Опыт распада Советского Союза и обеих чеченских войн сделал нас восприимчивыми к угрозе сепаратизма. Казалось бы, угрозы сепаратизма «здесь и сейчас» в каком-либо из регионов страны нет – тогда к чему нагнетать страсти? Но мы часто забываем о другом измерении распада государственности, который может выражаться не только в территориальной сецессии, но и в утрате государством базовых прерогатив (верховенство его юрисдикции на всей территории страны, поддержание базовых стандартов в сфере права и безопасности, определенного уровня лояльности и солидарности граждан, монополия на легитимное насилие и т.д.). Симптомы такого – социального – распада (который не менее опасен, чем территориальный, и в конечном счете перерастает в него) у нас, к сожалению, имеют место. Перечислим некоторые из них.
1. Фактическое выпадение из правового пространства России ряда регионов. Это Чечня с беспрецедентной автономией ее силовиков, фактическим иммунитетом от преследования для отдельных лиц, ограничениями в деятельности федеральных структур власти на территории республики, включая силовые и специальные службы. Это Ингушетия и Дагестан, где в лице подполья сложилась, по сути, параллельная система власти, обладающая как ресурсами воздействия на официальную власть и бизнес, вплоть до теневого налогообложения, так и относительной легитимностью в глазах части населения. При всем различии условно «чеченского» и «дагестанского» сценариев развития событий в обоих случаях прослеживается одна общая черта: формирование де-факто неподконтрольной федеральному Центру системы организованного насилия.
2. Складывание этнократий практически во всех, даже благополучных республиках РФ, тенденции к правовому партикуляризму (Татарстан, Башкортостан, Якутия, Тува). Дискриминация в пользу титульных этносов национальных республик в системе государственной службы является негласной нормой, правящие элиты и/или контрэлиты этнических регионов активно разыгрывают этническую или религиозную карту для решения своих задач. В большинстве случаев за национальным вопросом стоит вопрос имущественный, так как в чиновничьем государстве именно обеспечение доминирования титульной нации в административном аппарате позволяет ее элите приватизировать доступ к региональным активам.
3. Прогрессирующее распространение радикального политического исламизма. Исламистский радикализм в России представляет собой не столько богословское, сколько политическое явление – по сути, интегральную революционную идеологию, на базе которой формируется самоподдерживающаяся социальная антисистема (то есть сообщество, выступающее деструктором того общества, к которому оно принадлежит, и при этом питающееся его слабостями). Сегодня эта антисистема находится в состоянии экспансии – территориальной (распространение на этнические регионы Поволжья, которым прежде собственно политический исламизм был чужд), этнической (пропаганда среди немусульманских народов), социальной (распространение по социальным стратам и этажам). Появляются поводы говорить об исламистском лобби на различных этажах власти, происходит сращивание с организованной преступностью. В целом наиболее тревожной представляется экспансия исламистских, и в том числе непосредственно ваххабитских, сетей в трех различных, но критически важных типах социальных сред: молодежь, бюрократия, криминальный мир.
Одним из долгосрочных факторов экспансии исламского радикализма в РФ является массовая иммиграция из государств Средней Азии. В этой среде, учитывая ее непростое социальное и правовое положение, пропаганда ваххабитов оказывается особенно эффективна. Это подтверждается раскрытием в последнее время организаций экстремистов из числа среднеазиатских мигрантов на территории Поволжья. Концентрация мигрантов в Москве, Петербурге, других крупных городах и их областях создает дополнительную угрозу расширения исламистских сетей. В связи с этим необходимо не декларативное, а реальное ужесточение иммиграционной политики на южном направлении, включая введение визового режима, обустройство южной границы, санкции к выгодоприобретателям и организаторам нелегальной иммиграции и т.д.
4. Актуализация этнокультурных разломов в общественном сознании. Особенно примечателен конфликт панкавказских и антикавказских взглядов и стереотипов. Эта линия разлома явно выражена в молодежной среде. Но молодежный радикализм представляет собой лишь верхушку айсберга, так как в данном случае выражает глубинные этнические проблемы и процессы. А именно: комплексы исторической обиды и болезненные переходные состояния (связанные с распадом аграрного, традиционного общества на Кавказе), с одной стороны, и растущее чувство национальной ущемленности, второсортности русских (незащищенность перед этническими корпорациями при безразличии или попустительстве государства) – с другой. Если судить по Стратегии государственной национальной политики, принятой недавно на официальном уровне, власть предпочитает бороться с симптомами этой напряженности, а не ее системными причинами (что неудивительно: запретить упоминание национальности преступника в прессе куда проще, чем искоренить этническую преступность). В этой ситуации неизбежна радикализация с обеих сторон, которую мы наблюдаем уже не только в интернет-дискуссиях, но и на улицах наших городов.
Любой из отмеченных симптомов в случае малейшего толчка – в виде экономического кризиса, внешней угрозы, возникновения внутриполитического конфликта, дискредитации центральной или региональной власти – способен дать начало цепной реакции разрушительных конфликтов и сепаратизма.
Спираль исламизации
Арсенал федеральной власти в плане противодействия подобным угрозам весьма ограничен. Так, в регионах Северного Кавказа федеральный Центр замкнут на местные правящие кланы, но лишен широких опорных групп в среде гражданского общества.
Ставка на «традиционный ислам», к сожалению, не решает в полной мере этой проблемы. «Традиционный ислам» часто на практике трактуется (и государством, и обществом) узко – как официальный, со всеми вытекающими последствиями (официальное духовенство в ряде случаев воспринимается местным населением как один из фасадов раздражающей клановой системы власти). Кроме того, чем больше усиливаются позиции «ваххабитов» в глазах местного населения, тем больше вынуждены радикализироваться и лидеры «традиционного ислама», чтобы завоевывать доверие верующих. В итоге формируется «спираль исламизации» все более широких сфер общественной жизни, а «фундаменталистский» и «традиционалистский» проекты оказываются двумя дорогами, ведущими в одном направлении.
Необходимо признать: уязвимость России перед угрозой панисламизма – следствие кризиса самого российского государства. Еще в Османской империи периода ее заката ваххабизм проявил себя как эффективная технология демонтажа слабеющих государств. И в сегодняшней РФ он силен лишь слабостями страны (самыми различными – от клановости и коррумпированности госаппарата до дефицита национально ответственного и сплоченного гражданского общества). В этой ситуации попытка государства опереться на «традиционный ислам» вместо того, чтобы самому крепко встать на ноги, воспринимается как еще одно проявление упадка и слабости.
Поэтому главным направлением ответа на вызов исламского радикализма должна быть не ставка на «правильный» ислам (хотя, безусловно, пророссийских мусульманских лидеров необходимо поддерживать и защищать, в том числе от угроз расправы, которым они все чаще подвергаются), а возвращение государства как инстанции справедливой силы и поощрение тех социальных слоев, которые ориентированы на модернизационные процессы и не видят себя в фундаменталистском проекте.
В связи с этим непродуктивна уступчивость государства по отношению к той эскалации требований, которая задается «спиралью исламизации» (строительство новых мечетей в центрах больших городов немусульманских регионов, разрешение на ношение хиджабов в публичном пространстве, легитимация «судов шариата» в той или иной форме и т.д.). Эта уступчивость воспринимается как зеленый свет дальнейшей исламизации, о чем можно судить по многим заявлениям лидеров и симпатизантов ваххабизма. То есть это типичный пример так называемой провокации слабостью.
То же самое можно сказать о популярной идее диалога государства с представителями ваххабитского направления ислама. Если светский тип правления и светское государство не признаются ваххабизмом в принципе, то пропадает сама почва для переговоров.
Непродуктивный антиэкстремизм
Неэффективность этнорелигиозной политики государства связана также с несовершенством законодательства и правоприменительной практики.
«Антиэкстремистское» законодательство, формировавшееся с начала нулевых годов для противодействия этнорелигиозным угрозам, критикуют с двух прямо противоположных позиций. Одни говорят, что оно недостаточно жесткое и не позволяет применять эффективные санкции к тем, кто, по сути, объявил войну государству и обществу. Другие утверждают, что оно избыточно репрессивное и постоянно генерирует череду несправедливых приговоров и абсурдных запретов. Как ни странно, правы и те, и другие. Условно говоря, те санкции, которые предусмотрены по так называемым антиэкстремистским статьям (ст. 280, 282 УК и др.), – это «слишком много» для вольнодумцев и нонконформистов разных мастей и «слишком мало» для фактических пособников терроризма. Более того, реальная опасность и общественное неприятие преступных действий по поддержке и организации криминально-террористических сообществ микшируются тем, что они ставятся в один ряд с «мыслепреступлениями» или оппозиционным гражданским активизмом. К сожалению, само понятие «экстремизм», применяемое в качестве общего знаменателя и к «другороссам», перешедшим дорогу местной власти, и к вербовщикам Доку Умарова, этому только способствует. По сути, оно становится неявной индульгенцией для по-настоящему опасных движений и общественных сил.
В этой связи и законодательство, и, главное, правоприменительную практику необходимо решительно и последовательно развернуть в сторону противодействия не экстремизму как таковому, а экстремизму, системно связанному: а) с инфраструктурой террора; б) с организованной преступностью. Из огромного числа общественных и идейных течений в России, которые можно счесть по тем или иным признакам «экстремистскими», этим двум критериям отвечает в первую очередь (и почти исключительно) радикальный политический исламизм.
В 2008 году Департамент по борьбе с организованной преступностью и терроризмом МВД России был преобразован в Главное управление по противодействию экстремизму (так называемый Центр Э МВД РФ). К сожалению, дело не ограничилось сменой названия – произошла частичная переориентация довольно влиятельной и профессиональной структуры на непрофильные функции «политического сыска» (произвольное расширение круга угроз чревато соблазном сосредоточиться на том, что проще и безопаснее). После назначения на пост министра внутренних дел Владимира Колокольцева широко обсуждался вопрос о воссоздании структур по борьбе с организованной преступностью под эгидой МВД. Пока этого не произошло. Но тем важнее уже существующим структурам правопорядка и национальной безопасности не распыляться на противодействие аморфно-многоликому политическому радикализму, а сфокусировать усилия в средоточии угроз, где пересекаются и взаимно увязываются интегральная антироссийская идеология (ваххабизм/панисламизм), сеть ОПГ и растущее влияние в криминальном мире, разветвленная и устойчивая инфраструктура террора.
Экономика нестабильности
Разумеется, для парирования этнорелигиозных угроз одних репрессивных мер недостаточно. После завершения острой фазы антитеррористической операции на Кавказе на первый план вышли экономические методы «замирения». Это вполне естественно, но возникло немало поводов усомниться в эффективности выбранной тактики.
Ход событий в относительно благополучных с экономической точки зрения республиках Поволжья говорит о том, что уровень развития региона – отнюдь не главный фактор в вопросах этнополитической стабильности. Об этом свидетельствует и множество исторических примеров – как далеких (Квебек, Каталония и др.), так и близких (в СССР точками этнического возгорания стали цветущее Закавказье и промышленно развитая Прибалтика). Поэтому ставка федерального Центра на экономическое субсидирование республик Северного Кавказа как главный метод профилактики нестабильности ошибочна. Даже если допустить (сугубо гипотетически), что выделяемые средства будут работать на социальную защищенность населения и экономическое развитие регионов, это не гарантирует страну от сепаратистских, этнократических, исламистских угроз.
Сказанное не означает, что экономические факторы подобных угроз не важны. Напротив, они относятся к числу решающих. Однако более продуктивно их связывать не с уровнем развития региона как таковым, а с конкретной конфигурацией экономических стимулов, влияющих на поведение административных элит, бизнеса, массовых социальных слоев. Такие стимулы могут как сокращать нестабильность, так и катализировать ее.
Наиболее очевидная проблема в этой связи – каналы финансовой подпитки подполья, включая внешние источники и организованную этническую преступность по всей стране. Но более сложной и системной проблемой является сама модель экономической поддержки республик Северного Кавказа со стороны федерального Центра, которая в целом скорее усугубляет, чем сокращает этнополитические риски.
Сегодня нестабильность служит для этнократических элит «товаром», выгодно продаваемым на внутреннем «административном рынке» (бюджетные трансферты, участие в ФЦП, инвестиции/кредиты со стороны окологосударственного крупного бизнеса и т.д.). Больше того, расходование получаемых средств подпитывает «подполье» как политически (усиливая главные раздражающие факторы – клановость, неравенство, коррупцию), так и отчасти финансово (через рэкет по отношению к административным элитам и аффилированным с ними бизнес-структурам). Львиная доля средств, выделяемых Центром на развитие республик Северного Кавказа, выводится элитами в соседние и центральные регионы России. Это, в свою очередь, означает бурную экспансию клановой экономики за пределы Северного Кавказа со всеми вытекающими последствиями и еще меньшую заинтересованность правящих кланов во внутренней стабильности республик (главный экономический резон которых – защита инвестиций).
К сожалению, мегапроекты, инициируемые федеральным Центром для развития и стабилизации региона, такие как «Курорты Северного Кавказа», а также отчасти Олимпиада в Сочи, не устраняют экономических предпосылок этнорелигиозного экстремизма, а в чем-то и усугубляют их, поскольку они: 1) не основаны на вовлечении местного населения и распределении рисков с местным бизнесом (на этой почве уже возникло и впоследствии будет возникать немало конфликтов); 2) создают зоны повышенной уязвимости федерального Центра перед лицом диверсионно-террористических и иных форм шантажа.
В этой связи нельзя не отметить, что период подготовки и проведения Олимпийских игр в Сочи является временем повышенных этнополитических рисков и вынужденной уступчивости федерального Центра, что чревато блокированием не только решения, но и постановки острых проблем.
В дальнейшем любые проекты экономической модернизации на Кавказе должны быть ориентированы на то, чтобы: а) привлекать инвестиции местных элит, возлагая на них риски и ответственность; б) способствовать занятости местного населения. Необходим новый пакт федерального Центра с правящими элитами республик: обогащаясь, прямо или косвенно, за счет финансовой поддержки со стороны федерального Центра, они должны инвестировать свои средства в пределах региона и более нигде. Только тогда они окажутся заинтересованы во внутренней стабильности и будут вынуждены защищать свои инвестиции.
Нужен новый засечный рубеж
В том числе и с этой целью крайне важно ограничить экспансию клановой экономики в иные регионы РФ, прежде всего в соседние с северокавказскими республиками края и области.
Сегодня наблюдается масштабная экспансия диаспоральных групп – с опорой на элиты северокавказских республик – в Ставропольском крае. Возникает множество конфликтов (социально-экономических, имущественных, бытовых), растет недовольство местного населения (как русского населения, так и традиционно сильных в регионе диаспор – армянской, греческой и др.). С аналогичными проблемами сталкиваются Краснодарский край, Ростовская, Астраханская области и некоторые другие регионы. Преимущественно речь идет о регионах Южного федерального округа.
В России стала привычной практика наделения полпредств своего рода «спецмиссией» в рамках задач регионального развития (преодоление депопуляции в ДФО, обеспечение занятости в СКФО и т.д.) и соответственно расширенными возможностями для ее выполнения. В этой логике ЮФО необходимо сознательно и последовательно выстраивать в качестве фронтирного региона – своего рода засечной черты от этнополитических угроз с южного направления.
Это потребует принятия ряда системных мер. В их числе:
– координация деятельности органов исполнительной власти и правоохранительных структур по противодействию экспансии кланово-диаспоральной экономики, этнической организованной преступности, исламского радикализма;
– поддержка и поощрение самоорганизации местного гражданского общества для защиты общественной безопасности и гражданских прав, в том числе на традиционной для региона казачьей основе (если понимать под казачеством не общество исторической реконструкции и не наследственный/псевдоэтнический статус, а модель самоорганизации русского населения на этническом фронтире, каковой оно и было исторически);
– повышенное внимание и уважение (не меньшее, чем в случае северокавказских республик) по отношению к местным традициям южнорусских, казачьих регионов (традиционно специализирующихся на выполнении роли организованного фронтира). В том числе актуализация в общественном сознании вопроса о компенсациях за эпизоды притеснения русского/казачьего населения Кавказа и смежных регионов на всем протяжении XX века (первые годы советской власти и «расказачивание», кампании «коренизации» и расширения этнических регионов, элементы геноцида в Чечне 1990-х годов). Среди прочего это могло бы стать противовесом эскалации требований этнической общественности («черкесский вопрос» и др.);
– назначение сильной в аппаратном и политическом отношении фигуры на пост полпреда с обеспечением соответствующего объема ресурсов и полномочий;
– перевод в состав ЮФО Ставропольского края. Его роль во внутренней геополитике России – быть не донором решения проблем северокавказских республик (тем более, как уже было сказано, происходящая экспансия не решает, а усугубляет эти проблемы), а плацдармом русского присутствия в регионе.
В целом именно «казачьи края» – Ставропольский и Краснодарский – видятся естественным ядром Южного федерального округа как фронтирного пояса вокруг зоны этнополитической нестабильности. Если посредством комплекса административных, полицейских, финансовых, культурных мер и сигналов будет четко обозначен рубеж, с которого русские не отступят, это будет способствовать восстановлению позиций Москвы на Кавказе.
Главное: вернуть гравитацию
При всей важности принципа универсальности гражданских прав и солидарности граждан страны вне зависимости от происхождения необходимо признать, что Россия, как и большинство крупных исторических наций, имеет выраженное этнокультурное ядро, и соответственно присутствие/положение русских в том или ином регионе РФ стратегически равнозначно присутствию российской государственности.
Привычную модель взаимоотношений «федеральный Центр – административные элиты республик – титульные этносы», при которой русские оставались в стороне и многие вопросы решались за их счет, необходимо решительно скорректировать и дополнить с учетом русского фактора в этнических регионах.
Применительно к Северо-Кавказскому региону это означает, как уже было сказано, необходимость укрепления периметра фронтирных русских регионов. И лишь в отдаленной перспективе, при благоприятном развитии событий, – «реколонизацию» Кавказа в процессе модернизации его экономики, неизбежно сопровождающейся притоком квалифицированных трудовых кадров.
Применительно к республикам Поволжья, где доля и социальная роль русского населения остаются высокими, но постепенно сокращаются, необходимо предотвращение его дальнейшего оттока. Последнее требует мер по предотвращению этнической дискриминации в доступе к государственной службе и иных сферах, по обеспечению прав родителей выбирать стандарт языкового образования, поощрению деятельности русских организаций в культурно-просветительской и правозащитной средах.
В условиях, когда местные этносы имеют де-факто и подчас де-юре собственную государственность, единственной государственностью русских является сама Российская Федерация. Последняя должна стоять на почве интересов русского присутствия в критически важных регионах, если не желает лишиться в них своей опоры. Чтобы удержать от распада и дестабилизации этническую периферию России, придется приложить немало усилий. Но это окажется невозможным и бессмысленным без укрепления ее этнического ядра. В конце концов, законы гравитации для геополитических тел столь же обязательны к исполнению, как и для физических.   

Михаил Витальевич Ремизов – президент Института национальной стратегии.

http://www.ng.ru/ideas/2013-05-14/5_ethnoreligion.html