О жизни и смерти Маргарет Хилды Алфредовны Робёртс, более известной по фамилии мужа Денниса Джэйкобовича Тэтчёра, сказано и написано уже много и, вероятно, ещё многое будет. Но насколько я могу судить, почти никто из множества комментаторов не говорит о самом трагичном в её деятельности: желанный ею идеал так и не осуществился.

Легендарный тэтчёризм сводится, по сути, к пожертвованию промышленным могуществом Британии ради сохранения могущества финансового. Но этот путь — заведомо провальный. К сожалению, либертарианцы — люди, верующие в благотворность неограниченной экономической свободы личности без оглядки на общество — не понимают (или даже не желают понимать) глубину взаимозависимости разных видов хозяйственной деятельности. В частности, финансовое могущество невозможно без промышленного.

Ценность денег в конечном счёте определяется тем, какие товары и услуги можно за них получить. На протяжении всего девятнадцатого века Британия купалась в деньгах потому, что была, как тогда говорили, «мастерской мира». Большинство промышленных товаров всего мира производилось именно на этом острове, и покупатели со всего мира приносили туда свои богатства. Более того, Британия тогда была ещё и конструкторским бюро мира (в отличие от нынешнего Китая, в основном опирающегося на разработки заказчиков): львиная доля разработок принципиально новых товаров и новых методов их производства шла именно в Британии, что и обеспечивало её передовые позиции.

Постепенно несколько других стран развили собственные научные и инженерные школы — и догнали Британию. Надпись «мэйд ин Инглэнд» появилась для отличения высококачественных английских изделий от немецкой халтуры — но уже к концу девятнадцатого века немцы догнали англичан по качеству продукции. Тем не менее Британия ещё долго оставалась крупнейшей промышленной державой — именно поэтому её фунт ценился во всём мире, а через её биржи проходили товары со всего мира.

Британия утратила промышленное первенство вследствие двух Мировых войн. Дело тут не в её собственных потерях, а прежде всего в том, что Соединённые Государства Америки благодаря исполнению военных заказов из Старого Света раскрутили свою промышленность.

В порядке курьёза отмечу: в Первую Мировую войну несколько оружейных заводов СГА произвели несколько сот тысяч русских трёхлинеек по заказу из Российской империи, но до нашей революции отправили к нам лишь небольшую часть заказа, а остальное по сей день продаётся в американских оружейных магазинах по очень скромной цене — порядка полутора сот долларов.

Даже поставки на условиях ленд-лиз — взаймы или в аренду — были в интересах самих СГА. Из всего поставленного подлежало оплате только то, что не истрачено в ходе боевых действий и не возвращено в СГА по их окончании. То есть войну американцы оплачивали вроде бы из своего кармана. Но на эти деньги собственное производство в СГА возросло в разы. И Новый Свет предложил разорённому войной Старому всё необходимое.

Доллар стал мировой валютой именно потому, что многие крупные страны — включая Британию — оказались вынуждены покупать товары за океаном. И расплачиваться этим странам приходилось именно долларами — в частности, ещё и потому, что в 1933-м, сразу после вступления в президентскую должность, Фрэнклин Делано Джэймсович Рузвелт запретил обращение в СГА драгоценных металлов в качестве средств платежа. То есть промышленное могущество повлекло за собой финансовое.

Даже многомиллиардные кредиты, предоставленные всё теми же СГА европейским странам по плану министра иностранных дел (а потом — министра обороны) СГА генерала армии Джорджа Кэтлетта Джордж-Кэтлеттовича Маршалла, обернулись к пользе самих СГА: по этим кредитам товары закупались опять же в СГА, так что их промышленность раскручивалась, а восстановление европейской не подстёгивалось острой потребностью. Недаром в СССР карточная система отменена постановлением совета министров СССР и ЦК ВКП(б) №4004 от 1947.12.14 «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары» (за подписями председателя совета министров Иосифа Виссарионовича Джугашвили и секретаря ЦК Андрея Александровича Жданова), а в Британии карточки на бензин отменены в 1950-м году, на сахар и сладости в 1953-м, на мясо в июле 1954го. Да и вся промышленность СССР вышла на предвоенный уровень уже в 1950-м, а в Западной Европе, несравненно меньше разрушенной боевыми действиями, её восстановление затянулось до середины 1950-х годов.

В дальнейшем финансовый вес Британии падал по мере снижения её доли в мировом промышленном производстве. Конечно, это падение в немалой степени обусловлено утратой преимущественных позиций на значительной части мирового рынка вследствие распада колониальной империи. Пока Индия, Египет или Австралия в полной мере контролировались из Лондона — туда можно было не допускать товары из тех же СГА. Когда эти страны, оставаясь членами Британского Содружества Наций, обрели (пусть и в рамках содружества) политическую и экономическую самостоятельность — традиционные закупки понемногу уступили место сделкам, выгодным в данный момент при данных обстоятельствах. А дальше раскручивалась петля положительной обратной связи. Падает объём рынка — падает объём производства — больше становится доля постоянных (не зависящих от объёма производства) издержек в цене каждого изделия — растёт цена — падает спрос — падает объём рынка… По другую сторону океана эта же петля раскручивалась в противоположном направлении: СГА заняли львиную долю рыночного пространства, откуда уходила Британия. Понятно, тамошние финансы всё более становились мировыми.

На фоне промышленного упадка социальная политика лейбористов лишалась опоры. Средств на неё просто не хватало. Прежде всего потому, что формула Юрия Михайловича Лужкова «работать по-капиталистически, распределять по-социалистически» неосуществима, когда работы слишком мало. Ею можно руководствоваться только при непрерывном росте производства.

В 1967-м году разразился мировой финансовыйкризис. Первым его признаком стала девальвация британского фунта стерлингов: вместо прежних $2.80 он стал стоить 2 доллара и 40 центов. Впрочем, к тому времени вся система финансов стран рыночной экономики была перенапряжена — потомукризис и стал мировым. Дело в том, что спад скорости роста (а в некоторых странах — и рост скорости спада) экономики, неизбежный по окончании послевоенного восстановления, политики пытались гасить по рецепту Джона Мэйнарда Джон-Невилловича Кейнса — впрыскиванием новых денег. Но Кейнс предупреждал: его способ работает лишь в краткосрочной перспективе, а в долгосрочной даёт множество разрушительных эффектов (его самого это не волновало — он надеялся, что после первого искусственного толчка рынок вновь заработает естественным образом; а когда ему указали на возможные опасности, он ответил «в долгосрочной перспективе мы все — покойники»). Когда же избыточную эмиссию раскручивали несколько лет подряд, в конечном счёте добились небывалой дотоле стагфляции — сочетания стагнации в производстве с инфляцией в финансах. Но в этом уже не Кейнс (к тому времени покойный) виновен.

К моменту победы консерваторов на очередных выборах положение дел в Британии было таким кошмарным, что народ считал себя готовым на сколь угодно жёсткие меры, лишь бы хоть что-то улучшить (потому консерваторы и победили). Но первая в британской истории женщина, ставшая главой правительства (и довольно скоро прозванная единственным мужчиной в правительстве), приняла меры не просто жёсткие, а жестокие. Не буду перечислять её деяния — скажу только, что массовые пляски на улицах по случаю смерти, да ещё через пару десятилетий после ухода в отставку, надо заслуживать долго и упорно. И знаменитая стойкость железной леди описана появившимся за два с лишним века до её рождения афоризмом Франсуа Франсуича дё Ларошфуко: «у нас у всех достанет сил перенести несчастье ближнего» (в другой трактовке — «все мы обладаем достаточной долей христианского терпения, чтобы переносить страдания… других людей»).

Впрочем, этот афоризм касается не одной баронессы Тэтчёр, удостоенной этого титула как раз по результатам многолетнего правления. Нынешнее поколение британцев скорее всего простило бы ей всю свирепость, если бы в результате получило полноценное процветание. Не обязательно собственным трудом — хватило бы и перераспределения налогов с финансового рынка. Но сама идея выравнивания уровней жизни противоречит либертарианской концепции «каждый за себя — и даже бог не за всех». А когда даже консерваторам наконец надоело терпеть массовые народные выступления против политики поддержки богатых в ущерб бедным и премьер не набрала убедительного большинства на очередном внутрипартийном голосовании — британское производство оказалось разрушено до такой степени, что никакие финансовые игры не могли опереться на руины заводов и ферм.

По формальным показателям британский финансовый рынок и нынче хорош. Цена золота и некоторые ключевые банковские ставки всё ещё определяются в Лондоне. Лондонская биржа металлов — ценовой ориентир для всего мира. Концентрация миллиардеров в Лондоне вызывает зависть даже у многих москвичей. Но всё это, увы, не самостоятельно. Условия работы с деньгами по всему миру диктует уже не Лондон, а Нъю-Йорк. Британские банки принуждены жертвовать своей секретностью каждый раз, когда это понадобится налоговой службе Соединённых Государств Америки. Словом, Британия, ещё век назад воспринимавшая жителей отделившихся от неё тринадцати колоний как младших несмышлёных братьев, сейчас фактически стала младшей. Более того, она может в скоробудущем времени оказаться даже не второй из пяти английских стран, а третьей — после Канады, чьё население куда меньше британского, зато промышленность, ещё с межвоенных времён тесно связанная с СГА, в значительной мере воспользовалась плодами излюбленного эффективными менеджерами СГА вывода рабочих мест в регионы дешёвой рабочей силы: по сравнению с СГА канадская рабочая сила — дешёвая. Разве что Австралия и Новая Зеландия ещё надолго останутся младшими в английской семье: транспортные издержки пока затрудняют развитие там многих важных отраслей.

Причём даже оставшаяся часть британского финансового могущества, спасённая ценой утраты большей части промышленности, даёт рядовым британцам ничтожно мало. Пусть через биржи и банки всё ещё течёт денежный поток, хотя и мелеющий по мере перетягивания одеяла на СГА, но до народа долетают лишь ничтожные брызги: наёмный обслуживающий персонал, как правило, получает куда меньше, чем производитель (даже московский офисный планктон живёт в среднем на заметно меньшую зарплату, чем московские же промышленные рабочие, тратящие на работу примерно столько же времени — другое дело, что из Москвы немалую часть производства вытеснили эффективные менеджеры, до дырок в носу нафаршированные либертарианством). И улучшения не предвидится. Промышленность может развиваться неограниченно, создавая всё новые отрасли, углубляя разделение труда и вовлекая весь народ. Финансовый же рынок заведомо ограничен по числу возможных специализаций, возможности разделения труда в нём ограничены, и большинство граждан остаётся в стороне от кормушек. Даже сфера услуг, непомерно разросшаяся вокруг немногочисленных манипуляторов якобы ценными бумагами, вмещает лишь незначительную часть народа. Большинство же существует на пособия по безработице, в лучшем случае по политическим соображениям замаскированные под оплату какого-то вовсе никому не нужного занятия.

В те дни расцвета либертарианской экономической религии все эти отдалённые последствия следования её предписаниям мог предвидеть далеко не каждый серьёзный теоретик, не говоря уж о практиках вроде будущей баронессы Тэтчёр. Но сейчас уже очевидно: если она всерьёз хотела возродить значение британских финансов — ей следовало начать с возрождения значения британской промышленности. Увы, либертарианские учебники смотрят на производство, в сущности, только как на досадную помеху на пути воспетых ими денежных потоков. Тэтчёр устранила эту помеху — и теперь денежные потоки беспрепятственно утекают из Британии за океан, где пока выведена за пределы страны, в регионы дешёвой рабочей силы, далеко не вся промышленность СГА. Впрочем, и в Европейском Союзе всё ещё есть страна, сохранившая от вывоза почти всю свою промышленность — и теперь Германия не только спасает своими деньгами почти всю еврозону, но ещё и постепенно перетягивает к себе внутриевропейскую часть мирового денежного потока, ещё недавно замкнутую на Лондон.

Кстати, в СГА пример с Маргарет Хилды Алфредовны Робёртс взял Роналд Уилсон Джон-Ричардович Риган — и уже почти три десятилетия накапливаются отдалённые последствия его деятельности. Правда, рейганомика существенно отличается от тэтчёризма: Риган прежде всего снижал налоги ради поддержания собственного производства, тогда как Робёртс изобретала всё новые налоги, дабы поддержать курс фунта стерлингов и тем самым привлечь на остров деньги других стран. Но к централизованным способам поддержания уровня жизни и снижения имущественного неравенства они оба относились равно наплевательски. В результате американский внутренний рынок развивался куда медленнее, чем производство, и недостаточно поддерживал его.

А главное — идея вывода рабочих мест в дешёвое зарубежье расцвела именно вследствие рейганомики с тэтчёризмом. Как я уже не раз отмечал, нынешняя Вторая Великая депрессия — в немалой степени следствие того, что многие миллионы рабочих мест из СГА выведены в Китай (хотя, конечно, хватило и других причин: рынок нынче испытывает системныйкризис, то есть все его ключевые составляющие утратили эффективность и плохо взаимодействуют). Более того, многие эксперты отмечают: если бы не разрушение нашего Союза, открывшее западной промышленности наш громадный рынок, эта депрессия разразилась бы уже в начале тех самых лихих девяностых, когда мы приняли на себя все бедствия, уготованные рыночному хозяйству.

Но сейчас возможности хищнической эксплуатации постсоветского пространства близки к исчерпанию. А собственную промышленную опору западные финансовые пирамиды давно утратили. Вот они и рушатся.

Наши реформаторы не раз ссылались на деятельность Тэтчёр как пример суровости, необходимой для полноценных преобразований. Последствия этих преобразований оказались ещё страшнее всего, за что смерть баронессы встретили массовыми песнями, плясками и фейерверками. Наш народ — в отличие от британцев — ещё не научился именовать разнузданность цивилизованностью: смерть Бориса Николаевича Ельцина и Егора Тимуровича Гайдара не вызвала публичных эмоций. Но, надеюсь, те их сподвижники и последователи, кто ещё жив, учтут британский урок и попробуют пересмотреть свои верования с учётом всего опыта, накопленного и Британией, и нашей страной (а те, кто проводит ту же политику в нынешнем правительстве, избавят нас от этой политики или от своего присутствия).

Анатолий Вассерман

http://www.odnako.org/blogs/show_25193/