Что такое большевизм? Казалось бы, ответ на этот вопрос очевиден: большевизм — направление, возникшее в русской социал-демократии начала ХХ века, и выступавшее против компромиссов с буржуазией, за установление социализма сугубо революционным путем. Тем не менее, сам факт того, что слово «большевизм» в русском языке ХХ века обросло столь разноплановыми смыслами, должен заставить нас задуматься о том, что феномен большевизма был и остается гораздо более широким, чем такое явление как левое, революционное крыло российских эсдэков. Не секрет, что колчаковцев, равно как и других представителей диктаторских, антикоммунистических республик времен Гражданской войны, называли «белыми большевиками». Кроме того, точно также звали и русского философа и правоведа-монархиста, активного участника Белого движения Ивана Ильина. Группу русской эмигрантской молодежи, выступившей в 20-х годах с доктриной евразийства, правые эмигрантские издания именовали не иначе как «православными большевиками». Наконец, поэт Максимилиан Волошин в поэме «Россия», столь философски глубокой, что она во многом предвосхитила и бердяевский и евразийский анализ Революции 1917-го, пишет о Петре Великом как о первом большевике, а о дворянстве, верном ему, как о первом РКП. А другой пронзительно-пророческий поэт – Николай Клюев пишет о керженском духе в Ленине и о игуменском окрике в его декретах.
Даже если перед нами публицистические и поэтические метафоры все равно мы не можем не признать, что они указывают на то историческое обстоятельство, что большевизм представляет собой особый политический типаж и политический стиль, не обязательно связанный с коммунистами и их идеологией, а присущий и антикоммунистам и существовавший в России вообще задолго до рождения Ленина, Троцкого и Сталина. Попытаемся философски концептуализировать эту интуицию, другими словами, хотя бы наметить основные черты большевизма как русского, исторического феномена.
Для начала обратимся к самому слову «большевизм». Мы понимаем, что нам тут могут возразить, что якобы дело не в словах. Тем более, слово «большевизм» возникло довольно случайным образом: просто на 2 съезде РСДРП сторонников программы Ленина оказалось больше, чем сторонников программы его оппонента Мартова. Кстати, и до, и после этого съезда большевики (ленинцы) вовсе не всегда составляли большинство в русской социал-демократии. Все это, действительно, так, но симптоматично, что слово это прижилось, было признано народом и, даже более того, самими противниками большевизма и применялось ими, как мы видели, в самом расширенном смысле. Думается, что объясняется это глубинным соответствием основы этого слова: «большой», большинство», «большак» с сутью самого феномена. Ведь большевик – это политик, который отличается как раз приверженностью к Большому Проекту, Большому Делу. Большевик – исторический максималист, он мыслит категориями вековыми и тысячелетними, он мечтает не о «некотором улучшении жизни по сравнению с прежним этапом», а о радикальном, революционном переустройстве мира. Большевики-коммунисты стремились совершить рывок от царства необходимости к царству свободы, от предыстории человечества к коммунизму. С их точки зрения Революция в России была не внутренним делом самой России, а зарей новой, всечеловеческой цивилизации. И СССР питался этой большевистской энергетикой, когда же ее не стало, когда она выродилась в дежурные лозунги, а правители государства стали банальными рвачами, озабоченными лишь своими корыстными интересами, планида советского проекта стала закатываться.
То же и евразийцы: будучи противниками глобализации политической и тем более западоцентричной, они не отрицали всемирно-исторической миссии русской, евразийской цивилизации. Вслед за славянофилами они видели таковую миссию в Просвещении всех других народов и особенно безбожного, капиталистического Запада Светом Православия. Россия-Евразия для этих идеологов – новая вариация Третьего Рима, последней православной Империи, которая по Промыслу Провидения должна возродиться из пепла после коммунистического пожара, пожравшего убогую и уродливую вестернизированную петербургскую Россию, дабы дать всем народам и цивилизациям мира шанс услышать и принять Слово Божье в его древней чистоте – прежде чем мир скатится в ужас и мрак последних времен. Наконец, и Петр Великий мыслил тоже масштабами не сиюминутными, а историческими. Он строил флот, армию, города европейского типа, думая не о себе и даже не о своих современниках. Как раз о современниках Петр думал и меньше всего. На одном строительстве Петербурга он сгубил около 300 000 человек! Если учесть, что все население России тогда составляло всего 24 миллиона человек, то Сталин по сравнению с Петром – просто образец гуманизма и филантропии.
Итак, большевик – человек Большого Дела. Нет ничего смешнее, отвратительнее и презреннее для большевика, чем философия малых поступков, осторожный, методичный реформизм. Пропасть между большевиками и меньшевиками – это пропасть не идеологическая, а экзистенциальная, это пропасть между горячим романтиком и теплохладным обывателем. И отсюда видна еще одна характерная черта большевика – вера.
Большевик прежде всего – человек верующий. Его идеал, который он представляет с такой выразительной и заразительной отчетливостью, все же не более чем идеал, и он это сам осознает. Но все дело как раз в том, что в этот идеал он верит, и жизни своей не жалеет, чтобы его воплотить на грешной земле … Большевик может быть религиозен – как евразийцы, безрелигиозен, как коммунисты 20-30-х годов, но в любом случае он живет и питается своей верой. И эта не «умеренная» и «разумная» вера интеллигента-богоискателя или буржуа-протестанта, это вера фанатичная и в лучшем, и в худшем смысле слова, облагораживающая и калечащая, доводящая до исступления и поднимающая до самопожертвования… Ничего не боится большевик – ни болезней, ни тюрем, ни пыток, ни непосильного труда, он знает: все что ни произойдет с ним, все его страдания и беды, самое его существование оправданы его верой…
Но при этом большевик и практичный человек. Он не Дон-Кихот, который ни на что путное не способен и занимается тем, что борется с ветряными мельницами на потеху здравомыслящему Санчо. Большевик сам эти мельницы строит и очень даже неплохо, сам мелет на них муку и сам эту муку с толком и с прибылью для государства продает, но это вовсе не мешает ему верить … что эти мельницы – заколдованные благородные рыцари и злые волшебники. Для русского характера вообще свойственна полярность расслабленной мечтательности и бурной активности и деловитости. Но мечтатель бывает тут беспомощным и смешным прожектером — Маниловым, а деятель – вульгарным и безыдейным мошенником-дельцом – Чичиковым. Большевик же являет собой парадоксальное, невырожденное совмещение этих крайностей, совмещение, может быть, жизненно необходимое на крутых переломах русской истории.. Комиссары, бредившие завиральными фантазиями о Мировой Коммуне, оказались на поверку строгими, дисциплинированными рачительными хозяйственниками; мечтая о фалантстерах они строили электростанции, железные дороги, города, самолеты не хуже прагматиков-американцев, и именно прожектеры-комиссары спасли Россию от интервенции, подняли из руин, электрифицировали и индустриализировали, распространили грамотность и культ рационализма, а вовсе не «здравомыслящие», «рациональные» и «культурные» интеллигентики-либералы, которые горазды были только в газетенках трепаться и вымаливать субсидии у врагов России.
Что ж, осталось только добавить, что большевик – это сугубо русский тип, проходящий как некий исполин сквозь всю русскую историю. Большевистскими методами Владимир Креститель и его наследники устанавливали на Руси христианство, громя идолов, огнем и мечом подавляя языческие восстания, насильно крестя государевых людей. Большевистскими методами царь Грозный истреблял алчных и властолюбивых бояр, давши волю богомольным, и при этом чудовищно жестоким опричникам, аки псы верным Государю и государству и аки метла выметающим с Руси изменническую погань.
Петр Великий по-большевистски ломал, выправлял Русь старую и созидал новую Русь, европейскую Империю. Рубил головы стрельцам, самолично таскал за бороды бояр, переодевал их силком в европейские костюмы, под штыками гренадер гнал в ассамблеи. Нужен был поэтический гений Волошина, чтоб осознать, что нет принципиальной разницы между европейским камзолом «птенцов гнезда Петрова» и кожаной комиссарской курткой…
Может быть, иначе на Руси и нельзя, потому что бывают в нашей истории периоды спячки, когда лежит Русь как камень на дороге Истории и грезит доисторическими видениями, а бывает, когда покатится и то гору свернет, то русло для новой реки проложит …. Чтобы снова свалиться там на берегу и спать, покрываться мхом, и смущать путников сказочной надписью на своем замшелом боку. А чтоб такую глыбу стронуть с места — с криком, с потом, с кровью, с выпученными глазами и матюками, с криками: «берегись» и охами в сторону раздавленных ротозеев и нужны большевики. Самые разные – консервативные и революционные, белые и красные, православные и марксистские, но только обязательно большевики – по стилю, по духу, по сути.
И, может, большевизм и меньшевизм, понятые именно так, суть принадлежность всех политических направлений в России, включая даже либерально-западнические. Кому, скажите, пожалуйста, бессознательно подражают современные российские либералы, желая разломать поскорее все устои советской цивилизации, до основанья, чтоб затем за несколько лет воздвигнуть чудесный новый мир? Очевидно, большевикам – их напору, энергии, безжалостности… В этом смысле напористые Ельцин и Чубайс при всей их отвратительной американофилии, все же в определенной мере понятнее русскому человеку, чем осторожничающий и забалтывающий все и вся «тихоня», социал-демократ Горбачев. Но не будем, забывать, однако, что в случае радикал-либералов мы имеем всего лишь пародию на большевизм, ведь нельзя же всерьез принимать за Большой Проект построение третьестепенной страны, «работающей» на побегушках у Запада, нельзя же верить в гамбургер и теплый сортир и ради них жертвовать жизнью.
Значит, перед нами пока что комическая прелюдия, а настоящий, новый большевизм – впереди. Это он переплавит в диалектическом синтезе Православный Третий Рим и Советскую Социалистическую цивилизацию, Грозного и Сталина, Москву золотоглавую и Москву краснознаменную. Это он поднимет на болоте нынешней российской обывательщины прекрасный, чудный Град, внушающий благоговение россиянам, и страх — врагам. Он — новый, евразийский, русский большевизм.