Широко известно, что история имеет свойство повторяться. Менее известная максима ленивых студентов гласит – «если ты прочёл один том всемирной истории, то ты прочёл их все». Наконец, крайне малоизвестное правило Пожидаева звучит так: если «интеллектуальное комьюнити» вопиёт о сверхновом и доселе неведомом вызове – значит, этот вызов вопиюще банален. Трудно не заметить, что сейчас вопль раздаётся по поводу исламской угрозы вообще и «международного терроризма» в частности. Начнём с частного.

Не сегодня

Итак, терроризм почти официально объявлен чумой XXI века, однако опусы, посвящённые популяризации данного тезиса, практически до запятой воспроизводят писания более чем столетней давности. Единственное отличие состоит в том, что тогда на роль могильщика цивилизации претендовала не «Аль-Каида», а анархистский интернационал – организованное по сетевому принципу сообщество, практиковавшее «чёрный» террор. При этом его энергия и массовидность впечатляют даже сейчас: так, в 1880-х на воздух взлетели лондонский почтамт и вокзал Черинг-Кросс – в масштабах XIX века вполне себе 11 сентября. Уже на закате движения установлен другой рекорд – с 1919 по 1923 год в Барселоне было совершено более 700 терактов.

Иными словами в 1900-х годах житель крупного европейского города имел гораздо больше шансов стать жертвой бомбистов, чем в 2000-х.

Итак, «динамитчики» не слишком отдалённого прошлого вполне стоили «Аль-Каиды», однако их «достижения» давно и прочно забыты, а глубокомысленные рассуждения на тему «анархисты как главная угроза цивилизованному человечеству» усиленно собирают архивную пыль. И дело здесь отнюдь не в «заговоре молчания», дело в том, что терроризм - это оружие только и исключительно психологическое. Объективно классический терроризм в принципе не способен нанести сколько-нибудь значительный ущерб экономическим и демографическим ресурсам противника. Соображение циничное, однако, всё же следует помнить, что словосочетание «террористическая война» - это гипербола, если не оксюморон – год террористической активности уносит меньше жизней, чем один день серьёзного локального конфликта.

Ровно поэтому с началом мировых войн терроризм практически сошел на нет - в активно воюющих странах, когда десятки городов превращаются в пепел и щебёнку, субъектов с бомбой просто перестают принимать всерьёз.

Иными словами, «шалости» с динамитом – это не более чем подагра цивилизации, давно забывшей, что такое по настоящему массовое убийство. Алармисты XIX века боялись не того, чего следовало и не тех, кого следовало – «викторианский» миропорядок действительно рухнул, однако шайки бомбистов имели к его краху самое отдалённое отношение. Его могильщиками стали совершенно другие персонажи и действовали они совершенно другими методами.

Завтра?

Разберёмся теперь со вторым из всемерно распиаренных «компонентов»  «угрозы с Юга» - призрак «мечети парижской богоматери»(???!!!) довольно активно бродит по Европе, и не только по ней. Однако, страстно нелюбимая гуманитарным комьюнити статистика показывает, что это действительно призрак – даже если темпы ассимиляции будут стремиться к нулю, мусульмане никогда не станут большинством даже во Франции, не говоря уж о ЕС в целом. Разумеется, бурная активность мусульманских анклавов может основательно изменить (и наверняка изменит) фасад Старого континента, но ресурсов белого большинства всегда будет хватать на то, чтобы размазать по асфальту и городские бунты, и квазипартизанские движения в североирландском стиле. В принципе те же соображения работают и в отношении России, но у нас, как всегда, есть свои специфические преимущества и не менее специфические проблемы. Во-первых, темпы ассимиляции у нас будут заведомо выше, чем в «закрытых» европейских социумах.  Во-вторых, наши (и потенциально наши) мусульмане гораздо более разнородны и этнически, и культурно. Так, если во Франции внутри исламского меньшинства существует арабское «квалифицированное большинство», то у нас «южане» - это в прямом смысле «двунадесять языков». Кроме того, для среднестатистического узбека татарин – уже «европеец» со всеми вытекающими отсюда последствиями; взаимопонимание между ними едва ли будет прочным. В то же время для России крайне велик риск столкновений с классическими партизанскими движениями. Однако, как показывает обширнейшая практика, любая «герилья» обречена – если только в дело не вступает внешний фактор, достаточно мощный, чтобы отвлечь или сковать силы борющегося с ней государства. Иными словами, «борцам за свободу» необходима богатая и хорошо вооруженная «крыша».

Насколько далёк современный исламский мир от этого идеала, показывает уже то, что даже самые заядлые алармисты не заикаются о возможности прямой агрессии. И это неудивительно. Военно-технологическое отставание стран ислама от Запада и России составляет 40 и более лет (создание атомной бомбы, безусловно, грандиозное достижение – для 50-х годов). Промышленная база ограничена и архаична. Демографические ресурсы впечатляют, однако сейчас их качество вполне  компенсирует количество. Иными словами, пока потенциальная армия потенциального халифата – это далеко не вермахт.

Итак, основной тезис алармистского дискурса сводится к тому, что «угроза с Юга» есть следствие неспособности исламского мира к модернизации. Однако фактически ситуация прямо противоположна – если «Юг» не модернизируется, он никогда не станет реальной угрозой «Северу». Между тем уже написаны горы книг на тему: «почему исламская умма погрязла в архаике и почему она будет пребывать там вечно». С точки зрения нынешнего мейнстрима исламский мир не сможет модернизироваться – до тех пор, пока остаётся исламским.

В связи с этим возникает вопрос: да ну?

Послезавтра

Начнём издалека. Годах в 50-х, 60-х, да, собственно, и в 70-х существовала обширнейшая литература на тему «почему Китай погряз в архаике, и почему он будет пребывать там вечно». Сейчас эти труды стали библиографической редкостью – возможно, потомки авторов тайно выкупили все тиражи и сожгли где-нибудь в укромном месте. Между тем это были капитальные, на редкость глубокомысленные исследования, находившие истоки китайской отсталости в хронологических безднах «поднебесной» истории и загадочных пучинах ханьского менталитета. Ещё столетием раньше то же самое писали о японцах.

Вряд ли стоит уточнять, что «глубокие институциональные причины отсталости» впоследствии фигурировали как «институциональные ресурсы быстрого роста».

Иными словами, не стоит считать варварством всё, что отклоняется от «евростандарта». Кроме того, уж точно не следует забывать, что ещё каких-то 800 лет назад нищие, невежественные и фанатичные христиане нападали на богатых, просвещенных и веротерпимых мусульман, а Европа была сырьевым придатком Ближнего Востока. Не могут ли земля и небо снова поменяться местами?

Тем, кто регулярно видит по ТВ грязь и нищету перенаселённых мусульманских мегаполисов, полчища безработных вообще и уличных попрошаек в частности, данный вопрос покажется верхом абсурда. В качестве противоядия от подобной иллюзии рекомендуются английская статистика 1840-х гг., опусы Мальтуса и романы Диккенса. При этом следует помнить: это – не издержки быстрого роста, это его предпосылки. Расхожий тезис о том, что дефицит рабсилы стимулирует технологическое (а следовательно – и экономическое) развитие только выглядит логичным: единственное, что стимулирует перманентный недостаток «трудовых резервов» - это вариации на тему крепостного права. У хронически трудодефицитного  социума просто нет ресурсов ни для технологического скачка, ни для позитивного стимулирования рабочей силы, способного повысить производительность труда.

Напротив, избыток свободных рук рано или поздно активизирует внутренние или/и привлекает внешние инвестиции, пример чего мы сейчас и видим в Китае. Полвека назад это произошло в Корее, Гонконге, Сингапуре и на Тайване; ещё столетием раньше – в Японии, Германии (1) и России. Вряд ли исламский мир станет исключением. При этом на смену персонажам, работающим за чашку риса в день, неизбежно приходят деятели, работающие за две чашки и так далее вплоть до отдыха на Канарах. Дефицит рабсилы действительно стимулирует технологические скачки и рост индивидуального благосостояния – но лишь в том случае, если ему предшествует «профицит»(2).

Кроме того, как наглядно доказал товарищ Сталин, избыток трудовых ресурсов может быть прямо переведён (в обоих смыслах этого слова) в многократный рост ВВП, и притом весьма быстро.

Иными словами, многочисленное и бодро размножающееся население мусульманских стран  потенциально «стоит» много больше, чем вся нефть Персидского залива. Однако обладает ли исламский мир достаточными институциональными ресурсами для того, чтобы конвертировать эту «стоимость» в промышленное и военное могущество?

Сделаем лирическое отступление. В своё время Макс Вебер и К извели немало бумаги, описывая, как на смену средневековому европейцу, считавшему работу карой за грехи и колебавшемуся между аскетизмом и престижным потреблением, пришел Его Величество Протестант, трудяга и жм…скопидом. При этом последующий взлёт вчерашних задворков Евразии трактуется как следствие этого «европейского чуда» - сознание определило бытие. А так как сознание китайца или араба далеко не равноце…значно сознанию англичанина или голландца, то «новый человек» есть нечто «эксклюзивно made in Europe» - закономерный итог развития западной, и только западной цивилизации.

По нашему скромному мнению, сознание, безусловно, определяет бытие – ровно настолько, насколько бытие ему позволяет. Соответственно, Вебер поставил телегу впереди лошади – состояние экономики создаёт спрос на определённый тип экономического поведения, а не наоборот. В свою очередь переход экономики от статики к динамике и обратно определяется внутренней логикой технологического развития. При этом всем известные «длинные волны» - это лишь рябь на поверхности «валов» более чем двухтысячелетней длины.

Итак, допустим, что экономика по каким-то причинам в принципе не может расти. Очевидно, что в этом случае и размер спроса на результаты любого труда, и общее количество материальных благ будут неизменными. Соответственно, если кто-то начинает работать вдвое больше, кто-то другой остаётся без работы вообще; если кто-то начинает накапливать ценности, кто-то становиться нищим. Нетрудно заметить, что в рамках такой модели «веберовский» протестант– это крайне антисоциальный тип, способный превратить экономику в дымящиеся развалины.

 Как следствие, сразу же становится актуальным

 А) Ограничение трудовой активности – рабсила должна выполнять свои обязанности, но не более (работа как тяжкий крест, который нужно нести, но глупо любить).

 Б) Ограничение накопления путём пропаганды либо аскетизма (да здравствует честная бедность!), либо престижного потребления, а лучше – и того, и другого; очевидно что «и то, и другое» оптимальным образом совмещается в случае с масштабными расходами на отправление религиозных культов.

Вдобавок, жесткое сословное деление, закономерно возникающее в конечной фазе сверхдлинных технологических циклов, в значительной мере отбивает у населения охоту интенсивно работать и копить. Помните еврея Исаака из «Айвенго»? Весьма правдоподобные приключения этого средневекового Абрамовича с блеском демонстрируют отсутствие всякой связи между количеством денег и социальным статусом в обществе, организованном по «функциональному» принципу.

Таковы основные характеристики «статической» модели, лучшим образцом коей является средневековая Европа. Что произошло бы, если бы «Старый континент» пошел другим путём? Если верить Веберу – видимо, промышленная революция произошла бы лет этак на тысячу раньше. Если верить фактам – этот переворот произошел бы лет на сто позже и совсем в другом месте. Институциональная «конфигурация» Китая, например, была гораздо менее «заточена» под «статическую» модель. В итоге между 500 и 1500 годами нашей эры он развивался гораздо быстрее Европы, однако каждые 250-300 лет «Поднебесная империя» превращалась в руины и подвергалась завоеванию. Китай мог себе это позволить, Европа при подобной схеме развития просто не успевала бы восстановиться.

Однако ситуация меняется на диаметрально противоположную, когда препятствия для роста исчезают. Повышение интенсивности труда теперь влечёт за собой не безработицу, а увеличение общественного богатства – и «сверхурочные» начинают поощряться. Далее, рост в принципе невозможен без накопления – и со свежесколоченных кафедр начинают метать громы по адресу крайнего аскетизма и престижного потребления, а заодно требовать уравнения сословий и «дешёвой церкви».

Теперь ещё один привет Веберу. Итак, у нас есть секта, отрицающая аскетизм и выступающая за «активную жизненную позицию», искоренение сословий и удешевление обряда. Полагаете, что это пуритане? Отнюдь – это сикхи. При том, они были лишь самым заметным, но далеко не единственным течением такого толка в Индии XVI-XVIII веков. В Китае подобного всплеска не было – но по уважительной причине. В силу относительной веротерпимости там сохранился реликт предыдущего (и сравнительно безрезультатного) общеевразийского увлечения «протестантскими» идеями -  дзен-буддизм.

Иными словами, протестантизм – это не европейский эксклюзив; точнее сказать, подобные идеологические системы почти автоматически возникают везде, где только возможно при переходе к «быстрой» фазе сверхдлинного технологического цикла. При этом неизменный лозунг «работать надо больше, товарищи» генерируется самыми причудливыми способами – так, в России в роли протестантов оказались… традиционалисты (старообрядцы). Заметим, кстати, что за декларируемым ультраконсерватизмом часто скрывается самый оголтелый реформизм.

Не маячит ли за салафитским лозунгом возвращения к принципам первоначального ислама то же, что и за протестантскими апелляциями к раннему христианству?

Разумеется, для любителей порыдать на тему «были бы мы протестантами» этот вопрос – верх кощунства. Однако следует учитывать, что их представления о Реформации как о сошествии liberal values в озарённую лишь кострами ночь средневековья крайне далеки от реальности. «Заря» нового мира выглядела скорее как вторжение полночного ужаса в довольно терпимую и просвещённую на тот момент католическую Европу. Даже когда первый угар пошел – а это случилось нескоро – близкие контакты с будущими разносчиками политкорректности и феминизма гарантировали сильные ощущения. К примеру, «оккупированный» пуританами Лондон разительно напоминал захваченный талибами Кабул: разрешенные фасоны одежды вызвали бы умиление в Исламской республике Иран, а ТВ не запрещали единственно по причине его отсутствия – зато весь наличный «энтертеймент» пал жертвой… чуть не получилось «ваххабитов»(3).

Действительно, попробуем почувствовать разницу. Итак, у нас есть Аль-Сауды, ополчавшиеся против «бедуинской гитары», и Кромвель, признававший из музыки только псалмы; голландские кальвинисты, уничтожившие в иконоборческом раже десятки тысяч произведений искусства, и талибы, проделавшие то же самое в гораздо более ограниченном масштабе. Иными словами, заря модернизации практически всегда выглядит как ренессанс наиболее зверских форм традиционализма, причем сдвиги в экономическом поведении поначалу не слишком заметны на общем весьма кровавом фоне.

Да, Афганистан – это, осторожно выражаясь, не Нидерланды, однако и в Европе протестантизм возобладал не только в продвинутых Англии и Голландии, но и в полудиких тогда Швеции, Швейцарии и Шотландии (видимо, основной предпосылкой здесь послужила как раз «недоосвоенность» этих стран, открывавшая дополнительные возможности для быстрого роста). Кстати сказать, личный состав «Аль-Каиды» демонстрирует ту же закономерность – её стройные сетевые ряды странным образом объединяют люмпенов с вышесредним классом. Заметим, что ранние протестантские движения имели весьма близкий социальный состав.

Впрочем, все перечисленные параллели не будут стоить ломаного гроша, если экономическая этика салафитов окажется далеко не пуританской. При этом главная проблема состоит в том, что о ней вообще мало что известно: до сих пор идеология исламских радикалов изучалась в её «джихадистском» аспекте - и только.

 В общем, расхожее представление об экономической стратегии мусульманских стран сводится к фразе «либо тупо тратят, либо тупо копят», причём второе «тупо» обычно относится как раз к саудовским ваххабитам. Однако вряд ли стоит повторять, что именно означает склонность к накоплению. Кроме того, склонность именно что к «тупому накоплению» в своё время процветала в «оккупированной» Кальвином Женеве – в итоге Швейцария стала крупнейшим банковским центром. Далее, критика по адресу саудитов  просто несправедлива – в 70–е «своей» рабсилы там не хватало даже на «нефтянку», а та, что имелась, состояла из потомков верблюдоводов в первом поколении. Соответственно, тогда существовал только один способ рационально распорядиться нефтедолларами – профинансировать демографический взрыв и свести более близкое знакомство с промышленностью путём инвестиций в зарубежные активы. Наконец, как раз сейчас мы можем наблюдать, как потомки верблюдоводов во втором  поколении весьма бодро диверсифицируют свою экономику, заодно демонстрируя крайне удивлённому человечеству ряд сугубо «протестантских» добродетелей (необычно низкий уровень коррупции и т.д.) 

Иными словами, весьма вероятно, что салафиты действительно представляют собой исламский эквивалент ранних европейских протестантов. Из этого следует, что природные и демографические ресурсы «Большого Ближнего Востока», скорее всего, будут вполне эффективно использованы для экономического и технологического скачка. Разумеется, в этом случае угрозы терроризма и незаконной иммиграции станут историей, а в России наверняка объявится толпа любителей порассуждать на тему «а вот были бы мы ваххабитами!». Беда в том, что при таком повороте событий и У. Бен Ладен, и даже таджикские гастарбайтеры могут показаться нашим потомкам персонажами легенды о Золотом веке. Вряд ли стоит напоминать о том, что страстное обожание протестантизма в России носит откровенно мазохистский характер – несмотря на все свои языческие симпатии, герр Гитлер был столь же закономерным порождением протестантского духа, как и пастор Швейцер. Иными словами, если для «традиционалистов» характерна хроническая, но умеренная ксенофобия, то для «реформистов» – скачки от политкорректности до геноцида и обратно.

Это плохие новости. Теперь хорошие.

Сегодня

Во-первых, максимум могущества исламского мира будет достигнут именно что «послезавтра» - мощь Китая к тому времени пойдёт на спад.

Во-вторых, противоречия между салафитским «протестантизмом» и традиционализмом внесут в мусульманское сообщество дополнительный раскол, сопоставимый с шиитско-суннитским антагонизмом. Иными словами, простор для маневра у нас будет.

Вероятно, к концу этого века мы окажемся в стандартной для России ситуации, когда каждая из враждующих между собой стран определённого культурного круга слабее нас, но все в совокупности – сильнее.

Следовательно, нам придется поддерживать любое меньшинство против любого большинства и вести политику на сохранение «исламского равновесия».  Однако, как показывает опыт противостояния Россия-Европа, такая тактика имеет свои недостатки. В XIX-XX вв. Европа дважды объединялась с соответствующими для нас последствиями. Следовательно, равновесная стратегия невалидна. Очевидно также, что единственный способ урезать совокупные ресурсы наших потенциальных противников – это прочно интегрировать заметную часть исламского мира в «свой» военно-политический блок. Благо, пока такая возможность есть.

Во всяком случае, политика РФ на Ближнем и Среднем Востоке, а тем более в Центральной Азии должна строиться с учетом не только и не столько текущих, сколько будущих угроз.

Ссылки:

1. Помните великое нашествие немецких официантов на весь остальной мир во второй половине XIX века? Германия стала индустриальной державой в период демографического взрыва.

2. В США «профицит» и «дефицит» сосуществовали – с одной стороны потенциальные инвесторы всегда могли рассчитывать на дешёвые рабочие руки иммигрантов; с другой, существовал относительный недостаток квалифицированной «коренной» рабсилы, что стимулировало инновации. Результат налицо.

3. Под «ваххабитами» имеются в виду все радикальные салафиты – их много, а «бренд» уже раскручен; то же слово без кавычек обозначает собственно последователей шейха Ваххаба. 

Евгений Пожидаев, Александр Якуба