Проблема изучения особенностей исторического процесса в России многопланова. В данном сообщении будет уделено внимание одному из важнейших моментов, определивших специфику исторического процесса в России, становления ее общества и государственности. Речь пойдет о роли природно-климатического фактора, о которой в общем плане еще в XIX в. писал С.М. Соловьев. Моя цель — выявить механизм влияния этого фактора на развитие общества.
Констатируя господство на территории Восточной Европы преимущественно умеренного континентального климата, следует подчеркнуть, что на итоги земледельческой деятельности населения исторического ядра России в течение многих столетий губительнейшим образом влияли весенние и осенние заморозки (чего нет, в частности, в Скандинавии). В дополнение к этому нужно отметить и переменчивый характер летней погоды (то жара и засуха, то холодно-дождливое ненастье), влекущий за собой неурожаи. В более южных районах постоянной угрозой была и остается поныне жестокая засуха (за исключением, быть может, западной части Предкавказья).
Главным же и весьма неблагоприятным следствием нашего климата является короткий рабочий сезон земледельческого производства. Так называемый беспашенный период, когда в поле нельзя вести никакие работы, длится в средней полосе России семь месяцев. Побывавший в Москве в 1568-1569 гг. секретарь английского посольства Джордж Турбервилль писал: «Семь месяцев в году здесь холод так велик, что только в мае свой надел идет пахать мужик» (перевод В.С. Давиденковой-Голубевой). В южных районах эта пора немного короче (6 месяцев).
Данное обстоятельство означает, что столетиями русский крестьянин для выполнения земледельческих работ (с учетом запрета на труд по воскресеньям) располагал примерно 130 сутками в год. Из них около 30 суток уходило на сенокос. В итоге однотягловый хозяин с семьей из четырех человек имел для всех видов работ на пашне (исключая обмолот снопов) лишь около 100 суток. В расчете на десятину (около 1 га) обычного крестьянского надела это составляло 22-23 рабочих дня (а если он выполнял полевую барщину, то, например, в XVIII в. — почти вдвое меньше).
Для более четкого уяснения данной ситуации замечу, что в таких европейских странах, как Англия и Франция, «беспашенный» период охватывал всего два месяца (декабрь и январь). Известный русский агроном И.И. Комов, живший в XVIII столетии, подчеркивал: «У нас ... лето короткое бывает и вся работа в поле летом отправляется ... В южных странах Европы, например, в Англии под ярь и зимою пахать могут, а озимь осенью, в октябре, в ноябре сеять... Поэтому у нас еще больше, нежели в других местах, работою спешить должно» [I].
Налицо колоссальное различие с Западом. Возможность интенсификации земледелия и сам размер обрабатываемой пашни на Западе были неизмеримо больше, чем в России. Это и 4-6-кратная пахота, и многократное боронование, и длительные «перепарки», что позволяло обеспечить чистоту всходов от сорняков, достигать почти идеальной рыхлости почвы и т.д.
Больше того, в силу этих обстоятельств крестьянин на Западе мог вести размеренный образ жизни, успевая, помимо полевых работ, производить множество других трудовых и бытовых операций.
На Западе Европы данное обстоятельство обусловило еще на заре цивилизации интенсивный процесс трансформации общины как формы производственного сотрудничества коллектива индивидов в общину как социальную организацию мелких собственников-земледельцев. Раннее упрочение индивидуального крестьянского хозяйства стимулировало возникновение частной собственности на землю, а затем концентрацию земельной собственности и формирование слоя крупных феодальных землевладельцев. Конечным итогом подобной эволюции явилось становление своеобразного типа государственности, которому практически не были свойственны хозяйственно-экономические функции по созданию и поддержанию всеобщих условий производства либо они были сведены к минимуму. При таком варианте развития центр тяжести всегда оказывался «внизу». в крестьянском хозяйстве, в хозяйстве горожанина-ремесленника и купца. Феодальная сеньория и городская коммуна были максимально активны в реализации своих административных, социальных и социокультурных функций.
Отсюда проистекало удивительное богатство и разнообразие форм индивидуальной деятельности, бурное развитие культуры, искусства, раннее становление науки. Нет необходимости упоминать о фундаментальном основании этих процессов — быстром и широком развитии ремесла и торговли, раннем формировании капитализма.
В России складывался кардинально иной уклад жизни, больше того, иной тип государственности. Поскольку рабочий сезон в земледелии был вдвое короче, чем в основных странах Западной Европы, то о возможностях Запада не могли мечтать даже крупные землевладельцы. В середине XVIII в. только монастырское хозяйство достигло затрат труда на обработку земли, равных 39-41 человеко-дню в расчете на десятину в двух полях (яровом и озимом). Причем общие затраты труда составляли примерно 70 человеко-дней на десятину [2]. Достигалось это путем концентрации большого количества рабочих рук на сравнительно некрупных монастырских пашнях, что было не по силам большинству дворянских поместий. Благодаря этому монастыри по затратам труда в какой-то мере не уступали Западу.
Знакомство с данными по семи северным регионам Франции примерно того же времени показывает, что, в частности, в Парижском регионе в крупных хозяйствах затраты труда на десятину поля под пшеницу составляли также около 70 человеко-дней. Из них непосредственно на обработку земли уходило, как и в русских монастырях, примерно 40 человеко-дней [З].
Разница состояла в том, что во Франции работать с землей можно было в два раза дольше, чем в России, а это подразумевало и разный уровень агрикультуры, и разную интенсивность труда.
Что касается обычного крестьянского хозяйства, то в условиях российского Нечерноземья земледелец, как уже говорилось, мог затратить на обработку земли в расчете на десятину всего 22-23 дня (а барщинный крестьянин — вдвое меньше). Значит, если он стремился получить урожай на уровне господского, то должен был выполнить за 22-23 дня объем работ, равный 40 человеко-дням, что было невозможно даже путем чрезвычайного напряжения сил всей семьи, включая стариков и детей. Ведь чтобы вспахать сохой десятину, нужно потратить даже на нетяжелой почве в среднем четыре дня. Причем это будет легкая вспашка с заглублением на вершок (4.5 см) при желательной глубине в 15-20 см. Если вспахать десятину дважды, то придется пройти по полю с лошадью и сохой около 100 км. Если же пашню «троить», то потребуется проделать путь примерно в 160 км, то есть предпринять огромный и тяжкий труд в условиях постоянного дефицита времени. В период уборки урожая темпы работ также должны были быть предельно высоки.
Конечно, редко кому удавалось выдерживать такой напряженный труд в течение многих лет подряд, поэтому в реальности большинство обеспечивало относительно качественную обработку полей за счет сокращения возделываемой пашни. По обобщенным данным статистического описания России второй половины XVIII в. (так называемые «Экономические примечания к Генеральному межеванию»., обеспеченность пашней в историческом центре России в пересчете на мужскую (ревизскую) душу достигала всего 3-3.5 десятины в трех полях, а на тягло (то есть на две души мужского пола) — около 7 десятин. Когда же мы обращаемся к сведениям о размерах посевов из губернаторских отчетов, то выясняется, что посевы составляли в среднем на мужскую душу около 1.25 десятины в яровом и озимом поле, то есть на крестьянскую семью из четырех человек — около 2.5 десятины [4].
Таким образом, весьма суровые объективные обстоятельства, прежде всего чрезвычайно сжатый во времени рабочий сезон, давали возможность обработать с соблюдением минимальных норм агрикультуры лишь очень небольшой надел земли. Увеличение надела в XIX столетии не привело к принципиальному изменению ситуации; существенное же расширение посевов в южных районах, на черноземах сопровождалось резким падением качества обработки почв.
Учитывая вышеизложенное, не покажется удивительным, что в течение многих веков урожаи в России были очень низкими. Сведения, касающиеся отдаленных времен, скудны и фрагментарны.
Однако встречаются весьма впечатляющие факты. Так, в Пространной редакции Русской Правды — юридическом памятнике начала XII в., в списках, имеющих дополнения, относящиеся, по некоторым оценкам, к ХШ-ХIV вв., есть своего рода математические прогнозы относительно того, как вырастет некое хозяйство в течение 12 лет, если ничего из получаемого не тратить, а только копить. В литературе эти расчеты известны, сколько-нибудь серьезного интереса они не вызывают (в них много грубых ошибок, а логику подсчета нарастающей численности приплода скота уловить довольно трудно). Однако в указанных статьях встречаются важные сведения о типичной урожайности основных культур (ржи, овса, полбы, ячменя). Средняя за 12 лет исходная для расчета цифра урожайности этих культур ошеломляюще низка: всего сам-1.5. К сожалению, мы не имеем данных о плотности высева в XII-XIV вв., но в реалиях XVIII-XIX вв. такая урожайность при средней плотности высева в 12 пудов на десятину (192 кг) составит по ржи 288 кг валового сбора, а чистый сбор — всего 96 кг с десятины.
В России на протяжении веков в сельской местности на пропитание взрослого едока в год требовалось 24 пуда зерновых. Значит, сам-1.5 с десятины, если весь посев на тягло (4 человека обоего пола) занимал 2.5 десятины, — всего около 18 пудов чистого сбора, чего даже на одного едока не хватит. По-видимому, в реальности ХП-ХIV вв. посев должен был быть сильно увеличен, а обработка поля максимально упрощена.
Единичные данные по новгородским «волосткам» (Административно-территориальные единицы, входившие в состав волости. ) можно получить, анализируя сведения новгородских писцовых книг конца XV-начала XVI в.: урожайность зерновых культур колебалась в пределах сам-1.5, сам-2.2, сам-2.7 [5]. Чуть более утешительные, хотя и отрывочные, сведения относятся к концу ХVI- началу XVII в. (1592-1604 гг.). Это данные по селам Иосифо-Волоколамского монастыря во Владимирском, Суздальском, Тверском, Старицком, Волоцком и Дмитровском уездах за отдельные годы. Урожайность ржи составляла от сам-2.4 до сам-3.3, овса – от сам-1.8 до сам-2.56, пшеницы — от сам-1.6 до сам-2.0. При средней плотности высева в 12 пудов на десятину урожай сам-2.4 означает чистый сбор около 29 пудов, или 4.6 ц. В конце XVII в. на основной территории России преобладали очень низкие урожаи. В Ярославском уезде рожь давала от сам-1.0 до сам-2.2, овес — от сам-1.0 до сам-2.7. В Костромском уезде урожайность ржи колебалась от сам-1.0 до сам-2.5. В северо-западных уездах урожайность ржи была выше — от сам-2.4 до сам-5.3. В районе Кирилло-Белозерского монастыря, где почвы отличались плодородностью, в 70-80-х годах XVII в. урожаи иногда были очень высоки: рожь — сам-10.0, овес -сам-5.0 [б]. К сожалению, мы располагаем только отрывочными данными, так сказать, «точечного» характера.
Более надежные сведения об урожайности имеются по отдельным годам конца XVIII в.: это сводные погубернские показатели. В Московской губернии в 1788, 1789, 1793 гг. средняя по всем культурам урожайность составляла сам-2.4; в Костромской (1788, 1796) — сам-2.2; в Тверской (1788-1792) средняя по ржи-сам-2.1;в Новгородской — сам-2.8; в Калужской средняя по ржи за девять лет в интервале 1782-1796 — сам-3.3; в Рязанской в интервале 1786—1790 — сам-2.5; в Тульской средняя по ржи (1781-1789) — сам-2.5, а в 90-е годы сам-4.9; в Тамбовской в интервале 1782-1796 -сам-2.8; в Орловской за семь лет в интервале 1782-1796 средняя по ржи — сам-3.7; в Курской в интервале 1782-1797 общая средняя — сам-4.2; наконец, в Воронежской (1785-1792) средняя урожайность ржи — сам-4.3 [7].
Сопоставление ориентировочных данных по размеру посева на тягло, урожайности в «самах» и по величине чистого сбора на душу населения за те же годы позволяет, хотя бы в первом приближении, оценить эффективность мер по увеличению посева на фоне действия природно-климатических факторов. Так, в Нижегородской губернии в 1795 г. при высеве в расчете на тягло 5.6 четвертей (около 7 ц) в условиях сильного неурожая (сам-2.5, то есть всего 17.9 ц с 2.5 десятины пашни) чистый сбор был очень мал: 2 четверти на душу населения, или 16.4 пуда (норма питания — 24 пуда). В следующем, 1796 г. при том же высеве урожай был обычным (сам-3.3), и чистый сбор оказался благополучным — 3.2 четверти на душу (25.6 пуда). В Рязанской губернии в 1781 г. при посеве в 5.7 четверти на тягло (7.3 ц) и приличном урожае в сам-3.7 (27 ц) чистый сбор составил 3.8 четверти на душу населения (30.4 пуда). В 1782 г. при том же посеве (5.4 четверти) и более высоком урожае (сам-4.3) чистый сбор оказался заметно больше (36 пудов) [7].
Конец 90-х годов XVIII в. был отмечен сильными неурожаями, но резко увеличились размеры посевов. В 1794 г. посев в среднем по губернии вырос до 9 четвертей на тягло (11ц), однако урожай был скудным — всего сам-2.8 (30.8 ц). В итоге чистый сбор, несмотря на огромные усилия по расширению поля, составил только 32 пуда. То же произошло и в 1796 г. Посев достиг 10 четвертей на тягло (около 13 ц), аурожай-лишьсам-2.7 (около 35 ц), чистый сбор — 4.1 четверти (около 33 пудов). Можно предположить, что рост посевной площади шел за счет резкого ухудшения качества обработки почв. Подобная ситуация просматривается и в Тамбовской губернии. В 1781 г. при явно малом посеве 4.6 четверти на тягло (около б ц) и «средственном» урожае в сам-3.0 (около 18 ц) чистый сбор был очень скудным (около 18 пудов на душу населения). В 1794 г. посевы резко увеличились (7 четвертей на тягло, то есть около 9 ц), но год оказался неурожайным (сам-2.5, или на тягло 22.5 ц), чистый сбор не превысил 18.4 пуда на тягло (4 чел.). Напрашивается единственный вывод: резкое расширение посевов приводило к крайне примитивной обработке земли, что усугубляло неурожай. В 1795 г. история повторилась в ухудшенном варианте: посев 6.6 чет- верти (8.5 ц), урожай сам-2.0 (17 ц), чистый сбор катастрофичен — около 13 пудов. Думается, что динамика взаимосвязи приведенных здесь показателей довольно четко свидетельствует о трагическом тупике российского земледелия.
В первой половине XIX в. мало что изменилось. Расчетная потребность страны в продовольственном зерне, по официальным данным, достигала 138 млн. четвертей (15456 тыс. т); реальный сбор зерновых в среднем за 10 лет составил 141 млн. четвертей (15792 тыс. т). Казалось бы, налицо четкое соответствие сборов и продовольственной потребности. Однако заложенная в этих расчетах норма потребления зерна и круп явно занижена (около 17.4 пуда на едока, или 278.4 кг) [7, с. 410]. Скажем, в Древнем Риме, по свидетельству Катона Старшего (II в. до н. э.), рабу при тяжелых физических работах давали в день 1.6 кг хлеба. Даже если считать, что припек составлял 50%, то в зерне норма будет равна почти 1 кг. В нашем случае суточная норма зерна — 762 г, а суммарная калорийность хлеба и круп чуть более 2 тыс. ккал. Кроме того, в приведенном расчете не учтен прикорм скота, а также необходимость продажи части зерна с целью получения денег на уплату налогов и податей, покупку одежды, покрытие хозяйственных нужд. Не учтены расходы зерна на винокурение, на экспорт.
Во второй половине XIX в., после реформы 1861 г., душевой сбор в Нечерноземье существенно вырос (с 17 пудов до 20.4 пуда). Однако рост был достигнут главным образом за счет расширения посадок картофеля. Зерновой сбор увеличился лишь до 18 пудов на душу населения. В целом же для населения России чистый душевой сбор составил к концу XIX в. около 21.5 пуда (с учетом картофеля) [8].
В первые полтора десятилетия XX в. в силу серии необычайно высоких (не только в России) урожаев существенно улучшилось положение в европейской части страны. Однако в рамках империи в целом ситуация была не столь благополучной. В период 1911-1915 гг. валовой сбор составлял ежегодно 4725 млн. пудов, а чистый сбор 4537 млн. пудов. С учетом картофеля эта цифра возрастает до 5105 млн. пудов. Используя данные о численности населения России в 1914 г. (около 179 млн. чел.), можно рассчитать величину чистого сбора на душу населения. Она равна 27.1 пуда. Если же вычесть долю ежегодного экспорта (в 1909-1915 гг. он составлял в среднем за год около 728 млн. пудов), то в конечном счете чистый сбор зерновых с учетом картофеля на душу населения составлял примерно 24.4 пуда, а без картофеля 21.2 пуда [9].
В 80-х годах XVIII в. князь М.М. Щербатов впервые составил хлебный баланс России и вывел примерную величину чистого сбора на душу населения в 28 пудов. Фиксируя излишек в 4 пуда сверх нормы питания в 24 пуда на человека в год (а ведь это экспортные пуды в 1911-1915 гг.), князь заметил: «В случае хотя бы незначительного недорода должен наступить голод» [10]. События конца XIX-первой трети XX в. неоднократно подтверждали этот вывод. Таков парадоксальный итог многовекового и многострадального труда великорусского и в целом российского крестьянства.
Может возникнуть закономерный вопрос: почему за долгие столетия крестьянство не выработало более или менее эффективных методов интенсификации земледелия? Неужели элементарным удабриванием пашни нельзя было добиться хороших урожаев хотя бы в благоприятные по погоде годы?
Отвечая на подобные вопросы, необходимо хотя бы вкратце коснуться особенностей развития скотоводства в историческом ядре России, в ее Нечерноземье.
Начнем с того, что по нормам XIX в. для ежегодного удобрения парового клина нужно было иметь 6 голов крупного скота на десятину пара [11]. Поскольку стойловое содержание скота на основной территории России было необычайно долгим (198-212 суток), то, по данным XVIII-XIX вв., запас сена должен был составлять на лошадь — 160 пудов, на корову — около 108 пудов, на овцу -около 54 пудов [7, с. 388]. При пашенном наделе в 3-3.5 десятины на мужскую душу однотягловый крестьянин располагал наделом в 6-7 десятин пашни, а ежегодный пар составлял 2-2.3 десятины. Имея 12 голов крупного скота (точнее, в пересчете на крупный скот), он мог бы вносить на каждую десятину пашни один раз в три года по 24 т навоза. При благоприятной погоде именно это сулило высокие урожаи.
Однако заготовить за 20-30 суток сенокоса 1244 пуда сена для однотяглового крестьянина пустая фантазия. Выше уже говорилось, что, имея семью из четырех человек, земледелец был в состоянии обработать пашню размером в 3.75 десятины в трех полях; пар в таком случае был равен 1.25 десятины, норма скота — 7.5 головы. За 30 суток косец с помощниками мог заготовить примерно 300 пудов сена. Этого едва хватало на одну лошадь, одну корову и одну овцу, что, конечно, не обеспечивало пар «наземом», ибо на десятину пара приходилось 1.8 головы крупного скота. Но такое поголовье означало гибель хозяйства. «Средственный» крестьянин должен был иметь минимум 2 лошади, 2 коровы и 3-4 овцы, не считая свиней. Как же при 300 пудах сена прокормить скот?
Факты свидетельствуют, что крестьянская лошадь в сезон стойлового содержания получала около 75 пудов сена, корова, наравне с овцой, -38 пудов. Таким образом, вместо 13 кг в сутки лошади давали б кг, корове вместо 8 или 9 кг — 3 кг и столько же овце. А чтобы скот не сдох, его кормили соломой. При такой кормежке удобрений получалось мало, да и скот часто болел и издыхал. В итоге в лучших, в частности монастырских, хозяйствах земля удобрялась раз в 6 лет, в крестьянских хозяйствах ~ раз в 9 лет (».обрая земля назем раз путем примет — до 9 лет помнит», — гласит пословица). В XIX в. в Тульской губернии пашня удобрялась раз в 15 лет, в Орловском уезде Вятской губернии пар унавоживали раз в 12 лет, а всю землю — в 3 раза реже.
Следует иметь в виду, что воспроизводство скота в Нечерноземье в определенной мере обеспечивалось за счет южнорусских регионов, поставлявших, кроме того, мясное поголовье на рынки центра страны. Распашка плодородных степей ликвидировала этот ресурс. В начале XX в. А.В. Чаянов, характеризуя современную ему деревню, писал: «В большинстве русских губерний мы встречаемся с... наличностью кормового голода, когда абсолютно необходимое количество скота, требуемое иногда только для тяги и навозного удобрения, не может быть обеспечено кормовыми ресурсами» [12].
Общий итог данного обзора можно сформулировать так: практически на всем протяжении своей истории земледельческая Россия была социумом с минимальным совокупным прибавочным продуктом. Поэтому если бы Россия придерживалась так называемого эволюционного пути развития, она никогда не состоялась бы как великая держава.
Целесообразно вычленить важнейшие особенности российского социума и хотя бы некоторые специфичные моменты развития нашей государственности.
Начнем с того, что в суровых природно-климатических условиях Восточно-Европейской равнины индивидуальное крестьянское хозяйство так и не смогло порвать с общиной. Его крайняя слабость компенсировалась благодаря помощи крестьянской общины на протяжении почти всей тысячелетней истории русской государственности. Многие столетия великорусский пахарь мог сводить концы с концами, только прибегая время от времени к восполнению быстро нарастающей «выпаханности» полей путем разного рода лесных росчистей, сжигая срубленный лес и эпизодически получая высокие урожаи.
Необходимость постоянного сведения лесов и осуществления целого ряда других хозяйственных функций укрепляла потенциал традиционной общинной организации. В свою очередь, сохранение общины повлияло – отчасти непосредственно, а отчасти и опосредованно — на характер русского этноса и российской государственности.
Касаясь наиболее раннего периода отечественной истории, важно подчеркнуть, что сложившийся на этапе древнерусской государственности механизм изъятия и концентрации княжеской властью совокупного прибавочного продукта возник не в силу необходимости баланса и сдерживания противоречий общества, расколотого на бедных и богатых. Наоборот, ведущими силами этого процесса были потребности политической самоорганизации множества общинных микромиров. В таком обществе еще не было социально и политически значимой верхушки крупных землевладельцев. «Великое переселение народов» приводило к ослаблению, а иногда даже к исчезновению местной знати, к резкому усилению военных вождей и дружины.
Военно-дружинные элементы социумов, осваивающих или ищущих новые жизненные пространства, исторически были призваны форсировать устройство неких структур, необходимых для обеспечения жизни и быта военно-политической верхушки.
В новейшей литературе появилась логически целостная и довольно аргументированная концепция существования на раннем этапе развития государственности так называемых «служебных организаций» (Польша, Чехия, Венгрия). Речь идет о создании властной элитой целой сети поселений, в каждом из которых жители из поколения в поколение специализировались на каком-либо определенном виде ремесла. Поселенцы такого рода имели особый статус, вовлекаясь в эту сферу как по принуждению, так и добровольно. «Служебные организации» подобного типа как бы обгоняли эволюционное развитие и компенсировали недостаточность развития производительных сил социума, позволяя удовлетворять нужды господствующего класса. Есть вполне очевидные свидетельства существования подобной структуры и в Древней Руси. Примером могут служить люди, содержавшие станы для объезда князем своей территории и заготавливавшие «корм» и припасы для лошадей, а также обширная сеть поселений бортников, бобровников, сокольников, рыболовов. Есть основание полагать, что подобные структуры функционировали у нас долгие столетия и сохранялись вплоть до XVII в., когда получили новый мощный импульс развития.
Cвоеобразным вариантом развития структур подобного типа было функционирование государственной власти как «власти-собственности», уходящей корнями в порядки и способы материально-бытового и военного обеспечения дружинной среды. Особую, хотя и неоднозначную, роль этот институт играл в статусном обеспечении наследников-княжичей, получавших «власть-собственность» в виде «удела-государства». Наследник становился главой «государства» с правом сбора ренты-налога и пользования им (совместно с дружиной) и иными имущественными правами, ибо других путей восполнения материальных ресурсов наследников великого князя еще не было.
Следствием указанных особенностей стал слишком рано начавшийся процесс так называемой феодальной раздробленности. В качестве некоей «тяги к единению» при невозможности создания полноценных суверенных княжеств можно расценить сохранение особого статуса Киевского великого княжения, наличие общего для всех законодательства и своеобразной иерархии княжеских столов в рамках единой династии Рюриковичей. Действительная раздробленность наступила значительно позже, сыграв зловещую роль — приведя древнерусский этнос в зависимость от Золотой Орды. Для социума с минимальным совокупным прибавочным продуктом ордынское иго было тягчайшим бременем в социально-экономическом плане. Кроме того, оно явилось тормозом становления государственности.
К моменту падения ига в 1480 г. управление территорией Руси все еще совершалось, как в раннефеодальную эпоху, с помощью архаичного механизма личных временных поручений (в частности, института наместников).Только в середине XVI столетия наконец оформляются постоянные центральные органы управления. Формирование единого Московского государства шло в рамках резкого усиления государственной власти. Объективное содержание этого процесса состоит в реакции социума на реальную опасность разделить судьбу примитивных земледельческих обществ и быть раздавленным любой внешней силой. Выстраданный опыт золотоордынского ига стимулировал энергию социума к выживанию путем оптимизации объема совокупного прибавочного продукта за счет формирования мощной государственной машины, способной преодолеть локальное сопротивление общинных микромиров при изъятии налогов и ренты.
Задолго до установления крепостного права великие и удельные князья активно использовали для государственных и даже домениальных нужд особый вид трудовой повинности населения — «посошную» службу. Периодически великие князья «велели сохами своими», то есть по поземельной разнарядке, производить в государстве самые разнообразные работы в объемах, существенным образом превышавших обычные государственные повинности. Посредством «посохи» к работам привлекались не только посадские (городские) и черные (волостные) люди, но нередко и крестьяне из боярских селений, поместий, а также из селений церковных иерархов и монастырей. Из числа посадских людей и волостных крестьян выбирали целовальников «к нашему (княжескому) делу», «к денежным сборам». Эта система получила дальнейшее развитие в XVI-XVIII вв., когда на государеву службу в финансовые органы и для торговли «казенными» товарами стали брать людей купеческого звания («гостей», членов «гостиной и суконной» сотни, гильдейского купечества).
Становление светского землевладения в Северо-Восточной Руси с неизбежностью привело к необходимости увеличения ренты продуктами и особенно отработочной ренты. Тем самым была вызвана к жизни тенденция к ликвидации общины как средства защиты и локального сопротивления крестьянства. Стихийный нажим на общину шел одновременно разными путями, некоторые из которых оказались исторически бесперспективными.
В конечном итоге нейтрализация влияния общины была осуществлена путем ограничения в рамках всей страны права перехода крестьян из селения в селение с последующим навечным прикреплением их к земле (а значит, и к владельцам земли). Решающую роль здесь сыграло государственное законодательство и создание грубых и жестоких механизмов изъятия налогов и ренты. Период XV-XVII вв. был временем становления крепостничества как наиболее реальной в условиях Восточной Европы формы функционирования феодальной собственности на землю, порожденного не только ситуативными моментами (хозяйственное разорение, борьба за рабочие руки и т.п.), но и фундаментальным фактором природно-климатических условий. При крайне сжатом рабочем периоде иного способа заставить крестьянина увеличить земледельческое производство до уровня, необходимого для более или менее оптимального развития социума, не было. В свою очередь, режим крепостничества стал возможен в России лишь при развитии деспотической формы государственной власти — российского самодержавия, имеющего глубокие исторические корни.
Экстенсивный характер земледелия обусловливал не только постоянное поглощение людских ресурсов агросферой, но с неизбежностью выдвигал проблему освоения все новых и новых территорий для увеличения валового продукта земледелия. Острая нужда общества в хлебе стимулировала этот процесс. К тому же основная территория России, видимо, уже не выдерживала чрезмерного увеличения плотности населения. Пути миграции русских, а отчасти и украинцев, были исторически определены: юг, юго-восток и восток Евразийского континента, куда волны переселенцев двигались из века в век, плавно обходя, а иногда и вторгаясь на территории иных этносов. Миграционные процессы шли бок о бок с усилением самодержавного государства, способного контролировать и защищать огромные просторы страны. Длительное сосуществование и выживание многих народов в рамках единой российской государственности в немалой степени объясняется тем, что практически все они принадлежали к единому типу социумов с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта.
Характерной особенностью российской государственности является необычайно сильное развитие ее хозяйственно-экономической функции. Ведь помимо изъятия прибавочного продукта и усиления эксплуатации земледельца, государственная машина была вынуждена форсировать процесс общественного разделения труда, прежде всего отделение промышленности от земледелия.
Отсюда необычайная активность государства в области создания так называемых всеобщих условий производства. Это строительство огромных оборонительных сооружений в виде засечных полос, рвов, валов, пограничных городков-крепостей, а несколько позднее — организация крупных металлургических производств, строительство водных каналов, сухопутных трактов, возведение фабрик и заводов, верфей, портовых сооружений и т. д. Без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без постоянных своего рода «депортаций» в те или иные районы страны целых бригад мастеров — металлургов, оружейников, каменотесов, плотников, купцов, наконец, без обширного государственного сектора экономики создать все перечисленное было бы просто невозможно.
Осуществление указанных хозяйственных функций в земледельческой стране с ничтожной долей городского населения (а в 20-х годах XVIII в. число городов с населением более 4 тыс. человек не превышало трех десятков) феноменально само по себе, ибо чрезвычайно малый объем совокупного прибавочного продукта объективно создавал крайне неблагоприятные условия для формирования так называемой надстройки над элементами базисного характера.
Господствующий класс и неподатное сословие в целом на протяжении всего XVIII столетия составляли не более 6-7% населения страны (к 1861 г. — около 12%). Основная часть данной группы являлась своего рода несущей конструкцией структуры самоорганизации общества, которая неизбежно носила упрощенный характер. Именно в силу этой упрощенности из публичных функций государства, помимо организационно-экономических, в начале XVIII в. и в более ранние эпохи резче всего проявляли себя военная, карательно-охранительная и религиозная. В государственном управлении в качестве рычагов широко использовались многочисленные структуры общинного самоуправления города и деревни. Выполнение управленческой функции укрепляло крестьянскую общину как господствовавшую форму землепользования, что сильно тормозило развитие частнособственнических отношений на селе.
Другим не менее сильным тормозом были крайне неблагоприятные природно-климатические условия, одним из опосредованных конечных следствий которых явилось господство в земледелии полурабского труда: не земля, а количество крепостных душ, «крещеной собственности», было главным мерилом богатства феодалов. В итоге сложный и длительный процесс становления и укрепления феодальной собственности так и не завершился утверждением земельного владения дворянина в качестве полноправной частной собственности.
Напротив, участие государства в создании промышленности в стране способствовало гигантскому скачку в развитии производительных сил, хотя заимствование архаическим cоциумом в XVII-XVIII вв. «западных технологий» имело чудовищный социальный эффект: появилась масса рабочих, навсегда прикрепленных к фабрикам и заводам (так называемые «вечно отданные»., и это стимулировало сползание общества к рабству.
Шедший параллельно эволюционный процесс отделения промышленности от земледелия в российских природно-климатических условиях долгое время не способствовал развитию так называемых неадекватных форм капитала с присущим им сезонным характером производства, относительно высоким уровнем оплаты труда, господством поденной и краткосрочной форм найма и ничтожной возможностью капиталистического накопления.
Однако в XVII – начале XVIII в. роль неадекватных форм капитала существенно возросла. Поэтому на протяжении длительного исторического периода промышленная прибыль уступала по размерам торговой прибыли, а удачливые предприниматели-промышленники были, как правило, прежде всего купцами. Только резкая активизация оптовой торговли, ставшей реальностью благодаря строительству системы каналов, а также ликвидация при Екатерине II монополии города на ремесленное и промышленное производство кардинально расширили участие крестьян в этом секторе хозяйства и удешевили за счет отхода крестьян на заработки рынок наемного труда. Результатом стало развитие в XVIII-XIX вв. уже вполне адекватных форм капитала в виде мануфактурного производства.
Когда же во второй половине XIX в. при активнейшем содействии государства в России стал быстро (по сравнению с прошлым) развиваться капитализм, мелкое производство так и не получило широкого распространения. В силу высокой стоимости инфраструктуры более эффективным оказывалось крупное капиталистическое производство, и к началу XX в. оно охватывало более 70% всех предприятий, более того, в экономике быстро начали нарастать процессы монополизации. Думается, что природно-географический фактор, в первую очередь необъятное пространство России, сыграл в данном случае далеко не последнюю роль.
И в новейший период своей истории, в эпоху механизации и химизации сельского хозяйства, внедрения современных агротехнологий и достижений генной инженерии, в области аграрного производства Россия остается в крайне невыгодной ситуации именно из-за краткости рабочего периода на полях. По той же причине российский крестьянин лишен свободы маневра, компенсировать которую может только мощная концентрация техники и рабочей силы, что, однако, с необходимостью ведет к удорожанию продукции.
В заключение следует подчеркнуть, что вследствие различных природно-климатических условий на западе и востоке Европы на протяжении тысяч лет одно и то же количество труда удовлетворяло не одинаковый объем естественных потребностей индивида. В Восточной Европе в силу более сурового климата совокупность базовых потребностей была существенно большей, чем на Западе, а условия их удовлетворения — гораздо менее благоприятными. Стало быть, меньшим оказывался и тот избыток труда, который мог идти на удовлетворение потребностей других индивидов, по сравнению с массой труда, необходимого для покрытия собственных потребностей.
Следовательно, объем совокупного прибавочного продукта в Восточной Европе был всегда значительно меньше, а условия для его создания существенно труднее, чем в большинстве западноевропейских стран. В значительной мере такое положение сохраняется и поныне. Это объективная закономерность, которую человечество пока не в состоянии преодолеть.