"Московский вариант" при любом его развитии станет самым кровавым из всех революционных вариантов на постсоветском пространстве. Залогом тому являются как богатая культура гражданских войн, которой обладает Россия, так и качественная неоднородность населения Москвы. Не следует думать, что варварство в Бишкеке объясняется тем, что там "Азия-с". В Москве, в отличие от Тбилиси и Киева, сумевших, в целом, сохранить свой доперестроечный этнический состав, "Азии" куда больше, чем в любом Бишкеке. Здесь достаточно десоциализированных, униженных, чуждых нашей стране элементов, которые опытная рука может вооружить "коктейлями Молотова", отправить изображать "протестующую толпу", и которые, конечно, не упустят возможности поживиться богатствами, дотоле укрытыми за охраняемыми витринами. Москва — слишком большой и богатый город, чтобы в угаре революции не возникло соблазна его пограбить.
Голубые мальчики и розовые девочки с оранжевыми ленточками, которые выйдут протестовать против "кровавого путинофашизма", распевая арии из сорокинских "Детей Розенталя" — это миф и иллюзия. Наш Майдан будет с "раскосыми и жадными очами". Причем им не будут управлять, вопреки другой распространенной иллюзии, даже самые карманные и самые лояльные к режиму внешнего управления российские "оппозиционеры". Эти будут заняты привычным делом — изображать телемассовку и произносить длинные речи в камеру. А потом сами очень удивятся тому, что какие-то революционные массы пойдут на какой-то штурм, а милиция и ОМОН почему-то отступят, и власть сама упадет революционерам в руки. В реализации сценария тотального внешнего управления, как выяснилось, совсем не обязательно нужна организованная оппозиция (на отсутствие которой надеялись те, кто полагал, что в Бишкеке все обойдется), ни даже масштабная народная поддержка. Достаточно небольшой агрессивной толпы люмпенов (такую нанять по карману даже вашему покорному слуге), достаточно опереточной оппозиции, общающейся с иностранными журналистами, и все уже будет сделано, если наличествует "невидимая рука", способная сдвинуть единственную преграду на пути оппозиционеров — милицейские кордоны. После того как эта силовая завеса отодвинута, революцию по силам совершить даже младенцу.
Каким образом приобретается власть над этой завесой, понять несложно: "Пресс-секретарь Госдепартамента Адам Эрли сообщил, что в 2004 финансовом году США выделили Киргизии 50,8 миллиона долларов, которые были потрачены на поддержание экономических и демократических реформ в стране, в том числе в таких областях, как выборы, гуманитарная помощь, правоохранительные усилия и безопасность". Другими словами, неожиданно отошедшие в сторону перед "революционной" толпой органы правопорядка были попросту подкуплены, находились на содержании США и, разумеется, подчинялись тому, кто платит. Было бы интересно узнать, какие контакты поддерживают со своими американскими коллегами правоохранительные органы современной России и особенно Москвы, не случится ли так, что и здесь на тех решающих участках, которые предстоит преодолеть местным революционерам, давно уже случилась смена основного спонсора наших правоохранителей — с государственного бюджета на кого-то другого.
Впрочем, дело может обойтись и без этого, — правоохранительные органы современной России как система (при наличии, конечно, достаточного количества вполне преданных и стране и своему делу профессионалов) полностью отчуждены и от государства, которого попросту нет, и от нации, с которой милиция давно уже поставлена на ножи. Патриотический и правоохранительный элемент в деятельности милиции сведен к минимуму, зато коррупционная составляющая настолько откровенно вышла на поверхность, что с трудом можно представить себе, как "органы" смогут противостоять подкупу и как они осмелятся противопоставить себя толпе. Такое противопоставление возможно только в условиях абсолютной уверенности правоохранителей в собственной правоте, а такой уверенности нет ни на одном из уровней правоохранительной системы.
Впрочем, есть ведь еще армия, может быть, хотя бы она, в случае "революции" в Москве способна будет прикрыть собой власть и исполнить, несмотря на все нанесенные ей в последние десятилетия оскорбления, свой гражданский и военный долг? Может быть, хотя бы в России армия не станет заявлять о своем "нейтралитете", как то случилось на Украине? Однако применение армии намертво заблокировано псевдогуманистической и антиправовой догмой, которую проповедует все свергаемое постсоветское чиновничество: "мы никогда не применим силу против собственного народа". Применение властью силы во внутриполитическом конфликте, то есть именно то, что делает власть властью, считается самым страшным, едва ли не смертным грехом. Это вполне понятно в условиях десуверенизации постсоветских политических систем (включая Российскую). Они просто не ощущают своего права на применение силы.
Суверенная власть тоже не может "применять силы против своего народа", но по совсем другой причине, — те, против кого она применяют силу, перестают считаться народом, исключаются сувереном из состава нации, объявляются мятежниками. Мятеж автоматически лишает мятежников большинства гражданских прав и лишает их всякой причастности к нации-суверену. Поэтому никаких колебаний в том, применять силу против мятежа или нет, суверенная власть не испытывает, для нее это часть исполнения своего долга по внешней защите от врага. Не случайно, вокруг каждого подавленного мятежа немедленно разрабатывается богатая политическая мифология "внешнего инспирирования", — именно она позволяет представить мятежников не как представителей внутреннего протеста, а как коллаборационистов, сотрудничающих с некоей внешней силой. Такой защитный ход позволяет в любом случае сохранить смысловую целостность идеи нации-суверена, действующей через государство.
Напротив, формула "мы никогда не применим силу против собственного народа", — это символическая формула отречения от власти. После того, как слова о "неприменении силы" произнесены, или, хотя бы, установлены какие-то внутренние ограничения на ее применение, власти de facto и de jure не существует. В этих словах содержится признание того положения вещей, при которой подлинным носителем суверенитета, "своим народом", признается противостоящая власти "революционная" толпа, в то время как власти отводится роль то ли захватчика, то ли самозванца. Именно этой формулой пролагали себе дорогу к падению режимы Шеварднадзе, Кучмы и Акаева, и лишь на Украине, благодаря наличию, помимо оранжевых, второго претендента на суверенитет, не совпадающего с властью, — "новороссийской" оппозиции Януковича, — пришлось вместо простого захвата к власти прибегнуть к квази-конституционному модерированию ситуации с помощью выборов.
Положение российской власти в этой ситуации, на сегодняшний момент, вполне определенно, — она уже заранее, досрочно, подписала себе смертный приговор. Как иначе расценивать заявления премьер-министра Фрадкова, касающиеся ситуации в Киргизии: "Россия выступает против силового варианта разрешения конфликта". Подобного характера заявления делали и российские чиновники рангом пониже, так что можно сказать, что премьер выразил консолидированную позицию российской властной элиты, той самой, которой предстоит противостоять революционной волне, несущей России утрату государственного суверенитета и, скорее всего, территориальной целостности. Такие заявления, кстати, являлись формой вмешательства во внутренние дела Киргизии, поскольку заведомо ограничивали поле маневра тамошних властей. Но, что хуже того, будучи манифестацией "политической философии" российских властей, они означают, что повторение Бишкекских событий, со всем их кошмаром, в России неизбежно. И повторение это, как я уже сказал, будет куда более кровавым.
Возможно, единственным шансом на сохранение России в том формате, который сохранит хотя бы какую-то возможность реванша, являлась бы контролируемая революция, наподобие той, которая произошла в 1918 году в Германии. Германии был нанесен сокрушительный внешний и внутренний удар, совмещенный с военным поражением, — выбор, по сути, стоял между капитуляцией перед Антантой при сохранении страны и хотя бы остаточных форм суверенитета, и революционным хаосом, который привел бы к распаду и полной оккупации. И в этих условиях кайзеровская элита решилась руководствоваться формулой принца Макса Баденского: "Мы уже не можем разгромить революцию, мы можем только задушить ее". "Задушить", — означало убрать основные внешние символы "старого порядка", однако передать власть той части оппозиции, которая способна будет сохранить политическую преемственность и идеологию Великой Германии, сохранить внутренний национально-политический континуитет. Такой силой стала в 1918 немецкая правая социал-демократия во главе с Фридрихом Эбертом, — после многочисленных приключений в рамках "Версальской системы", Германия смогла добиться и фактической ликвидации Версальского договора, и внутреннего возрождения, а самого Эберта, всего через 7 лет, на посту президента Веймарской республики сменил фельдмаршал Гинденбург.
Подобное развитие событий было предопределено тем, что новая, революционная или квази-революционная власть вынуждена была сама заниматься строительством государства, и оказалась, тем самым, злейшим врагом новой революционной волны. Получив в свои руки власть, социал-демократы должны были либо отдать её на растерзание уличной стихии "спартаковцев" и просто анархистов, либо самим стать фактором власти. "Правительство вынуждено создавать авторитет посредством формирования фактора власти. В течение недели были сформированы войска в количестве двадцати двух тысяч человек. Тон общения с солдатскими советами, поэтому, несколько изменился. Раньше фактором власти были солдатские советы; теперь этим фактором власти стали мы" — говорил один из политических лидеров нового режима, человек, который, в каком-то смысле, стал легендой, — Густав Носке, более известный по прозвищу "кровавая собака".
Впрочем, о "прозвище", в данном случае, говорить вряд ли уместно, — Носке так себя окрестил сам, с грустным сарказмом интеллигента, который вынужден заниматься совершенно несвойственной ему политической работой. "Кто-нибудь из нас должен же, наконец, взять на себя роль кровавой собаки. Я не боюсь ответственности", — эти слова Носке стали, кажется, единственным афоризмом, который оставила после себя германская "контрреволюционная революция". Поскольку коминтерновская пропаганда превратила словосочетание "кровавая собака" в грязное ругательство, мало кто понимает подлинный смысл выражения Носке, употребившего немецкую идиому. "Кровавая собака" — это бладхаунд, — одна из древнейших пород собак, именуемая также "собакой святого Губерта".
Эта порода, отличавшаяся исключительно тонким развитым нюхом, называлась "кровавыми собаками", потому что их употребляли для преследования воров, убийц и поджигателей. "Гроза бунтовщика", "Усмиритель восставших", — так называли бладхаундов в средневековой Англии. Во времена войн средневековья они употреблялись для преследования неприятельских солдат. В начале XVIII века, когда шотландские разбойники делали набеги на северные графства, население последних вынуждено было преследовать их целыми стаями бладхаундов, трубя в рога, т.е. просто травить, как диких зверей. В Англии существовал специальный королевский приказ, которым предписывалось 6 приходам содержать на общественный счет по одному бладхаунду с каждой семьи, для сторожевых постов. Тогда же был издан так называемый "Закон горячего следа", предписывавший отворять двери бладхаунду, если он перед ними остановится. Так что Густав Носке не столько издевался над собой, сколько себе льстил, сравнивая себя с собакой исключительно полезной породы, настоящей защитницей от разбойников и мародеров.
Суть деятельности Носке была очень проста, — он сформировал добровольческие части из офицеров и унтер-офицеров, ставшие основной ударной силой контрреволюции. Эти части были стянуты к Берлину и за несколько суток подавили восстание, уничтожив, в частности, и его наиболее выдающихся вождей — Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Несколько месяцев спустя была подавлена Баварская социалистическая республика, скроенная по большевистскому образцу, и бывшая опасной вдвойне, поскольку представляла собой не только революционное начало (сопровождавшееся, кстати, жестоким левацким террором), но и начало регионального сепаратизма, десуверенизации страны.
Однако нам интересная не столько технология контрреволюции, которая может сильно отличаться от страны к стране, и от региона к региону, сколько ее политология, базовый принцип которой вполне очевиден. В условиях крушения старой власти и ее неспособности выполнить роль "кровавой собаки" самостоятельно, единственным шансом на хотя бы частичное спасения страны и сохранение в ней порядка и суверенитета, является встречная революция, то есть создание новой власти, процесс формирования и укрепления которой войдет в противоречие с революционным потоком, которая будет не защищаться, а наступать, и которая не будет связана формальными и неформальными ограничениями прежнего режима. Именно в процессе создания "фактора власти" встречная революция способна раздавить революцию первоначальную и снять хотя бы самые острые ее симптомы. Строго говоря, именно такая революция, в отличие от простого подавления, и заслуживает названия контр-революции в точном смысле этого слова. Контрреволюция формирует новый порядок, на защиту которого, подобно революции, мобилизует не упадочное чиновничество и силовые структуры, а новые добровольные объединения, куда могут входить и соответствующим образом настроенные чиновники, и военные, и полицейские, и просто сочувствующие — "партизаны порядка", но на совершенно иных, чем при старом режиме, началах. В этом случае революция сталкивается не с разлагающимся, а напротив, — с учреждаемым государством. Причем таким, "общественный договор" которого заключен буквально вчера и его участники воспринимают его как личное дело и личное достижение. В столкновении с таким учреждаемым государством шансы "революции", особенно "оранжевого" класса, то есть революции, использующей системные дыры в распадающейся недогосударственности, исключительно малы.
Если государство не имеет в себе мужества "применить силу против собственного народа", то есть считает себя отчужденным от народа и не обладающим суверенитетом, то оно должно иметь патриотическое мужество уйти и передать власть новой, контрреволюционной силе, которая размозжит голову революции и сохранит страну. Если государство не хочет уходить, то оно должно иметь мужество быть сувереном, иметь мужество принять на себя ответственность и найти "кровавую собаку". Поскольку поле битвы, на котором нет "кровавых собак", принадлежит мародерам.
Apn.ru
