В феврале 1956 года на ХХ съезде компартии СССР произошло событие, которое, без преувеличения, потрясло умы и души более чем десяти миллионов коммунистов и практически всего населения Советского Союза. В течение буквально нескольких дней и недель оно, подобно цунами, распространилось по «социалистическому лагерю» от Одера до Янцзы, а затем и по всему миру.
Мне довелось участвовать в подготовке некоторых материалов ХХ съезда – не для закрытого заседания по поводу преступлений Сталина, а для отчетного доклада. Уже в кулуарах съезда стало известно, что предстоит что-то необычное на его закрытом заседании. Почти всем помощникам руководителей, машинисткам, стенографисткам, приглашенным лицам было предложено покинуть съезд. Но что именно должно произойти, не говорил нам никто.
Я отправился в редакцию журнала «Коммунист», где тогда работал, и стал ждать возвращения редактора отдела Сергея Мезинцева, который присутствовал на закрытом заседании съезда. Он пришел и уселся, не говоря ни слова, белый как мел, да что там, не белый, а серый, как земля под солончаком.
– Что произошло, Сергей Павлович? – спрашивал я.
А он молчит. Даже губы не шевелятся. Как будто язык застрял между зубов. Я дал ему выпить воды. Он посидел немного. А потом:
– Не положено рассказывать. Специально оговаривалось: не должно просачиваться. Используют враги, чтобы сокрушить нас под корень.
Так я и не дознался в тот вечер. Но уже через несколько дней всем сотрудникам нашего журнала стало известно, о чем говорилось в секретном докладе. А еще через небольшой срок об этом узнал весь мир.
Помню, как проходило чтение секретного доклада в редакции нашего журнала. Читали его по очереди четыре человека, и каждый вкладывал частицу своих чувств в произносимые слова. Мы с Николаем Иноземцевым, редактором международного отдела, люди молодого поколения, при всем трагическом смысле доклада как будто даже испытывали удовлетворение – то ли от раскрытой наконец правды, то ли от разоблачения старой генерации. А один из ее представителей, читая текст, спотыкался на каждой фразе, беря ее на зуб, как бы взвешивая достоверность информации и покачивая головой, всем видом своим показывая недоверие и неуместность происходящего. Наш коллектив был расколот надвое.
На самом деле в результате ХХ съезда прошла глубокая борозда в партии и во всем советском обществе. Образовалась вначале брешь, а затем два противостоящих друг другу стана в обществе: за и против Сталина, за и против ХХ съезда. Все последующие политические события – уход Хрущева «по собственному желанию», двадцатилетие брежневского застоя, взлеты и падения горбачевской перестройки, белая революция Ельцина, катаклизмы приватизации и перехода к рынку, – все это имело своим истоком ХХ съезд.
Споры о Сталине, о роли Хрущева в разоблачении его культа, о значении XX съезда в истории страны продолжаются и сегодня. Растет поток книг о Сталине. Недавнее исследование общественного мнения показало, что половина опрошенных оценивает положительно роль Сталина, прежде всего как победителя в мировой войне, затем как организатора разработки ядерного и ракетного оружия и особенно как создателя великой империи.
Приходится признать: по России снова бродит призрак – призрак сталинизма. И если Сталин – это уже довольно далекое прошлое, то разлагающийся сталинизм – это, увы, все еще наше настоящее. А возможно, и будущее…
Покаяние Хрущева
Что бы ни говорили тогда и сейчас о каких-то личных расчетах Хрущева в его критике Сталина, его доклад, сделанный вопреки мнению других членов руководства, был мужественным актом покаяния. Руки самого Хрущева тоже были по локоть в крови, и все же он ждал часа, когда можно будет рассказать правду и навсегда покончить с массовыми репрессиями.
Мне не раз приходилось слушать воспоминания Хрущева о Сталине. Это были пространные, нередко многочасовые монологи, как будто разговор с самим собой, со своей совестью. Хрущев был глубоко ранен сталинизмом. Здесь перемешалось все: и мистический страх перед вождем, способным за один неверный шаг, жест, взгляд уничтожить любого человека, и ужас из-за невинно пролитой крови. Здесь было и чувство личной ответственности за погубленные жизни, и накопленный за десятилетия протест, который рвался наружу, как пар из котла...
Когда же впервые возникли у Хрущева сомнения в «сталинском гении»?
Долгое время нам казалось, что первый психологический перелом он испытал после ареста и разоблачения Берии. Сам Хрущев писал: «Только в 1956 году мы освободились от своей приверженности к Сталину».
Это не совсем точно. Константин Симонов в своих воспоминаниях «Глазами человека моего поколения» пишет о конфликте, который произошел у него с Хрущевым. Через несколько дней после смерти Сталина Симонов опубликовал в «Литературной газете» статью, где провозглашал главной задачей писателей отразить историческую роль Сталина. Хрущев был крайне раздражен этой статьей. Он позвонил в Союз писателей и потребовал смещения Симонова с поста главного редактора «Литературной газеты». Сразу добиться этого ему не удалось, но очевидно, что уже тогда у Хрущева возникло новое отношение к Сталину.
Чрезвычайно любопытен и другой факт, который привел в своей недавно опубликованной книге о Хрущеве американский исследователь Билл Таубман. Он пишет о своей встрече с одним из украинских партийных деятелей довоенного времени. Тот рассказал ему о разговоре, который был у него с Хрущевым в 1940 году (!). В ответ на критику Сталина за избиение кадров на Украине Хрущев бросил: «Погоди немного, и мы разберемся с этим Мудакашвили».
Но еще во время чудовищного голода на Украине в 1932 году Хрущев сообщил Сталину о случаях людоедства и услышал в ответ гневное: «Ты народник! Вот ты кто! Народник, а не коммунист!» Понадобилось еще двадцать долгих лет, чтобы Хрущев избавился от того, что он сам называл «обаянием Сталина».
Личность или система
Напомню, что главное содержание доклада Хрущева на закрытом заседании XX съезда составляет рассказ о чудовищных сталинских репрессиях. Как говорил Хрущев, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на XVII съезде, 98 человек, т.е. 70%, были арестованы и расстреляны (большинство – в 1937 – 1938 годах).
Конечно, Хрущев тогда не сказал, да и не мог сказать всей правды о сталинских репрессиях. Сейчас называют разные цифры – 20 или даже 40 миллионов пострадавших, включая мнимых «кулаков» в 30-х годах и репрессированные народы во время Отечественной войны. Однако точных данных нет: архивы не открыты до сих пор.
...Помню, мне уже тогда показались недостаточными или даже наивными объяснения Хрущевым причин сталинского массового террора. Он искал эти причины прежде всего в личных качествах самого Сталина и даже впоследствии в своих мемуарах снова возвращался именно к этому истолкованию, в сущности, иррациональных массовых избиений. Он говорил о деспотизме Сталина, о том, что его подозрительность, умноженная на личный произвол, развила чувство неограниченной самодержавной власти.
Приходится констатировать, что Хрущев проделал только часть пути от критики Сталина к критике сталинизма как режима, не говоря уже о критике системы в целом. Он осудил тирана, но не тиранию.
Хрущев – думаю, что не только в угоду функционерам, а достаточно искренне – отмечал: «Нельзя сказать, что это действия самодура. Он считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная трагедия!» Замечу, что сейчас такой подход нашел свое выражение в новых терминах – мобилизационный режим, необходимая цена крови за индустриализацию и величие государства.
И все же невозможно отрицать главное – величие подвига, совершенного Хрущевым в тот драматический момент. К массовым репрессиям не было возврата, хотя преследование инакомыслия все еще продолжалось. Культ личности при Брежневе возродить не удалось, несмотря на девять томов «произведений» генсека, позабытых на второй же день после его кончины.
Брежнев и «сталинские соколы»
В феврале 1965 года на группу консультантов из нашего и других отделов ЦК КПСС возложили подготовку доклада нового первого секретаря ЦК к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне. Мы сидели на пятом этаже в комнате неподалеку от кабинета Брежнева. Мне поручили руководить группой, и помощник Брежнева передал мне его просьбу проанализировать и оценить параллельный текст, присланный ему Александром Шелепиным. Позже Брежнев вышел сам, поздоровался за руку и спросил меня:
– Ну, что там за диссертацию он прислал?
А «диссертация», надо сказать, была серьезная – не более и не менее как заявка на полный пересмотр всей политики хрущевского периода, пересмотр в духе откровенного неосталинизма. Я насчитал 17 пунктов крутого поворота политического руля к прежним временам: восстановление «доброго имени» Сталина; пересмотр решений ХХ и ХХII съездов; отказ от утвержденной программы партии и зафиксированных в ней некоторых гарантий против рецидивов культа личности.
И я начал излагать наши соображения пункт за пунктом Брежневу. И чем больше объяснял, тем больше менялось его лицо. Оно становилось напряженным, постепенно вытягивалось, и тут я, к ужасу своему, почувствовал, что Леонид Ильич не воспринимает почти ни одного слова. Он же с подкупающей искренностью сказал:
– Мне трудно все это уловить. В общем-то, говоря откровенно, я не по этой части. Моя сильная сторона – это организация и психология, – и он рукой с растопыренными пальцами сделал некое неопределенное движение.
Самая драматичная проблема – и это выяснилось очень скоро – состояла в том, что Брежнев был совершенно не подготовлен к той роли, которая неожиданно выпала на его долю. Тем не менее «диссертацию» Шелепина отвергли, и общими силами был подготовлен вариант доклада, который хотя и не очень последовательно, но развивал установки хрущевского периода. Но главная битва была впереди: текст, как обычно, разослали членам высшего ареопага. Подавляющее большинство из них высказалось за то, чтобы усилить позитивную характеристику Сталина. Некоторые даже представили большие вставки, в которых говорилось, что Сталин обеспечил разгром оппозиции, победу социализма и, главное, победу в Великой Отечественной войне. Суслов, Мжаванадзе и некоторые молодые руководители, в том числе Шелепин, настаивали на том, чтобы исключить из текста доклада само понятие «культ личности», а тем более «период культа личности». Другие, например, Микоян и Пономарев, предлагали включить более обтекаемые формулировки.
Особое мнение высказал Юрий Андропов. Он предложил полностью обойти вопрос о Сталине в докладе, попросту не упоминать его имени. Андропов считал, что нет проблемы, которая в большей степени может расколоть руководство, да и всю партию и народ, чем проблема Сталина.
Брежнев в конечном счете остановился на варианте, близком к тому, что хотел Андропов. В докладе к 20-летию Победы фамилия Сталина была упомянута всего однажды.
Несколько позднее я написал для Андропова краткую программу продолжения экономических и политических реформ в духе оттепели. Он зачитал ее Брежневу и Косыгину в поезде во время поездки в Польшу, но те полностью отвергли ее. С оттепелью было покончено.
Новое явление Призрака
Казалось бы, сегодня важнее понять природу сталинизма, который в каком-то виде может возродиться, чем личность Сталина – уникальную и неповторимую. Однако происходит обратное. С каким-то необъяснимым сладострастием писатели, ученые, кинодеятели снова и снова берутся за изображение натуры Сталина, тончайших проявлений его психологии, его отношений с соратниками, сотрапезниками, женами, любовницами, детьми. Против этого нечего было бы возразить, если бы не смещалась и не искажалась вся историческая картина.
Сталин как бы выводится из... Сталина. Не Время его востребовало, а он сам подчинил себе Время. Он сам вырастил Сталина из обездоленного сына сапожника-алкоголика, из неудавшегося семинариста, из террориста Кобы, из бесконечно ссылаемого большевика. Он сам соорудил себе трон, занял его и правил почти третью человечества. Это уже не Исполин, а какой-то Титан, Потрясатель миров. Не случайно Эдвард Радзинский называет его Богосталиным.
Что такое сталинизм? Вначале было простое объяснение, идущее от истерзанной страхом души Хрущева: сталинизм – это чудовищные репрессии, прежде всего против партийных кадров, ради укрепления абсолютной власти вождя. Потом пришло определение Солженицына – Архипелаг ГУЛАГ. Убийство и порабощение всей народной массы во имя коммунистической утопии. Затем пришло понимание, что сталинизм не сводится к репрессиям. Это Система, гигантская пирамида власти, которую венчает единодержавие тирана. Ее фундамент – господство одной партии, одной коммунистической идеологии, государственной собственности. Но и к этому не сводилось дело.
Только сейчас мы начинаем понимать глубинную природу сталинизма. Это одно из проявлений народного национального духа в период распада, разрушения основ народной жизни. Тогда приходит сталинизм как жестокое, невероятное, насильственное средство спасения. Вначале явился Ленин как прямой предтеча. После него мог прийти Троцкий или другой диктатор для выполнения той же миссии.
Сталинизм вырос из проигранной войны с Германией и разрушений Гражданской войны. Он предложил людям начать строить, приступить к созиданию. В лозунге «строительство социализма» народ привлекло не словечко «социализм» – непонятное и чужестранное, – а упор на стройку, на творчество. Энтузиазм великого строительства после почти десяти лет кровавых войн и разрушений – вот где секрет культа Сталина и успеха сталинизма. Солженицын интуитивно схватил это в лучшей своей книге «Один день Ивана Денисовича». Забитый, раздавленный зэк самозабвенно и весело участвует в стройке. Сталинизм – это индустриализация. Это создание мощной армии. Это победа над фашизмом. Это могучий лагерь союзников и сателлитов СССР. Это ядерное оружие.
Другое проявление сталинизма – народность. Из триады времен Николая I – «православие, самодержавие, народность» – Сталин взял два последних начала, а в конце своей жизни использовал и первое. Народность была во всеобщем образовании и возможности личного успеха – от сохи в маршалы, или в министры, или в академики, или в народные артисты. И что бы мы ни говорили, уровень жизни после войны постоянно повышался, люди имели гарантированный минимум, бесплатное здравоохранение и отдых...
Сталинизм давал большинству народа, тем, кому удалось избежать ГУЛАГа, ощущение стабильности и уверенности. А главное – приобщенности к какой-то великой общенациональной цели. Больше того, давал ощущение Победы и Успеха, которых так жаждет сердце любого человека.
Сталинизм – явление национальное, русское, но в то же время не русское, а восточное, инородческое. Ленин как-то тонко заметил, что обрусевшие инородцы хотят казаться (или быть) большими великодержавными шовинистами, чем великороссы. Сталин, Троцкий, Зиновьев, Орджоникидзе, Каганович, как и тысячи других обрусевших россиян, особенно усердствовали на ниве сверхпатриотизма.
И еще одно соображение. В те страшные времена формально провозглашалась высокая мораль, воспитание шло на добрых примерах честности, взаимопомощи, служения великой Родине. Именно эта мораль породила блестящую плеяду шестидесятников, романтиков антисталинизма, потрясенных чудовищным разрывом между официальной моралью и реальностью.
Именно этими своими особенностями сталинизм глубоко вошел в сознание советского народа. Точно так же, как чудовище гитлеризма вошло в души немцев.
Традиции – душа держав
Когда я думаю о пяти десятилетиях, которые прошли со дня смерти Сталина, невольно вспоминаю Ницше, писавшего о человеке, который, идя по жизни, тащит на себе свой собственный труп. Это память о прошлом, с которым невозможно расстаться. Понадобится еще не одно десятилетие, чтобы окончательно сбросить с себя труп сталинизма.
Что стало со сталинской системой? Почти полвека идет ее реконструкция и демонтаж. Но несущие сваи оказались настолько прочными, что дело вряд ли можно считать завершенным хотя бы наполовину.
Какие традиции сталинизма не преодолены до сих пор?
Психология вождизма: вождь или, говоря демократическим языком, лидер вправе решать все за народ, не спрашивая его мнения.
Господство бюрократии: то, какие люди во власти, важнее того, каковы учреждения. Нынешняя бюрократия представляет собой слоеный пирог, где причудливо перемешаны комсомольские вожаки, партсекретари горбачевских и даже брежневских времен, молодые специалисты из научной среды и бизнеса. Почти никто из них не считает себя коммунистом, но многие до сих пор – редко открыто, а чаще тайно даже от самих себя – исповедуют «умеренный сталинизм», т.е. идеологию авторитарного господства элиты над народом, умелого манипулирования его сознанием. Иными словами, коммунизм как идеология исчез, а как механизм господства все еще сохраняется.
Государственный капитализм. Немногие помнят, что Ленин настоял на включении в программу партии 1919 года раздела о госкапитализме как ступени к социализму. Сейчас из-за огромного разочарования в свободном, а на самом деле криминальном рынке усилилось тяготение к госкапитализму, конечно, не ленинского, а какого-то современного образца.
Сталинская система – как ни горько признавать это – опиралась на народ и народное сознание. И как раз здесь особенно сильны «пережитки сталинизма». Россияне, во многом разочарованные в мечтах о демократии и благоприятных реформах, нередко уповают на сильного человека, на вождя, который «разберется» с элитой и бюрократией и поставит государство на службу народу.
Вкус крови заново прививается народу. Отвращения к крови, вызванного сталинскими репрессиями, хватило только на несколько десятилетий. Пока, к счастью, не было большой крови массовых репрессий, но малая кровь уже вошла и в политическую жизнь, и в быт народа.
Инженерами человеческих душ называл Сталин творцов своего культа – писателей, композиторов, ученых. И что удивительно – они искренне служили этому культу. Хрущев уже больше ориентировался на журналистов, ласково называя их «подручными».
На рубеже 90-х годов, когда нам удалось провести через ВС СССР закон о свободе СМИ, стала складываться честная, ответственная и человечная журналистика. Но потом все было испорчено жаждой участия в групповой борьбе за власть и лихорадочной погоней за долларом. Современные журналисты думают, что открыли некий новый эпатажный стиль «массовой культуры». Но нередко они возвращают нас назад в сталинистскую эпоху крикливых проработок и вульгарной истерии.
Чего же можно ждать в будущем? Все будет зависеть от степени разумности или жадности бюрократической и финансовой элиты. Если она поделится тем, что получила в 90-х годах, и даст шанс народу жить обеспеченно за хорошую работу, все постепенно пойдет, как в Бразилии или Аргентине, – к зависимому капитализму, который ко второй половине XXI века сможет достигнуть нынешнего уровня стран Западной Европы.
Не поделится элита – угроза ползучего сталинизма, без явного культа и массовых репрессий, может стать реальностью.
Ф. Бурлацкий
