Кипрский кризис отнюдь не завершен — он всего лишь перестал быть новостью. Для попавших в его жернова началось долгое и мучительное выживание, столь памятное нам по началу и концу 90-х, а также по осени 2008 — весне 2009 годов. Счастливо избежавшие же потери критически значимой части своих активов, оправившись от испуга и изумления, инстинктивно стараются забыть произошедшее, как страшный сон, и вернуться к психологически комфортной модели «бизнес как обычно».
Человеку свойственно избегать мыслей о плохом — именно поэтому мы так многого добиваемся. Но ровно по этой же причине смена образа действия и правил игры происходит столь резко, быстро и с радикальным обновлением действующих субъектов.
Один раз добившись успеха, мы редко пользуемся дарованной нам возможностью осмысливать его причины и тем более прогнозировать их кардинальное изменение. Между тем избежать участи вымерших динозавров можно одним-единственным способом: постоянно думать о причинах нашего благополучия и возможности их исчезновения, искать признаки значимых перемен — особенно в эпоху медленного, но неотвратимого сползания в глобальную депрессию.
Трагедия Кипра, хотя и является всего лишь частным эпизодом, проявила, насколько можно судить, некоторые весьма существенные новые «правила игры», которые по умолчанию признаны успешными и теперь будут применяться. Что еще важнее, она продемонстрировала важные особенности современного западного управленческого сознания и стиля поведения, которые, похоже, не всегда даже сознаются западными руководителями — и именно потому не будут подвергаться каким бы то ни было изменениям. Ведь рефлексы, даже социальные, постояннее законов и потому, как это ни прискорбно, важнее их — ситуация с Кипром показала это с предельной ясностью.
Как мы видим с возрастающим огорчением (в том числе и на примере нашей страны), парламентская демократия имеет свои неизгладимые пороки, один из них — безответственность. Сохраняющаяся долгие поколения ситуация, в которой любая ошибка отдельного лица в исполнительной власти должна автоматически исправляться оформленной в парламентские и судебные институты волей народа, сама по себе снимает с непосредственно руководящих страной людей значительную долю ответственности. Это способствует как догматизму, так и расхолаживанию, переходящему в прямое разгильдяйство.
Положение усугубляется невозможностью усомниться в демократии, этой религии современного Запада, что автоматически ведет и к невозможности признать многие ошибки, совершенные теми или иными официальными деятелями в ее рамках, если только они совершались без прямого нарушения демократических процедур.
Это вызвано не столько эффективным пиаром и лоббизмом, сколько, прежде всего, сугубо религиозным подходом: признание ошибок воспринимается как непозволительная ересь всего лишь потому, что в условиях демократии их просто не может быть, — и всякий ставящий под сомнение мудрость даже абсолютно неадекватных властей тем самым ставит под сомнение и саму демократию. К сожалению, после исчезновения внешнего дисциплинирующего фактора в виде «советской военной угрозы» (о которой мудрые люди Запада говорили, что, если бы ее не было, ее надо было бы выдумать) жрецы западной демократии стремительно выродились в разветвленную и ограниченную касту «непогрешимых». Она способна относительно разумно и рационально применять стандартные методы управления привычными, традиционными процессами, но неминуемо и фатально утрачивает всякую уравновешенность при столкновении с непредвиденными, необычными проблемами.
Понятно, что естественная для решения последних нехватка времени, не позволяющая прибегнуть к стандартным процедурам бюрократических согласований, снижает эффективность этой управленческой касты еще сильнее.
Кипр продемонстрировал это с оглушающей убедительностью — и именно очевидная растерянность и неготовность европейской элиты заставила ее раскрыться и действовать искренне, обнажая свои настоящие, а не демонстрируемые напоказ ценности и мотивации.
Именно в этом заключается, как представляется, основная прогностическая ценность кипрской катастрофы.
Прежде всего, бросается в глаза поспешность действий европейских властей. Если испанский и греческий кризисы многократно и публично обсуждались во всех деталях и развертывались длительное время, то кипрский грянул буквально как удар молнии.
Да, конечно, проблемный характер кипрской банковской системы был очевиден еще год назад, и с того самого времени целый вал аналитических материалов настойчиво предостерегал от какого бы то ни было сотрудничества с ней.
Списание половины греческого долга нанесло кошмарный удар по кипрским банкам (их убытки достигли четверти национального ВВП), но этот удар был вполне очевиден заранее, как и снижение цен на недвижимость (явное даже для не следящих за ценами на нее — хотя бы по массовому выходу этой недвижимости на российский рынок).
Грозные звоночки в виде отказа европейских властей от весьма умеренных объемов помощи звенели и с начала этого года. Однако в целом кипрская макроэкономическая статистика была, при всей тревожности, далеко не самой плохой, а опыт урегулирования испанского и в особенности греческого кризиса пробудил у вкладчиков банков уверенность в своих деньгах. Возникло ощущение, что не только в еврозоне, но и в Евросоюзе в целом действуют определенные стандарты урегулирования финансовых проблем, по которым бремя кризиса распределяется между кредиторами страны и ее банков, с одной стороны, и ее населением, с другой. Первые страдают за доверие к европейскому, а второе — к национальному регулятору, но банковская система в целом сохраняется, и ее клиенты отделываются легким испугом. На Кипре был применен совершенно иной подход, в корне отличный от прежних, показавшихся многим общеевропейскими нормами.
Первоначальное требование «евротройки» было совершенно иным и заключалось в беспрецедентном конфискационном налогообложении депозитов: за ошибки европейского регулятора и кипрского правительства было предложено заплатить «третьей стороне» — держателям депозитов. При этом власти Европейского союза наглядно продемонстрировали, что вопреки всем юридическим формальностям отнюдь не считают Кипр его частью, так как их требование конфискационного обложения депозитов менее 100 тысяч евро прямо противоречило европейским гарантиям сохранности таких депозитов.
Помимо формального противоречия действующему законодательству Европейского союза это требование было абсурдно по существу, ибо требовало платить свою долю во внешнем долге вкладчиков даже тех банков, которые были вполне устойчивыми и, в частности, не имели чрезмерных долгов. (Как минимум таким банком была кипрская «дочка» ВТБ; при всей очевидной для россиян сомнительности происхождений капиталов отечественной «офшорной аристократии» нельзя не отметить, что регуляторы Евросоюза и еврозоны без колебаний принимали эти деньги в своей банковской системе, то есть по умолчанию считали их «чистыми»).
Таким образом, «евротройка» попыталась реализовать в отношении Кипра принцип обезличенной «коллективной ответственности» — тот самый, в соответствии с которым берут заложников, или расстреливают каждого десятого, или выселяют народы.
Это очень важно, потому что демонстрирует реальное отношение европейской бюрократии к провозглашаемым ею европейским ценностям: практика ее собственной деятельности показывает, что таких ценностей для нее, строго говоря, не существует, и она готова карать заведомо невиновных за ошибки, допущенные не только ею самой, но и третьими лицами.
Именно выдвижение требования конфискационного налога на все депозиты как консолидированной позиции Евросоюза, Европейского центрального банка и МВФ (остающегося для либерального клана главным блюстителем идеологической чистоты) и уничтожило экономику Кипра, превратив кипрский кризис, без всякого преувеличения, в кипрскую катастрофу.
В силу ничтожности своего политического веса в Евросоюзе кипрские власти не посмели даже указать «евротройке» на незаконность ее требований (а может быть, они просто не обратили на это внимания, как и сама «тройка»), предпочтя без рассуждений «взять под козырек». Это еще раз иллюстрирует реальное устройство Европейского союза: страна, ВВП которой составляет лишь 0,8% ВВП еврозоны и 1,2% Евросоюза, несмотря на все формальные признаки суверенитета, не обладает практически никакими реальными правами в ходе прямых переговоров. Более того: она должна вести переговоры не непосредственно со своими кредиторами, а с представителями международной и европейской бюрократии, самостоятельно назначившими себя таковыми.
Накануне спешного голосования кипрского парламента всерьез обсуждался вопрос о том, что правящей партии может не хватить для принятия решения о конфискации части вкладов лишь одного голоса. Однако буквально за сутки ситуация поменялась (неважно, под давлением здравого смысла, или владельцев депозитов, или обеих этих сил вместе): кипрский парламент совершенно неожиданно отверг позицию «евротройки» и подчинившейся ей исполнительной власти, причем таким большинством голосов, что попытки протаскивания европейской позиции были обречены на провал.
Но дело уже было сделано: серьезное обсуждение возможности конфискации вкладов даже в успешных и устойчивых банках само по себе уничтожило Кипр как финансовый центр.
Безусловно, инвесторы понесли весьма существенные потери, например, и в банках Исландии, власти которой под давлением населения просто отказались от всех гарантий нерезидентам, нарушив собственные законы.
Принципиальным отличием кипрской трагедии стало то, что с требованием наказать за собственные ошибки — причем не нерезидентов, а всех вкладчиков (и лишь затем удар, качественно усиленный, был сфокусирован на крупных вкладчиках наихудших банков) — выступили не революционные силы самого общества, но международные бюрократы и финансисты!
Именно это вызвало наибольший шок.
В конце концов, Исландия не была членом не только еврозоны, но даже и Евросоюза, и связанные с ними международные гарантии, пусть неформальные, на нее не распространялись в принципе. Да и для оздоровления экономики, пусть даже на меньшем уровне, ей было достаточно всего-навсего «вернуться к селедке».
Кипр же получил удар именно от европейских и глобальных властей — от тех самых, которые совсем недавно с трогательным усердием и уступчивостью спасали другие страны еврозоны.
Революция (пусть не социальная, а всего лишь финансовая), осуществляемая под давлением разгневанного народа, как это случилось в Исландии, — это понятно и, в общем, нормально: невозможно объяснить обычному человеку причины, почему он должен платить за убытки спекулянта, да еще и иностранного. Однако весьма схожие конфискационные меры, осуществляемые по требованию международных финансистов и бюрократов, производят шоковое впечатление «конца времен»: как минимум это противоестественно.
Между тем ларчик открывается просто: если в Испании и Греции под ударом оказались европейские деньги, а банковские системы этих стран были неотъемлемой частью европейской, то на Кипре деньги были чужими (в основном российскими, а также ливанскими, украинскими, казахстанскими и английскими — вкладами пенсионеров и военных), а банковская система была ничтожно малой и, в общем, изолирована от европейской.
Кипр для Евросоюза — периферия Греции, то есть «периферия периферии», что сделало его судьбу совершенно не значимой.
И в условиях вероятного ужесточения глобального кризиса, в преддверии новых, более острых финансовых проблем на нем вполне можно было, как на подопытном кролике, отработать новые интересные идеи — по завету старика Бисмарка, сказавшего (правда, про социализм): «Только надо выбрать страну, которую не жалко».
Это представляется юридическим доказательством того, что никаких общих ценностей в современном Евросоюзе (да и еврозоне как таковой) нет. «Европейский идеал» годится для пропаганды, привлечения студентов и остарбайтеров, а мало-мальски серьезные вопросы рассматриваются на основе четкого деления на «своих» и «чужих», причем деления меркантильного, основанного на материальном интересе и жесткой конкуренции всех со всеми.
Страны и народы, не признаваемые «своими», таковыми уже не станут — даже если их примут в «единую Европу». А если постигшая их катастрофа не отразится на странах и международных бюрократических структурах, непосредственно принимающих ключевые решения, — никто не будет всерьез напрягаться для их спасения.
Таковы новые правила. Они могут нравиться или нет, казаться более или менее справедливыми, чем до сих пор навязываемый нам мириадами пропагандистов «европейский идеал», но его больше нет, и его место заняли эти правила.
На фоне этого фундаментального переворота рассмотрение финансового уничтожения Кипра в качестве эпизода «войны юрисдикций» представляется малозначимым — хотя текущее, тактическое значение этого для нашей страны велико.
Дело в том, что офшорные гавани неустранимы, по крайней мере, до распада единого глобального рынка на макрорегионы, ибо они используются для снижения налогообложения глобальным бизнесом. Это его инструмент, а предприимчивые богачи (и просто недобросовестные налогоплательщики) лишь пользуются им, как рыбы-прилипалы пользуются акулами.
Борьба против офшорных зон — одна из подножек, которые США ставят своим партнерам и одновременно конкурентам из развитых стран Европы. Повышая собираемость и без того относительно высоких налогов, борьба с офшорами, которую ведут европейцы, повышает издержки их бизнеса — и тем самым снижает его конкурентоспособность на фоне американских компаний. Выигрывая годы и миллиарды для поддержания «собеса» (все более напоминающего тот, под бременем которого провалился великий Советский Союз), европейские лидеры лишают свою цивилизацию стратегической перспективы. Чтобы не видеть этой ловушки, надо быть кандидатом физических наук и диссидентом, как Меркель, или прожженным социалистом, как Олланд.
Существенно, что страны, лидеры которых понимают суть глобальной конкуренции — включая США и Великобританию, — и не пытаются закрывать офшорные зоны, контролируемые ими. С одной стороны, часть капиталов, изгоняемых европейскими крестоносцами, переходит к ним, поддерживая их глобальные сферы влияния. Главное же заключается в том, что контроль над офшорными зонами позволяет получать огромный объем информации, связанной с неформальными сделками и личными заинтересованностями.
Да, конечно, некоторые виды трастовых фондов надежно скрывают имя выгодоприобретателя. Но их не так много, они не удобны для проведения других операций, и, главное, в реальной жизни, в условиях дефицита времени, сил и умений большинство участников офшорных сделок пренебрегают даже хорошо известными им правилами безопасности примерно так же, как водители, изнемогающие в многочасовой пробке.
Поэтому контроль за офшорами — это контроль за грязным бельем элит тех стран, которые ими пользуются, а значит, и за самими этими элитами. Отказ Германии от офшоров, традиционно использовавшихся ее гражданами, принес ей немного денег — и существенное ослабление политического влияния в перспективе. Кипрская катастрофа приведет к тому, что грязное белье российской «офшорной аристократии», которое стиралось в ее собственной «прачечной» (ибо политические отношения с властями Кипра по понятным причинам были исключительно теплыми), теперь будет стираться в «прачечных» других стран, — и в любой момент она может оказаться в ситуации, когда по каждому пятну ей придется давать подробные письменные объяснения в трех экземплярах.
Поэтому крах Кипра — это стратегическое поражение тусовки, владеющей нашей страной; ее единственное утешение заключается в том, что подобные категории ей — в силу образа ее деятельности — попросту недоступны.
Организация на пустом в общем-то месте полноценной финансовой катастрофы имеет и еще одно значение: это сигнал, что «правила игры» будут теперь неуклонно ухудшаться для ее слабых участников. Строго говоря, это продолжение европейской традиции, наметившейся еще в ходе расширения Евросоюза: Южная Европа вступала на качественно лучших условиях, чем Восточная. Она получила значительно большие объемы помощи и, что принципиально важно, социальные гарантии — во многом просто потому, что вступила раньше.
И теперь судьба вскакивающих в «европейский вагон» в немалой степени зависит от простой очередности. Просто вагон этот связан уже не с интеграцией, а с урегулированием, пусть неизбежно и временным, ее последствий в виде непосильного долгового бремени.
Принципиально важно, что все понесенные жертвы отнюдь не означают преодоления, пусть даже и дорогой ценой, кипрского кризиса.
Преодолена лишь локальная проблема: за счет замораживания средств на счетах в стиле советского июля 1991 года и реструктуризации банковской системы найдены средства для очередной выплаты, связанной с обслуживанием долга.
Откуда возьмутся средства для осуществления следующих выплат, никто даже и не задумывается — особенно с учетом сверхжестких условий, навязанных Кипру. Так, в еврозоне, где пределом мечтаний является сдерживание бюджетного дефицита, Кипру предписано за три года перейти от бюджетного дефицита 2012 года в 4,9% ВВП — самому низкому с 2008 года — к бюджетному профициту в 4% ВВП, в прямом смысле слова любой ценой. Между тем кипрская экономика уже рухнула, и безработица в 15% — это только первый шаг в «светлое будущее», продиктованное «евротройкой». Доля финансового сектора составляла не менее 70% ВВП; ее резкое сокращение может, по оценкам, привести к падению экономики Кипра не на прогнозируемые евромогильщиками 3,5%, а более чем на одну пятую. Не стоит забывать и того, что часть туризма была связана с обслуживанием финансовых операций: как и в других офшорных зонах, владельцы капиталов приезжали присмотреть за своими средствами и заодно немного отдохнуть. С уходом денег в другие юрисдикции вслед за ними уйдет и заметная часть туризма; промышленное же производство, каким бы небольшим оно ни было, снижается уже несколько лет.
Проблему фактического отсутствия на Кипре экономики нельзя решить в рамках вполне колониальной модели европейской интеграции. Это показывает пример и Восточной Европы, и Греции (которой из четырех экспортных отраслей — производства вина, оливок, табака и судов — при вступлении в Евросоюз разрешили сохранить лишь последнее). Просто ситуация на Кипре — в первую очередь благодаря разрушительным действиям европейских властей — значительно острее, чем в других странах Европы, а игнорируется в силу его малого значения намного более последовательно.
И это является не досадной неприятностью, а фундаментальной особенностью нового не только европейского, но и глобального мышления: оно сконцентрировано на решении текущих проблем и в принципе игнорирует не только долго-, но и среднесрочные последствия собственных действий.
Это вполне логично для бюрократа-временщика, «эффективного менеджера», не идентифицирующего себя ни с решаемыми им проблемами, ни с управляемым им объектом и стремящегося лишь к демонстрации успеха (неважно, какой ценой и с какими последствиями) ради следующего назначения. Кто помнит — это очень знакомо по худшим советским примерам, только теперь это «эффективная практика».
Впрочем, клиническая легкомысленность, пугающее стороннего аналитика нежелание задумываться о будущем имеют и более фундаментальные причины. Непосредственные участники управляющей системы, внимательно наблюдающие за управленческим механизмом, в рамках которого они функционируют, не могут не замечать, что по-настоящему важные, ключевые вопросы решаются в нем неформально и лишь оформляются потом в рамках существующих институтов в строгом соответствии с установленными процедурами. Значительная часть европейской бюрократии, этой чудовищной, дорогостоящей машины, не более чем декорация, призванная скрыть от глаз общественности реальные механизмы решений и, замаскировав их, обеспечить покой, стабильность, довольство и легитимность сложившегося положения вещей.
А раз реальные решения принимаются по важным вопросам неформально, значит, линейным руководителям можно не напрягаться. Если по каким-то вопросам им действительно приходится принимать решение — это верный признак того, что соответствующий вопрос носит второстепенный характер. Значит, можно относиться к нему формально, соблюдая процедуру, а не стремясь к реальному решению проблем: те, для кого они жизненно важны, для Евросоюза существенного значения не имеют, и их судьба не важна для тех, кому они доверили ее вершить. Вместе с тем кипрский кризис имел и реальное, описанное выше, значение для всего финансового будущего Европы (а значит, и мира).
И поэтому из-под прикрытия обычной европейской бюрократии, занимающейся традиционной дипломатической суетой и демонстрацией озабоченности по поводу давно ушедших поездов (особенно хорош в этой роли был глава Еврокомиссии Баррозу во время визита в Москву), выглянул реальный костяк настоящей европейской власти — в виде той же «евротройки».
Так бывает лишь в критических ситуациях: по-настоящему действующая и оттого гибкая власть неуклюже вылезает на поверхность из-под тщательно выстроенных декораций в виде неформальных и не оформленных юридически инструментов. И эти инструменты, как сталинские «тройки» и «особые совещания», решают по своему усмотрению и без особой оглядки на формальные законы судьбы — правда, уже не отдельных людей, а целых стран и народов.
Мир погружается в глобальный кризис — и, соответственно, возвращается к кризисному управлению, неформализованному и лишь наспех институционализированному с помощью разного рода интуитивно формируемых структур. Эти структуры даже для решения однотипных проблем могут собираться всякий раз заново, в новом составе и, соответственно, принимать самые разные решения.
И нет никаких сомнений в том, что подобные решения — после тренировки «на кошечках» — будут приниматься и в отношении России.
И на добросовестность, законность и прочие европейские ценности нам стоит рассчитывать еще в меньшей степени, чем киприотам: просто потому, что мы для Евросоюза чужие не только реально, но и с формальной точки зрения.
Исключительно наглядно это продемонстрировала своим окриком в адрес кипрских властей Меркель. Стоило им, зайдя в тупик с выдвигающими заведомо неприемлемые условия европейцами, задуматься о возможности получения помощи от России, им было публично указано на недопустимость подобных попыток. И простые бизнесмены могли сколько угодно вывешивать на кипрских автотрассах рекламные щиты с подписью по-русски «Не предайте нас, братья!» — решения в Европе принимаются по-иному, работающая традиционная демократия осталась в Древней Греции.
Позиция Германии понятна и исходит еще из догитлеровской концепции «реальной политики» и «раздела сфер влияния». Грубо говоря, «кто платит ужин, тот танцует девушку»: платящая за евроинтеграцию (и обеспечивающая для своих концернов основные выгоды от нее), Германия считает Европу своей вотчиной, в которой она скрепя сердце готова терпеть влияние европейских конкурентов и даже США — но уж никак не России, с варварской непосредственностью не желающей принимать своего поражения в Третьей мировой («холодной») войне.
С этой точки зрения не имеет никакого значения неспособность Европы, и в частности Германии, решить проблемы Кипра: уничтожить свое гораздо естественнее, чем отдать это кому-то (да еще и конкуренту), кто сможет его использовать.
Существенно и то, что российские власти, насколько можно судить, так и не смогли сделать Кипру по-настоящему комплексного предложения.
Смысл был прост: выкуп кипрских обязательств (между прочим, лишь немногим более половины уплаченного в те же дни олигархам из «Альфы» за половину ТНК-ВР) в обмен на комплекс совместных коммерческих проектов, кипрской части прибыли от которых хватило бы на уплату этих обязательств.
Помимо освоения шельфового месторождения, огромный интерес (для России, конечно, а не для Европы) представляло бы превращение Кипра в транспортный и ремонтный узел в масштабах Восточного Средиземноморья. А переориентация на него российского бюджетного туризма, сошедшего на нет в Египте в результате очередного «торжества демократии» (при котором бедуины стали нападать на туристов уже в Шарм-аль-Шейхе), могла бы стать подлинным «золотым дном» для инвесторов не только России, но и всего региона.
Могла бы быть создана на Кипре и военная база — с учетом того, что в ближайшее десятилетие России гарантированно нечего было бы на ней размещать, она идеально сочетала бы всегда полезную «демонстрацию флага» с полным отсутствием реальной военной напряженности.
Проблемы, возникавшие при этом с Турцией и Германией, можно было хотя бы попытаться решить. Частью широкого пакетного соглашения с Турцией могло бы на самый худой конец стать признание Россией Северного Кипра (как цена за спасение Кипра это не было бы воспринято греками как предательство) и прекращение поддержки Турцией сирийских мятежников (в обмен на вечный отказ сирийских властей от газопровода из Ирана).
Германии можно было бы продемонстрировать готовность создания в Калининградской области офшорной зоны, ориентированной на европейские капиталы, — и отказаться от этого проекта в обмен на признание российских интересов на Кипре. Разумеется, многообразие отношений как с Германией, так и с Турцией позволяло прорабатывать и иные — как более сложные, так и совсем простые — комбинации.
Но увы: российская элита не готова пользоваться кризисными возможностями и потому проиграет, хотя имеет все возможности для стратегического выигрыша.
Когда перед ней открылись феноменальные, уникальные со времен Павла I возможности, она даже не поняла, что ей куда-то можно посмотреть.
А история наглядно, доступно и кроваво учит, что за ошибки наказывают значительно жестче, чем за преступления.
Правда, следующими будут, скорее всего, наказывать еще не нас, а Италию и некоторые государства Восточной Европы, откуда инвесторы потянутся из страха перед угрозой возрождения в кризисных условиях лютого национализма, памятного по временам Второй мировой войны.
http://www.odnako.org/magazine/material/show_24994/
| © Интернет против Телеэкрана, 2002-2004 Перепечатка материалов приветствуется со ссылкой на contr-tv.ru E-mail: |