской общины с другими организованными обществами – то есть военные и дипломатические функции. Что же касается участия государства во внутренних отношениях гражданского общества, либерализм стремится к их минимизации и считает угрозой для индивидуальных прав и свобод. Лозунг либерализма – как можно меньше государственных функций, особенно в вопросах экономики, социального обеспечения и идеологии, сведение государства к функции поддержания формальной законности. Именно поэтому либерализм, во-первых, стремится к разделению, взаимному ограничению и контролю ветвей власти в государстве (законодательной, исполнительной и судебной) и, во-вторых, к формированию мощного пласта общественных структур, контролирующих государственный аппарат и пресекающих любое покушение государственной машины на индивидуальные права и свободы.

Общество с точки зрения либерализма формируется как совокупность отношений и коопераций, в которые свободно и по своему желанию вступает индивидуум, стремящийся достичь максимальной пользы и выгоды лично для себя. Собственно говоря, и сама гражданская община в целом (нация) с точки зрения либерализма есть свободное (произвольное) объединение индивидуумов для совместной защиты и реализации своих интересов как с точки зрения ограничения издержек взаимной борьбы друг с другом, так и с точки зрения защиты и навязывания своих интересов в столкновении с «чужими» – то есть с теми, кто не входит в данное гражданское общество. Коллективизм гражданского общества, таким образом, является не проявлением стадного инстинкта, а более высоким уровнем осознания каждым членом общества своих индивидуальных интересов и объективной выгоды кооперации.

Весьма важным моментом для понимания природы либерализма и его исторической судьбы является то, что либеральное представление о гражданском обществе и демократии есть представление о коллективе более или менее равных (или хотя бы сопоставимых по своим возможностям) свободных собственников, способных к рациональному осознанию своих экономических и политических интересов и имеющих равные или хотя бы сопоставимые возможности для выражения своего мнения. Только в этом случае классические буржуазно-демократические выборы (один полноправный гражданин – один голос) становятся реальным выражением воли реального большинства. А, поскольку либерализм исходит из понятия равенства как равенства потенциальной возможности вооружённых взрослых мужчин нанести друг другу ущерб в случае борьбы, арифметическое определение большинства при голосовании есть по существу ничто иное, как способ избежать невыгодного всем вместе и каждому в отдельности кровопролития при решении вопроса о том, кто сильнее и чья воля и интересы должны поэтому доминировать.

По мере того, как естественное развитие капитализма ведёт к концентрации капитала, изначальное гражданское общество относительно равных друг другу мелких и средних собственников расслаивается и распадается. Всё большая и большая доля собственности концентрируется в руках всё более и более узкого круга лиц, в то время как всё большая и большая доля прежних свободных мелких и средних собственников разоряется и переходит в категорию наёмных работников. Нетрудно понять, что люди, качественно неравные в имущественном смысле, не могут быть равны в смысле политическом.

Во-первых, социально несамодостаточный, экономически зависимый, подверженный нужде человек, объективно стремится скорее продать свои избирательные права, нежели использовать их для продвижения и защиты собственных интересов в гражданском обществе. Именно поэтому классическая либеральная демократия предусматривает имущественный и целый ряд иных цензов, исключающих социально и экономически несамодостаточных и потому несвободных лиц из числа гражданского общества. Однако по мере того, как в обществе нарастает имущественное расслоение, категория мелких и средних свободных собственников всё более редеет, а силы и фактические возможности оставшихся становятся уже не только качественно не равны, но и несопоставимы с силами выделившегося круга магнатов. По мере того, как объективная база демократии равных распадается, происходит внешняя формальная «демократизация» то есть допущение к демократическим процедурам и формальным правам всё новых категорий заведомо зависимых, несамодостаточных и несвободных людей – представителей культурно отсталых народов, бедняков, нищих, не имеющих постоянной работы, иждивенцев, женщин, юношества и т.д. Эти процессы одинаково наглядно происходили при вырождении и гибели как античных полисов Греции и Римской республики, так и буржуазных демократий Западной Европы и Северной Америки во второй половине XIX – начале XX века. В итоге формируется система клиентелы, в рамках которой демократическая форма лишь прикрывает реальную практику скупки голосов бедных масс сверхбогатыми магнатами-олигархами.

Во-вторых, концентрация капитала неизбежно приводит к формированию монополии сверхкрупной буржуазии на доступ к средствам массовой информации, поскольку в рамках либеральных парадигм о стремлении каждого к максимальной реализации своих интересов интерес издателей, журналистов, телеведущих и т.п., естественно, состоит в удовлетворении лишь платёжеспособного спроса на их продукцию. Следовательно, существенное имущественное расслоение прежнего гражданского общества естественным образом приводит к тому, что информационное пространство превращается в средство трансляции узкогрупповых интересов монополистической олигархии всему обществу, формируются механизмы массового внушения и манипуляции массовым сознанием. В дальнейшем эти механизмы лишь совершенствуются: к армии журналистов, газетчиков и телеведущих прибавляются наёмные специалисты в области индивидуальной и массовой психологии, профессиональные психоаналитики и политтехнологи, разработчики целых программ внушения и технического оперирования подсознанием и сознанием людей. Тем самым, разрушается вторая базовая основа либеральной парадигмы – способность индивидуума к рациональному осознанию и практической реализации собственных личных интересов. Качественное неравенство в доступе как к теоретическим знаниям, как и практическим механизмам воздействия на массовое сознание и поведение, прямая зависимость в возможности нанимать специалистов и формировать каналы массового информационного воздействия и внушения от имеющихся средств приводит к тому, что подавляющее большинство гражданского общества из сознательных индивидуалистов-прагматиков превращается в манипулируемых болванчиков, решения и действия которых определяются не их собственными интересами, а интересами тех, кто конструирует для них картину реальности и формирует у них представления о добре и зле, пользе и вреде и т.д.

Эти два фактора неизбежно приводят к тому, что государство из «ночного сторожа», формального арбитра между свободными равными индивидуумами, управляющего по делам буржуазного класса в целом всё более и более превращается в орудие узкого круга олигархии, а его функции насилия и подавления распространяются теперь не только на неимущих, не входящих в состав буржуазного гражданского общества, но и на редеющий класс мелких и средних собственников. Соответственно функции государства расширяются, а степень его вмешательства в частную жизнь граждан, экономические и социальные вопросы постоянно растёт. Причём нарастание этого вмешательства, реально отражающее распад прежнего гражданского общества политически равных собственников и установление олигархической диктатуры, внешне позиционируется как якобы увеличение функций социальной защиты и заботы общества о слабых, малоимущих, представителях низших классов и т.п. Эти тенденции развития капитализма при его переходе в фазу империализма мы можем одинаково наглядно наблюдать как на примере фашистских режимов в Европе, так и на примере рузвельтовского «Нового курса» в Америке. В обоих случаях монополистическая олигархия, стремящаяся к расширению функций перешедшего в её руки государственного аппарата и разрушению прежней либеральной модели государства как только формального арбитра между свободными индивидами, апеллирует к низшим классам, ищущим социальной защиты и покровительства, патернализма со стороны государства.

Фактически происходит приватизация государства, превращение его из орудия интересов всей совокупности полноправных имущих граждан в орудие частных интересов узкого круга семейств. Эта приватизация государственных функций отражается не только на его функциях как собственно аппарата классового насилия (то есть на законодательстве и практике правоприменения), но и на образовательных и воспитательных функциях. Школа из средства собственно образования и воспитания свободного, рационально и прагматически мыслящего индивидуума превращается в своего рода фабрику зомбирования, основной функцией которой становится внедрение в сознание формируемых граждан тех идей и представлений, которые будут определять их поведение в выгодном для олигархии русле.

Как было отмечено выше, и классический ранний либерализм, и марксизм в своём основании являются доктринами рациональными и имморалистическими. Они выводят моральные и этические категории из практического интереса и потребностей конкурирующих субъектов (разница лишь в том, что для либерализма этими субъектами выступают отдельные индивидуумы, а для марксизма – общественные классы). Однако в обоих случаях в основу объяснения общественных законов кладётся рационально понимаемый интерес (в первую очередь экономический, и затем политический) субъекта, а любые морально-этические категории логически выводятся из этого интереса как формы его отражения и выражения. Однако по мере того, как буржуазное гражданское общество подвергается расслоению, функция объективного и адекватного действительности познания подменяется функцией манипуляции сознанием, искусственного формирования общественных представлений, отвечающих интересам узкой олигархии. Основным отражением этого смещения функций становится стремительное нарастание значения этических категорий и моралистического пафоса в общественно значимом дискурсе. При этом навязываемые, внушаемые, внедряемые в мозги населения посредством СМИ, системы общественного воспитания, специальных методов типа нейро-лингвистического программирования и т.д. моралистические клише, нормы и запреты носят совершенно иррациональный и безапелляционный и характер. В этом и состоит их манипулятивная гипнотическая сила. Если рациональная мораль любое утверждение о том, что хорошо, а что плохо, обосновывает практической полезностью для конкретного субъекта (индивидуального или коллективного), то морализм как средство манипуляции в первую очередь разобщает категории абстрактного «морального» блага и блага конкретного, практически верифицируемого – то есть практической пользы и выгодности для конкретного субъекта. Это разобщение позволяет внедрять в сознание объекта управления (как индивидуального, так и коллективного) модели поведения, заведомо для него невыгодные и, напротив, выгодные для того, кто их внедряет. То есть выгодные финансовому олигархату, который имеет возможность выступать заказчиком и владельцем всей общественной суггестивной машины.

При этом стоит обратить внимание на то, что раз внедрённые в массовое общественное сознание в интересах олигархии, отвечающих конкретному историческому и политическому моменту, клише и мифологемы имеют значительный запас инерции. Они формируют целый комплекс механизмов своего автоматического воспроизводства. Рассмотрим в качестве примера пресловутую толерантность и политкорректность. Эти парадигмы представляют собой наиболее чистый и характерный пример, в смысле их очевидной невыгодности для подавляющего большинства граждан Западной Европы и почти столь же очевидной выгодности для транснациональной олигархии. Проанализируем то, как они внедряются в общественное сознание. Как уже было отмечено выше, исходно задействуются три основных компонента: «свободные» средства массовой информации (которые, в рамках капитализма естественно стремятся к наибольшей выгоде и потому ретранслируют позицию наиболее платёжеспособного заказчика), государственный аппарат (который в условиях концентрации капиталов фактически выражает интересы не большинства избирателей, а платёжеспособных заказчиков и спонсоров выборных кампаний) и система общественного образования и воспитания (которая подконтрольна государственному аппарату). Подавляющее большинство общества всегда настроено конформистски и некритично воспринимает информацию, исходящую от власти или позиционируемую как «общепринятое мнение». Оно с готовностью воспринимает поток безапелляционных моралистических постулатов о коллективной вине белого человека за колониализм, об априорной недопустимости постановки вопроса о кровнородственном, наследственном принципе в отношении гражданских прав и т.п., не подвергая их анализу с точки зрения собственных практических интересов. Что же касается активного меньшинства, способного к рациональному критическому анализу поступающей информации и к формированию собственной позиции на основе понимания собственных интересов, то для каждого отдельного представителя этого меньшинства на самом деле оказывается прагматически выгоднее подстроиться под доминирующую тенденцию, нежели пытаться плыть против течения. Да, конечно, сознательный коренной европеец понимает, что от внедрения парадигм толерантности, мультикультурализма и политкорректности он, наравне с подавляющим большинством общества понесёт только убыток. Но он также понимает и то, что в случае сопротивления этой доминирующей тенденции лично он, отдуваясь за «общее благо», потеряет гораздо больше. В то время как, ловко подстроившись под требования доминирующей тенденции, он вполне имеет шансы лично выиграть, компенсировав этим личным выигрышем тот ущерб, который он всё равно неизбежно претерпит вместе со всеми представителями коренного населения. К примеру, чиновник или преподаватель, будучи сколько угодно «расистом» в душе, но, позиционировавшись в качестве большого ревнителя толерантности и политкорректности, имеет все шансы обойти своих конкурентов по служебной лестнице, не проявивших достаточного идеологического рвения. Если выразить мысль коротко и афористично, то дураки верят на слово, а умные понимают, что в данном случае выгоднее притвориться дураками. В итоге воспроизводится любопытный механизм, в котором люди публично выражают (и, тем самым, укрепляют и поддерживают в обществе) мнения и позиции, которых требует их социальная роль, независимо от того, что они сами на этот счёт думают. Но интереснее в этом механизме другая черта: он делает индивидуально выгодной и выигрышной именно ту модель поведения, которая объективно пагубна для общества в целом.

К этим механизмам добавляются далее различные каналы и способы собственно заработка на программах толерантности, спонсируемых уже даже не из кармана олигархии, а из кармана налогоплательщика через систему государственного аппарата. Они могут принимать самый разнообразный характер от коррупционных схем отмыва бюджетных денег, выделяемых на «гуманитарные» фикции, до вполне «честных» и официальных зарплат рядовых служащих в институтах и учреждениях, связанных с реализацией «политкорректных» программ. Разумеется, финансовая заинтересованность и вовлечённость в проект значительного количества людей создаёт дополнительные механизмы самовоспроизводства данного проекта. Поэтому инерция воспроизводства один раз заложенных в массовое сознание парадигм коренится теперь уже не только в инертности сформированного «общественного мнения», но и в самой механике воспроизводства общественных отношений, к которым каждый индивидуальный участник общественного процесса вынужден приспособиться.

Поэтому, даже тогда, когда исторический момент изменился, и заказчик ранее сформированных общественных мифов уже более не имеет в них заинтересованности, они продолжают автоматически воспроизводиться (несмотря на свою очевидную вредность для общества в целом), и правящей олигархии теперь уже и самой проще и дешевле к ним приспособиться, нежели их разрушать. Поэтому следующие мифологемы, которые отвечают интересам заказчиков в новых, уже изменившихся политических условиях и обстоятельствах, теперь приспосабливаются и встраиваются в систему ранее созданных и теперь автоматически воспроизводящихся общественных представлений. Так в обществе формируются целые напластования иррационального моралистического навоза, за которыми всё сложнее различить конкретику рациональных прагматических интересов.

В итоге мы видим, что современная мировая общественная система, позиционирующаяся как неолиберальная, на самом деле сущностно не имеет ничего общего с классическим либерализмом. Классический либерализм исходит из представления об обществе, как о совокупности конкурентных и кооперативных отношений между политически равными индивидуумами, каждый из которых строит своё поведение на основе рационального осознания своих интересов – прежде всего, материальных, экономических. Такое представление об обществе более или менее соответствует реалиям раннего, домонополистического и доимпериалистического капитализма с его свободной конкуренцией множества мелких собственников, ограничивающих взаимную борьбу рамками «общественного договора». При переходе капитализма в стадию империализма, а затем глобализма объективная почва для либеральных доктрин (система взаимодействия относительно равных индивидуумов) исчезает. В результате либеральные доктрины перестают быть адекватным отражением объективной действительности и превращаются в симулякры, в средства навязывания обществу заведомо ложных, но выгодных олигархии представлений.

В чём состоит суть современного неолиберализма как инструмента капиталократической машины? Она состоит в том, что, навязывая рядовым гражданам неадекватные современной действительности представления об обществе как о равноправном взаимодействии индивидов, современный неолиберализм лишь способствует атомизации, распылению общества – то есть служит для разрушения тех очагов коллективной самоорганизации, которые потенциально могли бы противостоять капиталократической механике воспроизводства власти и манипуляции общественным сознанием. Реальность же состоит в том, что современное «неолиберальное» государство отнюдь не является «ночным сторожем». Из наёмного управляющего гражданского общества государственный аппарат превращается в судью и арбитра во взаимной войне этнических, конфессиональных и субкультурных меньшинств, на которые расчленено и разорвано политкорректностью и мультикультурализмом то, что прежде было гражданским коллективом.

Однако при этом государство отнюдь не оказывается в положении высшей инстанции, поскольку сам механизм его воспроизводства и функционирования имеет соответствующий капитализму рыночный характер, вследствие чего оно является орудием власти в руках узкой финансовой олигархии. Диалектическое противоречие состоит в том, что, с одной стороны, всё более и более тотально вмешиваясь в частную жизнь граждан, присваивая себе всё новые и новые права, полномочия и функции, с другой стороны национальное государство действительно отмирает. Но отмирает оно не в пользу прав и свобод отдельного индивидуума, а в пользу транснациональных корпоративных структур, всё более и более перехватывающих функции, прежде находившиеся в исключительной монополии государств. Современное государство функционирует как своего рода гигантский насос, выкачивающий права и свободы из ведения гражданского общества и передающий их в ведение транснациональных корпоративных структур – экстерриториальных центров силы, не связанных с интересами конкретных этносов, наций, стран и геополитических субъектов. Это ведёт к поступательному отмиранию не только базовых для либерализма экономических прав и свобод, но и к отмиранию гражданского права как категории. На место гражданского права приходит прямой и неограниченный диктат коммерческих корпоративных структур, формирующих частные армии, полиции, а перспективе – и суды. Такое развитие событий, впрочем, было предсказано в рамках марксистской критики как неизбежное следствие поглощения личной собственности широких масс населения всё более концентрирующейся частной собственностью узкого круга монополистов.

Таким образом, следует констатировать, что на первый взгляд «восторжествовавшая» «первая политическая теория» (неолиберализм) сегодня выступает не как метапарадигма действительных общественных отношений, а как прикладной идеологический инструмент. Как симулякр, не отражающий объективную действительность, но приспособленный для её формирования.

C.А. Строев

http://russoc.kprf.org/News/0000413.htm