Поэт Осип Мандельштам сказал: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». И эта вычурная метафора во время перестройки была принята нашей демократической интеллигенцией чуть ли не как откровение. Ее бубнят, как припев, в ходе антигосударственной кампании вот уже почти двадцать лет.
Что за люди! Сами побриться не способны, а руки брадобрея им отвратительны. Власть ненавидят, но так и льнут к ней, пытаются в нее пролезть, всегда ею недовольны – а попади во власть, ни одного простейшего вопроса не могут не то что решить, а и сформулировать. Все шиворот-навыворот, сплошные обиды и расколы, даже воровать толком не годятся, все на нервах, с надрывом.
Исходя из этой мазохистской установки, наши просвещенные либералы ненавидели типичного русского человека, «в глубине души которого пульсирует ментальность раба» (эта чеканная фраза одного академика обошла западную прессу). Ненавидели, потому что казалась непонятной и страшной типичная для наших людей любовь к власти. Именно любовь – при одновременной неприязни, страхе или даже презрении. Чувство, неподвластное логике и расчету, но в глубине своей разумное, целостное.
Конечно, при наличии такого чувства трудно ожидать возникновения гражданского общества, для которого власть – всего лишь «ночной сторож». Кто же любит сторожа! Его можно ценить, быть с ним вежливым, но в отношениях со сторожем или даже с «менеджером на контракте» любовь неуместна, ее там некуда всунуть. Возмущало наших рациональных демократов и то, что у нас любовь к одному царю, генсеку или президенту легко переносилась на следующего – даже если этот следующий свергал предыдущего. Давились на Ходынке от любви к царю, носили на руках Керенского, строили мавзолей Ленину… И ничуть не изменились в эпоху компьютеров и Интернета — аплодировали Горбачеву, орали от восторга при виде Ельцина, ужасно симпатичным считают Путина. Любят, и все тут.
Но самое противное для нашей ученой братии то, что музыку этой любви невозможно алгеброй поверить — эта любовь у нас иссякает непредвиденно, моментально и необратимо. Политологи, прогнозы, рейтинги — все летит кувырком. Какой уж тут фондовый рынок и инвестиционный климат. Даже объясниться субъекты власти и бизнеса не могут. Власть криком кричит инвесторам: вкладывайте в РФ деньги, я вас люблю и все вам позволю. Но ведь дело-то не в этом. Инвесторы боятся не того, что власть их разлюбит, а того, что «народные массы» разлюбят власть – и она сразу испарится и не сможет их защитить. Богатые живут в невыносимом стрессе, в глубине их души пульсирует один вопрос – пора или не пора выводить активы на Запад?
Приемлемой теории, которая объяснила бы этот тип взаимоотношений общества и власти нет. Ну, назвали это мудреным словом «харизма», люди из вежливости покивали. Ах, вон оно что, харизма… Ну, тогда конечно. Но название, даже мудреное, не заменяет объяснения. Еще можно понять, как харизма исчезает – достаточно внимательно вглядеться в глаза Горбачева или почитать пару его текстов (правда, таких читателей в РФ теперь немного). Но как эта самая любовь могла в 1985 г. появиться – вот тайна. Те же глаза, те же тексты, та же отметина на лбу.
Наше образование, основанное на западных учебниках эпохи Просвещения, в этом вопросе оказалось бессильно. Не может социология, отработавшая свои методы на материале гражданского общества, понять людей с сильными пережитками общинности, их поведение кажется абсурдным (на деле можно говорить о совершенно иной рациональности). Из-за этого и наш образованный слой, и власть раз за разом ошибались и в предвидении хода истории, и в толковании событий. Например, в начале ХХ века стало очевидным, насколько ошибочно было мнение либералов, ставящих знак равенства между господствующей в сознании крестьянства идеей патернализма (государства-семьи) и «рабской психологией», тягой к подчинению авторитарной власти. А ведь из этого ошибочного мнения исходили и исходят наши либералы и начала ХХI века!
А вспомним, насколько оторвана от реальности была правящая верхушка царской России. В 1904 г., когда уже начался первый акт советской революции и быстро иссякала любовь крестьянства к монархии, царь простодушно похвалился П.А.Столыпину, тогда саратовскому губернатору: «Если б интеллигенты знали, с каким энтузиазмом меня принимает народ, они так бы и присели». В феврале 1917 г. царская власть, по словам В.В.Розанова, «слиняла в три дня» – царя бросил даже полк его личной охраны, весь из георгиевских кавалеров.
Что же здесь разумного? Жесткий рациональный критерий, которому следует народная любовь к власти. Ее любят, если она выполняет свою главную миссию – гарантирует «вечную жизнь» страны и народа. Конкретнее, устанавливает и надежно воспроизводит такой порядок, при котором эта вечная жизнь надежно защищена. Не выполняет власть этой задачи – от нее отворачиваются настолько, что даже личная судьба бывшего царя почти никого не волнует.
М.М.Пришвин 3 апреля 1917 г. записал в дневнике такую мысль: «Творчество порядка и законности совершается народом через своих избранников. Таким избранником был у нас царь, который в религиозном освящении творческого акта рождения народного закона есть помазанник божий. Этот царь Николай прежде всего сам перестал верить в себя как божьего помазанника, и недостающую ему веру он занял у Распутина, который и захватил власть и втоптал ее в грязь. Распутин, хлыст — символ разложения церкви и царь Николай — символ разложения государства соединились в одно для погибели старого порядка».
Трудно сказать почему, но этот неравновесный характер отношений народа к власти в России хорошо понимался (и чувствовался) одними мыслителями и политиками, и совершенно не понимался другими, не менее умными. Как в России, так и на Западе. В общей форме этот вопрос поднял наш западник Салтыков-Щедрин в притче «Мальчик в штанах и мальчик без штанов». Лояльность немца зиждется на контракте («общественный договор») – они продают душу, и «мальчик в штанах» презирает русского мальчика за то, что русские отдают душу бесплатно. На это «мальчик без штанов» отвечает: ты, колбаса, не понимаешь разницы, раз мы отдаем душу бесплатно, мы в любой момент можем ее и обратно забрать.
В курсе истмата нам не рекомендовали читать материалы дискуссий Маркса и Энгельса с народниками о перспективах русской революции. По всем пунктам оказались правы народники, которых грубо высмеивал Энгельс. Революция произойдет раньше в России, чем на Западе – ха-ха-ха! Революция в России будет коммунистической – ха-ха-ха! Это понимание приобрел и Ленин, когда после 1907 г. перешел на платформу «ленинизма», но так и не приобрели кадеты и ортодоксальные марксисты (меньшевики). Это понимание видно в трудах и записках Макса Вебера — он, готовя свой главный труд «Протестантская этика и дух капитализма», изучал ход вызревания русской революции и нарастающий разрыв между либералами и крестьянством. Для него это был почти лабораторный опыт столкновения традиционного и гражданского общества.
Из этого понимания вытекает важнейшая формула Ленина – «не готовить революцию, а готовиться к революции». Это совершенно разные вещи. Успешная революция в России – не результат «раскачивания лодки», а наличие ясного проекта и укорененной в массах организации в тот момент, когда власть не может найти адекватного решения для спасения лодки, терпящей крушение. В этот момент она сразу теряет любовь народа, и кто-то должен подхватить брошенные исчезнувшей властью бразды правления. А подхватившие эти бразды люди «страну в бушующем разливе должны заковывать в бетон», и это невозможно без проекта и без организации. Когда в Феврале Россия «слиняла в три дня» и в руки либералов свалилась власть, они оказались несостоятельны – подавляющее большинство «не полюбило» их проект хозяйства и государственности западного типа. И хотя поначалу Керенского «толпа на руках носила», полгода спустя он, по его собственным словам, «ушел один, отринутый народом».
Вообще, сегодня очень важно вникнуть в опыт 1902-1917 гг. Эсеры и кадеты «готовили революцию», а большевики «готовились» к ней. Эсеры и кадеты были действительными противниками старой российской государственности, а большевики оказались ее преемниками – в главном. Февраль рассыпал империю, Октябрь собрал ее – под лозунгом самодержавия в форме «Вся власть Советам!» Царь не справился — самодержцем стал Совет, а либеральную идея разделения властей сожрал, по выражению Вебера «общинный крестьянский коммунизм». Недаром половина царских генералов и основная масса рядовых черносотенцев примкнули к большевикам.
Сергей Булгаков в своем трактате «На пиру богов», в котором он «моделировал» расстановку сил в революционной России, представил этот взгляд в рассуждениях Генерала: «Уж очень отвратительна одна эта мысль об окадеченной «конституционно-демократической» России. Нет, лучше уж большевики: style russe, сарынь на кичку! Да из этого еще может толк выйти, им за один разгон Учредительного собрания, этой пошлости всероссийской, памятник надо возвести. А вот из мертвой хватки господ кадетов России живою не выбраться б».
то же из всего этого следует? Прежде всего, очень тревожный вывод, что неустойчивое равновесие в «любви» очень хрупко. Но этого не понимает ни власть, ни правые, ни левые. Правые (либералы) «раскачивают лодку», хотя при обрушении легитимности нынешней висящей на ниточке власти будут моментально сожраны те «гунном», который все сильнее ворочается на дне нашей души вместо предполагаемого доброго раба. Левые вместо того, чтобы готовиться к революции, жалуются на народ, который почему-то любит власть. Они даже не понимают вопроса: а как же можно не любить власть, пока она худо-бедно тянет свою лямку? Ведь в той же «Советской России» пришлось прочесть вполне разумные слова: «Для народа лучше антинародный режим, чем никакого режима». Почему-то они не вызвали ни удивления, ни обсуждения.
Второй вывод еще тревожнее. Риск слома равновесия, моментальной утраты легитимности власти, велик. Тенденции неблагоприятны, несмотря на радость от нефтяного ВВП. Условно говоря, назревает революция, но к ней никто не готовится. Некому будет подхватить бразды правления и тем более что-то «заковывать в бетон». А значит, велика опасность, что на арену вырвется, как предвидел Достоевский, своеволие. И второй акт «революции гунна» пережить нам будет гораздо труднее, чем первый, который мы пережили в 90-е годы с еще толстым слоем подкожного советского жира.