Таково наследие классической политэкономии, с которым имел дело Маркс, и проведённая им операция по превращению политэкономических понятий в грозное идеологическое оружие сама по себе заслуживает особого внимания в рамках изучения информационных войн. Как известно, основой марксистского учения об эксплуатации стало понятие прибавочной стоимости, отбирая которую, капиталист эксплуатирует рабочего. Вот, например, изложение этой теории сторонником марксизма на одном из интернетовских форумов:

«…Идея прибавочной стоимости очень проста: готовый продукт стоит больше, чем исходное сырье. Разница в цене определяется вложенным трудом. Капиталист имеет прибыль в результате того, что не полностью выплачивает рабочему эту разницу (минус амортизационные и прочие расходы), но значительную долю этой прибавочной стоимости присваивает в качестве собственника средств производства. Иными словами отчуждает в свою пользу затраченный другими труд…»

В свете достижений Рикардо данная логическая цепочка кажется более чем странной. Откуда следует, что разница между ценой сырья и готового продукта определяется трудом? Ведь уже Рикардо выяснил, что эта разница определяется не только вложенным трудом, но и процентом на капитал, дисконтированным с учётом времени вложения! Именно, в первоначальной модели, не содержавшей ренту, разница между ценой готового продукта, с одной стороны, и затратами капиталиста на сырьё и заработную плату (и на неё тоже!) определяется временем, прошедшим между соответствующими затратами капиталиста и реализацией продукта, то есть разница равна процентам, набежавшим на затраты капиталиста по действующей процентной ставке. Иными словами, то, что капиталист себе присваивает, связано не с трудочасами работавших у него людей, а с затраченными суммами и «капиталоднями», прошедшими между вложением капитала и выручкой! И это логично: так же, как получаемая рабочим зарплата в модели совершенной конкуренции зависит только от труда, так и прибыль на капитал зависит только от капитала. Лишь в одном гипотетическом случае разница между ценой сырья и ценой готового продукта определяется именно расходами на заработную плату («затраченным трудом»), без учёта времени, прошедшего между выплатой зарплаты и реализацией продукта. Это наблюдается только тогда, когда процент на капитал равен нулю. В этом случае, в самом деле, цена в модели Рикардо зависит только от затрат труда. Но тогда и прибыль капиталиста равна нулю, так что никакой «прибавочной стоимости» он не получает.

То же самое можно показать и иначе: как мы видели, уже Рикардо знал, что есть виды капитальных благ, которые не приносят никакой прибыли, и есть земельные участки, которые не приносят никакой ренты. Тогда при использовании этих видов капитала и этих земельных участков получается продукт труда, и выручка полностью достаётся работникам, а не капиталисту и землевладельцу. Следовательно, то повышение выручки, которое получается при приложении такого же труда на более выгодных участках и на более современном капитальном оборудовании, определяется не этим трудом (эта переменная в модели остаётся постоянной!), а только другим качеством земельного участка и другим видом капитального оборудования. Итак, модель Маркса с самого начала противоречит уже известным на тот момент научным данным о ценообразовании и распределении дохода по факторам производства: прибыль капиталиста определяется не трудом, а затратами капитала и временем, в течение которого капитал был «занят» на производстве товара. При этом книга Рикардо была опубликована в 1817 году, за год до рождения Маркса, но и к 1867 году – году опубликования первого тома «Капитала», – после почти 20 лет изучения политэкономии Маркс так и не пожелал согласовать самую главную свою модель с общеизвестными научными достижениями пятидесятилетней давности.

Как же так получилось, что в своих посылках относительно ценообразования Маркс не учёл процент на капитал и не смог дисконтировать его при подсчёте «естественной цены»? Для этого вспомним цитату Рикардо, с которой начинали: «Если бы люди не применяли в производстве машин, а только труд, и если бы для доставки ими их товаров на рынок требовались одинаковые промежутки времени, то меновая стоимость их товаров была бы точно пропорциональна количеству затраченного труда». Итак, Рикардо исследует заведомо неадекватную, абсолютно абстрактную модель и подчёркивает её подготовительный, учебный, демонстрационный характер сослагательным наклонением «если бы»… Уже из следующего абзаца Рикардо видно, что когда эти нереальные предположения нарушаются, никакой пропорции между затратами труда и «естественной ценой» не наблюдается! Уже на следующей странице, в той же главе, Рикардо исследует общий случай, при котором естественная цена зависит и от по-разному распределённых во времени затрат капитала. Получается, что Маркс исписал два тома Капитала, исследуя упрощённую и не связанную с реальностью модель, которой даже Рикардо не счёл нужным посвящать больше пары страниц. Жаль только, не написал Маркс свою главную книгу в сослагательном наклонении и не добавил в начале обоих томов рикардовское «если бы».

Впрочем, не будем в данном случае слишком критичны к Марксу. После выхода первого тома «Капитала» прошло ещё полтора десятка лет, за которые Маркс почти подготовил к изданию второй том «Капитала», увидевший свет в 1885 году, через 2 года после его смерти. К концу второго тома Маркс закончил исследование абстрактной модели, в которой отсутствует процент на капитал, но присутствует прибыль на капитал. Он даже начал составлять наброски третьего тома «Капитала», в котором исследовал законы ценообразования при выравнивании прибыли на капитал по норме процента и – о ужас! – обнаружил, что прибыль капиталиста в этой идеальной модели равна не «норме прибавочной стоимости», а проценту на капитал. Правда, за это время, в 1870-х годах в экономической науке произошла т.н. «маржиналистская революция», создавшая теорию предельной полезности и преодолевшая трудовую теорию стоимости (её выводы мы упомянули в предыдущем разделе), но, повторим, мы рассматриваем вопрос, насколько Маркс учёл результаты первых трёх глав из книги Рикардо 1817 года, а не насколько он был в курсе современных ему научных достижений.

Впрочем, раз уж мы заговорили о том, достаточно ли учёл Маркс достижения Рикардо, посмотрим, как он обошёлся с теорией ренты. Напомним, Рикардо пришёл к выводу, что, на самом деле, при различных условиях производства «естественная цена» совпадает вовсе не со средними затратами труда на производство данного товара, а с предельными затратами труда. Маркс уточняет трудовую теорию стоимости Рикардо введением новой субстанции – «общественно необходимого рабочего времени», которому и пропорциональны «правильные» цены. Что же имеет в виду под «общественно необходимым рабочим временем» Маркс? Вот он пишет:

«Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда. Так, например, в Англии после введения парового ткацкого станка для превращения данного количества пряжи в ткань требовалась, быть может, лишь половина того труда, который затрачивался на это раньше. Конечно, английский ручной ткач и после того употреблял на это превращение столько же рабочего времени, как прежде, но теперь в продукте его индивидуального рабочего часа была представлена лишь половина общественного рабочего часа, и потому стоимость этого продукта уменьшилась вдвое» [7]

Одним словом, для Маркса неважно, что там писал Рикардо относительно предельных затрат труда в самых худших условиях как определяющих цену. Неважно, что средние величины, в отличие от предельных, вообще не сказываются на ценообразовании. Берём средние условия, и всё тут.

Когда в защиту Маркса начинают говорить, что его теория адекватно описывала существовавшую тогда экономику, или (смягчённый вариант утверждения) что его теория описывала экономику того времени лучше других известных тогда теорий, становится не по себе. Дело в том, что даже смягчённая версия утверждения – что теория Маркса якобы что-то описывала лучше других, в корне неверна. Как видим, самые главные модели Маркса, на которых он строил изложение первых двух томов «Капитала», представляли собой результат значительной деградации по сравнению с уже имеющимися на тот момент данными экономической теории.

Невидимые субстанции стоимости и рабочей силы

В 1894 году Энгельс выпускает подготовленный им из разбросанных записок Маркса третий том «Капитала». В этих записках Маркс начал сполна учитывать не только начало первой главы книги Рикардо, но и конец первой главы (в которой было учтено влияние дисконтированных вложений капитала на равновесную цену), а также последующие главы, в которых было учтено влияние ренты. Но противоречие между двумя первыми и третьим томами «Капитала» бросалось в глаза, и способ преодоления марксизмом этого противоречия тоже заслуживает отдельного упоминания в учебниках идеологической пропаганды и информационных войн. Как будто предвидя проблемы с утверждением, что стоимость создаётся только трудом, Маркс не удовлетворился общепринятым обоснованием этого утверждения, согласно которому трудовые ресурсы перетекают из отрасли в отрасль, пока затраты труда не станут везде оплачиваться одинаково и цены не станут пропорциональны затратам труда. В самом деле, из этого обоснования, как мы уже видели, следует, что доходы на капитал зависят от затрат капитала и времени его связывания, а не от какого-то там рабочего времени. Поэтому Маркс оставил в своём тексте подводные камни, которые позволили вывернуть ход рассуждений в совершенно неожиданную сторону и сделать их неуязвимыми для обычной научной критики. Классическим изложением нового хода рассуждений стал учебник будущего лидера германских социал-демократов марксистского направления Карла Каутского «Экономическое учение Маркса». Познакомившись в 1881 году с Марксом и Энгельсом, Каутский загорелся идеями марксизма, и пять лет спустя подготовил учебник с добросовестным изложением экономического учения Маркса, в котором учёл не только материалы первых двух томов «Капитала», но и готовящегося к изданию третьего. Книга Каутского была прочитана и одобрена Энгельсом в рукописи, так что его текст можно считать достойным изложением взглядов классиков. Поэтому в дальнейшем рассмотрении учения Маркса мы будем опираться на Каутского, писавшего куда короче и яснее.

В изложении учения Маркса Каутский с самого начала сполна использовал коронный приём учителей-классиков, благодаря которому их было так сложно опровергнуть. Наиболее метко суть этого приёма передал Марк Блауг: «Уловка, которая делает марксистскую политическую экономию столь привлекательной, если воспринимать ее некритически, заключается в применении двухэтажного доказательства: сейчас вы это видите, а сейчас – нет. Есть первый этаж здания, а именно видимый мир цен, ставок заработной платы и нормы прибыли, и есть подвальный этаж этого здания – ненаблюдаемый мир трудовой стоимости и прибавочной стоимости. Дело не только в том, что первый этаж наблюдаем, а подвальный этаж ненаблюдаем; экономические агенты, которые находятся на первом этаже, ничего не знают о том мире, который расположен под ними в подвале. Приём, которым пользуется Маркс, направлен на то, чтобы переместить подвальный этаж на первый, а первый этаж – на второй, искусно намекая на то, что в определённом смысле первый этаж более реален, чем второй, и что подлинный критерий науки – это под покровом видимой мотивации рабочих и капиталистов на втором этаже пробиться к "сущности" дела на первом этаже. Это не что иное, как искусное жонглёрство, посредством которого оказалось одураченным не одно поколение читателей» [8].

Заметим, что описание Блауга не совсем точно: на самом деле, введение «невидимых» и прямо не наблюдаемых сущностей из «подвального мира» является, в какой-то мере, общенаучным приёмом. Но дело в том, что наука вводит новые сущности «подвального мира» только как промежуточные элементы для объяснения причинно-следственных связей между реально наблюдаемыми явлениями. Представим, например, что в каком-то промежуточном прикладном вычислении математик использовал комплексные (мнимые) числа. Можно долго спорить, существуют ли комплексные числа в действительности, но бесспорно, что сами комплексные числа не являются столь же наглядными и очевидными, как натуральные числа 1,2,3…Комплексные числа – элемент более сложной и неочевидной модели, чем натуральные и действительные числа. Дело, однако, в том, что числа эти присутствуют в моделях как промежуточное звено, а конечный вывод, который применяется человеком на практике, оперирует уже действительными величинами. Таким образом, введение «подвала» – мира, дополнительного к наблюдаемому и очевидному – стало необходимым элементом, но оно используется только в качестве промежуточного звена, с тем, чтобы снова вернуться к миру наблюдаемых явлений. Совсем другое дело, если бы возможности вернуться к реальному миру и к измеримым наблюдаемым явлениям в принципе не существовало. Тогда бы введение подвала было бы излишним, поскольку просто убеждало бы человека, что подвал «более реален», чем наблюдаемый мир, но не давало бы человеку никакого ценного знания о причинно-следственных связях в наблюдаемом мире. И Марк Блауг прав в том, что если введение «подвала» не позволяет установить проверяемые научные представления о связях в наблюдаемом мире, то это действительно жонглёрство, преследующее цель навязать читателю свои представления о мироустройстве, которые невозможно подтвердить или опровергнуть научными данными.

Итак, по Блаугу, основным приёмом Маркса стало не простое навязывание читателю модели, несоответствие которой реальности бросалось в глаза, а навязывание мнения, что  именно события из этой модели и следует считать более реальными, более настоящими, чем наблюдаемые нами явления. Как мы увидим ниже, это стало не единственным коронным приёмом Маркса, но на данном этапе нам достаточно рассмотреть его методологию, имея в виду оценку Блауга. Начинает Маркс с подготовительной операции, которую сам он назвал выдающимся открытием «фетишистского характера товара». Вот как описывает «открытие» Каутский (здесь и далее – выделения автора, если не оговорено обратное).

«Представим себе гончара и земледельца сначала в качестве членов индийской коммунистической сельской общины, а затем в качестве двух товаропроизводителей. В первом случае оба они одинаково работают на общину. Один доставляет ей горшки, другой – земледельческие продукты. Первый получает при этом свою долю земледельческих продуктов, второй – горшков. Во втором случае каждый из них выполняет свою частную работу независимо от другого, но каждый работает (может быть, в той же мере, как и прежде) не только на себя, но и на других. Затем они обменивают свои продукты. Очень возможно, что один получит при этом столько же земледельческих продуктов, другой – столько же горшков, как и прежде. Как будто не произошло никакой существенной перемены, а на самом деле эти два процесса коренным образом отличаются друг от друга.
В первом случае каждый сразу видит, что силой, которая устанавливает взаимную связь между различными видами труда, которая заставляет работать одного на другого и даёт каждому соответствующую часть продуктов труда другого, – что этой силой является общество. Во втором случае каждый как будто работает лишь на себя, и способ, посредством которого один производитель приходит к обладанию продуктом другого, кажется вытекающим не из общественного характера их труда, а из особенности самого продукта. Кажется, будто не гончар и земледелец работают один для другого, вследствие чего труд каждого из них является необходимым для общества, а будто горшкам и земледельческим продуктам присущи какие-то мистические свойства, которые и обусловливают их обмен в известных количественных соотношениях. При господстве товарного производства отношения лиц между собой, обуславливаемые общественным характером труда, принимают вид отношений вещей, а именно продуктов производства. Пока производство было непосредственно общественным, оно подчинялось руководству и управлению общества и взаимные отношения производителей были совершенно ясны. Но лишь только различные виды труда превратились в частные виды труда, существующие независимо один от другого, лишь только производство стало вследствие этого бесплановым, как и взаимные отношения производителей приняли вид отношений продуктов. С тех пор отношения между производителями перестали определяться самими производителями. Эти отношения стали развиваться независимо от воли людей. Общественные силы переросли людей и стали представляться наивному воззрению прошедших веков какими-то божественными силами, а позднейшим, более просвещённым, векам – силами природы.
Естественным формам товаров приписываются теперь свойства, которые кажутся таинственными, покуда им не найдено объяснения во взаимных отношениях их производителей. Как идолопоклонник приписывает своему фетишу такие свойства, которые вовсе не заключены в действительной природе последнего, так и буржуазному экономисту товар представляется чувственной вещью, одарённой сверхчувственными свойствами. Маркс называет это «фетишизмом, который присущ продуктам труда, раз только они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства» («Капитал», т. 1, стр. 79).

Этот фетишистский характер товара – и равным образом, как мы увидим ниже, и капитала – был впервые открыт Марксом. Фетишизм затрудняет понимание отличительных свойств товара и даже делает невозможным это понимание, пока он не преодолен. Нельзя полностью понять стоимость товара, не отдавши себе отчёта в фетишистском характере товара. Параграф «Товарный фетишизм и его тайна» представляется нам вследствие этого одной из важнейших частей «Капитала», которой каждый читатель этой книги должен посвятить особенное внимание» [9, отдел первый, глава первая].

Этот небольшой текст убивает сразу много зайцев, оберегая будущие построения от возможной научной критики. Давайте посмотрим, как это скажется в дальнейшем на теории ценообразования.

Во-первых, утверждается, что отношения между производителями не зависят от их собственной воли. В приложении к ценообразованию, из этого будет следовать, что цена не зависит от того, чего захотят гончар и земледелец, насколько они любят хлеб или насколько им нужны в хозяйстве горшки, в общем, не зависят от их готовности отдать или купить хлеб и горшки. Тем самым Каутский делает зарубку на будущее: поверившие ему читатели уже не смогут воспринять теорию предельной полезности, которая прямо утверждает, что складывающиеся на рынке цены прямо зависят от того, насколько продаваемые там товары нужны торгующим сторонам.

Во-вторых, утверждается, что особенности продукта, в частности, его качество, никак не сказываются на цене. Получается, что цены не зависят ни от желаний и волевых поступков людей, ни от свойств товаров, а вместо них играет роль абстрактно-неосязаемый «общественный характер труда», которому каждый автор может приписать всё, что угодно. Тут напрашивается очевидное возражение: уж не Бог ли установил цены, если ни воля людей, ни свойства товаров на них никак не влияют (ибо что же ещё на них может влиять)? Однако, Маркс, а вслед за ним и Каутский, делают превентивный ход – обвиняют в религиозности как раз тех, кто станет искать объяснения ценообразованию в свойствах товаров и волевых поступках людей.

После этого приёма введение совершенно новой трактовки стоимости не составляет труда. Нам будет удобно комментировать тексты Каутского по ходу его изложения.

«Назначение товара, как мы видели, состоит в том, чтобы быть обмененным. Но это возможно лишь в том случае, если товар удовлетворяет какой-нибудь – безразлично, действительной или мнимой – человеческой потребности. Никто не обменяет своего продукта на другой, если этот последний для него бесполезен. Таким образом, товар должен прежде всего быть полезным предметом, должен обладать потребительной стоимостью. <…>
Когда потребительные стоимости становятся товарами, т. е. начинают обмениваться друг на друга, обмен этот всегда происходит в известном количественном соотношении. Отношение, в котором один товар обменивается на другой, называется, его меновой стоимостью.
Это отношение может изменяться в зависимости от времени и места, но для данного времени и данного места оно является величиной определённой. Если мы обмениваем 20 аршин холста на 1 сюртук и одновременно 20 аршин холста на 40 фунтов кофе, то мы можем быть уверены, что и 1 сюртук, если понадобится, будет обменен на 40 фунтов кофе. Меновая стоимость сюртука имеет совершенно иной вид при обмене его на холст, чем при его обмене на кофе. Но как бы различно ни выглядела меновая стоимость товара, в основе её, в данное время и данном месте, всегда лежит одинаковое содержание.
Поясним это общественное явление подобным ему явлением из мира физического. Когда я говорю, что какое-нибудь тело весит 16 килограммов, или 40 фунтов, или один пуд, то я знаю, что в основе этих различных выражений лежит определённое содержание, определённая тяжесть тела. Точно так же и в основе различных выражений меновой стоимости товара лежит определённое содержание, которое мы называем стоимостью.
Тут мы подошли к важнейшей и основной категории политической экономии – категории, без понимания которой не может быть правильно понят и весь механизм господствующего способа производства.
Что образует стоимость товаров? – вот вопрос, на который мы должны дать ответ.

Возьмём два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было отношение, в котором они обмениваются, его всегда можно представить в виде математического равенства, например: 1 гектолитр пшеницы = 2 центнерам железа. Между тем каждый школьник знает, что математические действия можно производить только над однородными величинами, например: от 10 яблок можно отнять 2 яблока, но не 2 ореха. Поэтому в железе и пшенице, как товарах, должно быть нечто общее, делающее сравнение их возможным: это и есть их стоимость» [9, отдел первый, глава первая].

Итак, Каутский вводит вслед за Марксом понятие «меновая стоимость» – то же самое, что цена. Но из того факта, что товары обмениваются на рынке в какой-то пропорции, он делает вывод, что в товарах находится некая однородная субстанция, и за товары платят ту или иную сумму в зависимости от количества этой субстанции, содержащейся в товаре. Эту невидимую субстанцию марксисты и называют стоимостью.

Методология приведённого рассуждения вызывает самые острые нарекания. Во-первых, аналогия с тяжестью товара более чем скользкая. Ведь сам же Маркс критикует «товарный фетишизм», то есть представление, что самим товарам присуще загадочное внутреннее свойство, определяющее их цену. Разница меновой стоимости с массами тел, которые, в свою очередь, определяются массами молекул, составляющих данное тело (т.е. сводится к характеристикам составляющих тела), довольно существенна. Кроме того, цена, в отличие от массы, зависит от человеческих оценок товара. Поэтому более точной была бы другая аналогия: на соревновании по фигурному катанию жюри выставляет фигуристам оценки, и каждый из них получает какое-то количество баллов. Из логики Маркса следует, что в фигуристах есть какое-то однородное содержание, с которым жюри проводит арифметические действия. Сколь бы различные оценки ни давали жюри на разных соревнованиях, в основе их в любом момент лежит одинаковое содержание. Осталось только найти способ объективно взвешивать это содержание, чтобы обойтись вовсе без ошибающегося жюри.

Но даже если принять аналогию Маркса с массами тел, то и тут не всё так чисто. Дело в том, что далее он будет утверждать, что наблюдаемые нами цены вовсе не так важны, как «стоимость», «лежащая в основе» ценообразования. Он даже добавит, что бывают случаи, когда одни товары постоянно продаются по цене выше «стоимости», а другие – по цене ниже «стоимости», но всё равно на эти отклонения цены не надо обращать внимание, ибо стоимость-де более реальная, чем наблюдаемые нами цены. При этом расхождения стоимости с реально складывающимися ценами товара в разное время Маркс сравнивает с расхождениями между различными оценками массы тела – 16 килограмм, 40 фунтов или один пуд. Но дело-то в том, что когда мы говорим, что какое-то тело весит 16 килограммов, или 40 фунтов, или один пуд, мы просто используем разные единицы измерения, в то время как наблюдаемое нами явление само по себе не изменяется (в отличие от изменяющихся цен). Принимая какую-то одну систему мер, мы можем примерно описать конкретные взаимосвязи между массой тела и другими физическими параметрами. Никто не говорит, что на конкретную величину 16 килограммов не надо смотреть, ибо настоящая «тяжесть» тела вовсе не 16, а среднее между 16, 40 и 1. Когда Маркс утверждает, что на реально складывающиеся цены вообще не надо смотреть, он вообще закрывает путь к тому, чтобы приблизительно описать закономерности, которым подчиняется реальное ценообразование. Описанный Блаугом приём «подвал» налицо. Но предоставим слово Каутскому:

«Является ли это общее естественным свойством товаров? Как потребительные стоимости они обмениваются лишь потому, что обладают различными, а не общими естественными свойствами. Эти свойства являются побудительной причиной обмена, но они не могут определять отношение, в котором этот обмен совершается.

Если же оставить в стороне потребительную стоимость товаров, то у них останется лишь одно свойство – то, что они – продукты труда».

Как видим, Маркс не удовлетворился приёмом «подвал» и, начиная с приведённого отрывка, включает весь арсенал натурфилософии, прежде всего – произвольное выхватывание одного свойства изучаемого объекта и провозглашение его основным и единственным. По утверждению Каутского, потребительские свойства товаров только служат побуждением к обмену, но не определяют их цену. На этом основании автор предлагает вообще отвлечься от исследования данного фактора в ценообразовании и принять к рассмотрению только то свойство, которое сам Каутский почему-то считает главным. Но правильно ли так поступать? Так, если сам Каутский признаёт, что потребительные свойства товара побуждают обменивать его или нет, то, следовательно, они могут побудить продавца либо покупателя продавать его или не продавать, либо покупать или не покупать. Следовательно, потребительные свойства прямо влияют на спрос и предложение (а эти понятия давно уже использовались экономической наукой до Маркса) и, следовательно, влияют на цену. Мало того, за 50 лет до выхода первого тома «Капитала» Рикардо прямо упомянул о влиянии на складывающуюся цену моды, зачем же так игнорировать уже известные причинно-следственные связи в новых моделях? Получается, что у Маркса не было никаких причин отказываться от учёта тех факторов ценообразования, которые уже были хорошо известны науке и которые никто уже не думал выбрасывать из рассмотрения. Итак, от многих реальных факторов ценообразования Маркс самоустранился. Но насколько верен тот фактор, который он сам назвал – человеческий труд? Ведь к тому времени было хорошо известно, что существует очень много товаров, на создание которых вообще не затрачено никакого труда (например, земельные участки, лес и т.д.). Почему же тогда за них платят деньги, если в них нет ни грамма стоимостной субстанции, вносимой, по Марксу, только трудом? Но вот Каутский пишет:

«Но, отвлекаясь от потребительной стоимости продуктов, мы отвлекаемся и от различных определённых видов труда, создавшего их; они тогда уже не продукты труда столяра, прядильщика и т. д., а только продукты человеческого труда вообще. И как таковые они – стоимости.

Значит, товар обладает стоимостью только потому, что в нем овеществлён человеческий труд вообще. Как же измерить величину его стоимости? Количеством содержащегося в нём созидателя стоимости – труда. Количество же труда в свою очередь имеет своей мерой время».

Итак, Каутский предлагает отвлечься от всех реально наблюдаемых факторов, влияющих на ценообразование в реальной жизни, и принять только один – «человеческий труд вообще», невидимую субстанцию, величина которой не поддаётся измерению и связь которой с другими наблюдаемыми параметрами невозможно даже приблизительно описать. В самом деле, в отличие от Адама Смита и Рикардо, количество труда в товаре нельзя измерить даже через наблюдение за ценами, ибо цены – не более чем блёклое отражение реальной стоимости, они то выше, то ниже стоимости, но редко когда совпадают с ней. Однако и через наблюдение за продолжительностью работы в реальной жизни количество труда тоже измерить нельзя, и чтобы отбить у читателя такие попытки, Маркс пишет:

«Если стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время …

Итак, величина стоимости данной потребительной стоимости определяется лишь количеством труда, или количеством рабочего времени, общественно необходимого для её изготовления… Каждый отдельный товар в данном случае имеет значение лишь как средний экземпляр своего рода»[7].

Заметим, что первое предложение в этой цитате почти дословно списано у Адама Смита, но если Адам Смит предлагает измерять величину труда через реально складывающуюся зарплату, то Маркс вводит бесконечную цепочку новых понятий. Каждое из них никакого реального явления не описывает и не поддаётся измерению, но зато позволяет представить «подвал» более настоящим, чем то, что мы наблюдаем в жизни. К веренице привидений добавляются новые субстанции – «простой» и «сложный» труд, которые, опять-таки, невозможно пересчитать один в другой с помощью рыночных цен или реального наблюдения за затратами рабочего времени:

 «Как стоимости же товары отличаются друг от друга не качественно, а количественно. Они обмениваются, потому что они различны как потребительные стоимости. Но при обмене они сравниваются и ставятся в известное соотношение друг к другу, так как они равны как стоимости. Не труд как определенная, направленная к известной цели, качественно различающаяся деятельность создаёт стоимость, а лишь труд как деятельность, обладающая во всех своих отраслях одинаковым характером, как затрата человеческой рабочей силы вообще. Как такие затраты рабочей силы, разные виды труда, подобно самим стоимостям, различаются не качественно, а лишь количественно.

Это значит, что в отношении образования стоимости всякий труд рассматривается как простой средний труд, как затрата простой рабочей силы, которой обладает каждый средний человеческий организм. При этом сложный труд считается умноженным простым трудом. Небольшое количество сложного труда приравнивается большому количеству простого».

На этом, однако, приём «подвала не заканчивается. Всё в той же главе Каутский заходит на второй круг выделения субстанции стоимости:

«Величина стоимости товара определяется, правда, количеством общественно необходимого для его изготовления труда, но выражается она своим отношением к стоимости одного или нескольких других товаров, своим меновым отношением.

Буржуазная политическая экономия часто считает, однако, что именно меновое отношение товара определяет величину его стоимости. Достаточно простого примера, чтобы объяснить всю нелепость этого взгляда».

Заметим, что уже здесь Каутский, пользуясь неосведомлённостью большинства читателей, искажает взгляд политической экономии. Она не считает, что меновое соотношение товара определяет величину стоимости, а просто отказывается от попыток найти загадочную субстанцию, якобы лежащую в основе цены. Вместо этого политэкономия просто называет стоимостью реально складывающуюся цену и исследует, какие факторы на неё влияют тем или иным образом. Но вернёмся к тому, как Каутский опровергает такой подход. Он повторяет своё прежнее рассуждение, основанное на скользкой аналогии с массами, справедливо учитывая, что убеждение публики вызывается не силой доказательств, а количеством повторений:

«Возьмём голову сахара. Её вес дан заранее, но выразить его мы можем только путём сравнения его с весом другого тела, например железа. Мы кладем сахарную голову на одну чашу весов, а на другую соответственное количество кусков железа, каждый определённого веса, который называется, скажем, фунтом. Число кусков железа показывает нам вес сахара; но было бы нелепо думать, что сахар потому весит 10 фунтов, что на другой чашке весов лежит 10 кусков железа; напротив, только потому и нужно было положить туда столько кусков железа, что сахар весит 10 фунтов.
Здесь вопрос совершенно ясен. Но точно так же обстоит дело с величиной стоимости и формой стоимости.
Выражение веса тела представляет некоторое сходство с выражением стоимости товара, т. е. с формой, в которой мы выражаем величину его стоимости. Голова сахара весит 10 фунтов; это, точнее говоря, значит, – продолжая наш пример, – что она весит столько же, сколько 10 определённых кусков железа. Подобным же образом мы можем сказать о сюртуке, что он стоит столько же, сколько стоят, например, 20 аршин холста.

Мы не могли бы поставить железо и сахар как тела в известное отношение друг к другу, если бы у них не было одного общего природного свойства – тяжести. Точно так же мы не могли бы поставить в известное отношение друг к другу сюртук и холст как товары, если бы у них не было общего общественного свойства – быть продуктами человеческого труда вообще, стоимостями. (Напомним, что одно только существование таких товаров как земельные участки и лесные угодья полностью опровергает всю модель настолько, что все дальнейшие построения Маркса, исходящие из созданной трудом стоимостной субстанции, вообще не имеют никакой научной силы. – Авт.)

Железо и сахар играют в первом равенстве различные роли: голова сахара весит столько же, сколько 10 фунтов железа. Сахар выступает здесь как сахар, железо же – не как железо, а как воплощение тяжести, как форма её проявления. В этом равенстве мы не отвлекаемся от особых физических свойств сахара, но отвлекаемся от свойств железа.
Сходное явление представляет равенство: 1 сюртук = 20 аршинам холста.
Как холст, так и сюртук – товары, стало быть – потребительные стоимости и стоимости. Но в форме стоимости, в меновом соотношении, только сюртук выступает здесь как потребительная стоимость, холст же выступает лишь как форма проявления стоимости.

Я могу узнать вес сахара при помощи не только железных гирь, но и медных, свинцовых и т.д. Точно так же стоимость сюртука я могу выразить не только в холсте, но и во всяком другом товаре. Поэтому в равенстве 1 сюртук = 20 аршинам холста я совершенно отвлекаюсь от особой природной формы холста; он выступает в этом соотношении – об этом сказано выше – только как стоимость, как воплощение человеческого труда вообще. Холст становится формой проявления стоимости сюртука в противоположность телу сюртука. Свойственная сюртуку, как и всякому другому товару, противоположность между потребительной стоимостью и стоимостью отражается в выражении стоимости, причём его телесная форма сюртука является воплощением исключительно потребительной стоимости, а телесная форма товара – холста – лишь воплощением стоимости, формой стоимости».

Итак, подведём итоги этого многословия. Вместо того чтобы конкретно исследовать реальные факторы ценообразования, как это делал, например, Рикардо, экономическое учение Маркса приводит весьма поверхностную аналогию, после которой приходит к выводу, что в товарах заключена некоторая субстанция, которая главнее всех факторов, влияющих на цену. А потом этой субстанцией назначается абстрактное среднее рабочее время. Подвал с привидениями вытащен наружу – осталось только снести первый этаж наблюдаемого мира, данные которого расходятся с предписаниями невидимой субстанции. В экономических воззрениях марксистов и это сделано с помощью всё той же скользкой аналогии «стоимости» с массой. Подобно тому, как взвешивание одного и того же тела даёт всякий раз несколько отличающиеся результаты, говорят они, так и одинаковые товары продаются на рынке, бывает, по разным ценам. Продажа товара на рынке аналогична измерению с погрешностью массы тела. И поэтому надо строить модели ценообразования исходя не из цены – результата измерения стоимости с рыночной погрешностью, – а из более точной величины – стоимости, которая выражается через «человеческий труд вообще» более точно, чем через цены.

Вот ещё одно из заклинаний Каутского, позволяющее надёжнее убедить тех читателей, на которых действует частота повторений: «Не деньги делают товары однородными и соизмеримыми. Наоборот, именно потому, что все товары как стоимости представляют овеществлённый человеческий труд и, следовательно, сами по себе однородны, они могут быть измеряемы одним и тем же определённым товаром. Этот товар они превращают, таким образом, во всеобщую меру стоимости, или деньги. Деньги как мера стоимости есть необходимая форма проявления присущей товарам меры стоимости, т.е. рабочего времени»[9, гл. вторая].

Завершая этот раздел, приведём ещё один пассаж из Каутского. Предупредим только, что хотя Каутский и назвал стоимостную субстанцию главным фактором ценообразования, который надо учесть, а другими пренебречь, он так и не дал никакого объяснения того, почему мы один конкретный фактор учитываем, а другим пренебрегаем.

«Всякий естественно-научный или общественный закон является попыткой объяснения явлений природы или общественной жизни. Но едва ли хоть одно из этих явлений обусловливается одной единственной причиной. В основе различных явлений лежат самые разнообразные и сложные причины; да и самые явления не происходят независимо друг от друга, а перекрещиваются в самых различных направлениях.
Поэтому перед исследователем явлений природы или общественной жизни стоит двойная задача. Во-первых, он должен отделить, изолировать друг от друга различные явления, во-вторых, отделить одну от другой причины, лежащие в основе этих явлений,- отделить существенные от несущественных, постоянные от случайных. Оба вида исследования возможны только при помощи отвлечения, абстракции. Естествоиспытатель пользуется при этом целым рядом чрезвычайно усовершенствованных инструментов и методами наблюдения и опыта. Исследователь же общественных законов должен совершенно отказаться от опытов и должен, сверх того, довольствоваться весьма несовершенными вспомогательными средствами.
С помощью абстракции исследователь открывает закон, лежащий в основании явлений, которые он желает объяснить. Без знания этого закона соответствующие явления не могут быть объяснены; но одного этого закона недостаточно, чтобы объяснить их целиком.
Какая-нибудь одна причина может быть ослаблена другой, её действие может даже быть совершенно уничтожено; но ошибочно было бы заключать отсюда, будто эта причина вовсе не существует. Законы падения, например, имеют силу только в безвоздушном пространстве: только там кусок свинца и перо падают с одинаковой скоростью. В пространстве же, наполненном воздухом, результат иной вследствие сопротивления последнего. Тем не менее, закон падения верен.
Так же обстоит дело и со стоимостью. Когда товарное производство сделалось господствующим, закономерность товарных цен не могла не броситься в глаза участникам производства; она-то и побудила к исследованию лежащих в её основе причин. Исследование товарных цен привело к определению величины стоимости. Но подобно тому, как сила тяжести не есть единственная определяющая причина явлений падения, так и стоимость товара – не единственная причина его цены. Маркс сам указывает на то, что есть товары, цена которых не только временами, а постоянно ниже их стоимости. Так, например, золото и алмазы никогда ещё, вероятно, не оплачивались по их полной стоимости. Товар рабочая сила также может при известных обстоятельствах долгое время оплачиваться ниже своей стоимости.

Более того, Маркс доказал, что при капиталистическом способе производства прибыль так влияет на закон стоимости, что цены большинства товаров не только могут, но и должны постоянно стоять выше или ниже их стоимости. Несмотря на это, закон стоимости остаётся в силе и здесь. Самые эти отклонения цен от стоимости могут быть объяснены в свою очередь только с помощью закона стоимости. Здесь мы можем только указать на это, так как для подробного разъяснения этого вопроса необходимо знание законов капитала и прибыли».

Думается, единственное место, которое следует прокомментировать в приведённом тексте – последний абзац, где утверждается, что, якобы, Маркс доказал, что цены большинства товаров постоянно должны быть выше или ниже стоимости. На самом деле, Каутский ошибается: по всей видимости, и он не прочитал Рикардо к моменту написания своей книги. Это Рикардо установил, что «естественные» (равновесные) цены большинства товаров далеко не пропорциональны заработной плате, израсходованной на производство данного товара, что эти равновесные цены включают с тем же успехом дисконтированные затраты капитала. Приписывать это открытие Марксу исторически неверно.

Продолжение читайте завтра, статья - "В чем ошибался Маркс"