Обсуждение будущего, принятие решений о том, куда идти России, возможно на нескольких уровнях. Казалось бы, достаточно фиксировать больные проблемы, в необходимости преодоления которых все согласны, и принимать меры по их преодолению, принимаясь в первую очередь за наиболее острые проблемы. Даже здесь возникает большая неопределённость. Нужно научиться прогнозировать последствия предпринимаемых мер и, если есть относительная уверенность в своей способности прогнозировать, прийти к согласию о том, какую цену готово заплатить общество за решение поставленных задач, и соотносить важность стоящих в очереди проблем. И то, и другое нетривиальные задачи, к тому же, Россия пока научилась решать их меньше других: недостаточно развиты обществоведение, экспертиза, демократические институты выявления общественных приоритетов. Причин тому много, и вместо безумной попытки выявить их все сразу, приступим обсуждению влияния, которое оказывает на положение дел принимаемая в обществе идеология. Даже если общество, в подавляющем и влиятельнейшем большинстве своём, разделяет одни и те же фундаментальные ценности и представления о добре и зле, почти одинаково оценивает остроту своих проблем и приоритетность задач, то всё равно остаётся большой простор для различных способов осмысления действительности, часто несовместимых между собой и с самими фундаментальными ценностями. Чаще всего различие и несовместимость обусловлено исповедуемыми идеологиями. По определению «Словаря прав человека» из Интернета, «Идеология – это образец мнений и убеждений, которыми люди пользуются для объяснения и оценки мира таким образом, чтобы сформировать, установить, направить и оправдать определенные формы и методы деятельности. В политике идеология означает систему взглядов, которая находит свое выражение в политических доктринах» [2].
Мы часто не осознаём, какой отпечаток накладывает идеология на наш образ мышления и действия в общественно значимых вопросах. Возьмём, например, такую общественно значимую проблему как энергосбережение, например, экономии электрической энергии путём замены лампочек накаливания на энергосберегающие люминисцентные лампочки, экономии тепла путём установки специальных окон и т.д. В некоторых странах эта проблема часто решалась или решается самими потребителями, которые, под влиянием рекламы, оценивают выгоду, получаемую в виде экономии платы за электрическую или тепловую энергию, и постепенно переходят на энергосберегающие лампочки, устанавливают новые окна и т.д. В Германии, после поглощения ГДР, полная модернизация инфраструктуры восточных земель, включающая массовый переход на энергосберегающие технологии, была проведена государственным решением на государственные средства. Но, конечно же, никто не заставляет отдельных потребителей покупать только люминисцентные лампочки, поэтому в кладовке или туалете, где свет включают часто и ненадолго (от чего энергосберегающие лампочки быстро перегорают), самим потребителям остаётся выгоднее использовать обычные лампочки накаливания. А вот на Кубе, судя недавним словам Ф.Кастро [3], замена лампочек накаливания на люминисцентные была проведена во всех домах страны по директиве государства. Самим гражданам было бы невыгодно проводить эту замену, потому что они, насколько можно судить из другого выступления Ф.Кастро [4], платят за электроэнергию (в пределах нормы потребления) в 25 раз ниже себестоимости. Мы видим, что одна и та же проблема может решаться разными методами (инструментами). Было бы неправильным употреблением терминов (хотя и вошло в привычку) привязывать первый, «рыночный», способ к «стихийности», а кубинский директивный – к плановости. В том же Евросоюзе, чаще ориентирующемся на «рыночный» способ, потребители стимулируются к экономии энергии системой налогов и субсидий, принимаемых по решению государства. Энергия стоит дороже, чем без специального налога, энергосбережение стоит дешевле, чем без специальной субсидии – в итоге энергосбережение более выгодно, чем было бы без государственной политики. Мы имеем дело с рыночным инструментом целенаправленной государственной политики, который поэтому является «плановым», а не «стихийным». С другой стороны, система директивных решений государственных органов, например, о посевах кукурузы на Севере (на высшем уровне) до распределения посевов культур по участкам (на областном и районном уровне), может быть недостаточно продуманной и носить, фактически, хаотичный и стихийный, а не целенаправленный, «плановый» характер.
Выбор «рыночного» или «директивного» способа решения той или иной проблемы чаще всего определяется не трезвым расчётом, а идеологией. Хрущёву и в голову не могло бы прийти насаждать кукурузу системой налоговых льгот, а Бушу и в голову не могло бы прийти (по крайней мере, в нынешней ситуации) насаждать люминисцентные лампочки указом с поквартально расписанными сроками замены лампочек в пятидесяти штатах. Как видим, идеология, вообще говоря, не только сужает наши возможные реакции на события, но и часто подсказывает наиболее вероятное решение, которое мы принимаем, не имея возможности сравнить с другими вариантами. Другое дело, если идеология гибче и допускает более широкий набор действий, как в Германии: тогда государственному деятелю остаётся более широкий выбор. Но универсальных идеологий, которые охватывали бы все возможные подходы к разным проблемам, просто не бывает: возможности человека и даже большого коллектива всегда ограничены. Хорошо, если в обществе хватает людей с разными, но совместимыми мировоззрениями, чтобы уберечь друг друга от совсем неадекватных поступков. Жить вообще без идеологии невозможно: наличие идеологии экономит умственные усилия, предоставляя шаблоны мышления и поступков там, где строгий научный анализ каждой ситуации был бы недоступен. Чуть ниже мы проиллюстрируем это на кажущейся логичной цепочке идеологических рассуждений: строго говоря, каждое следующее звено не будет строго логически вытекать из предыдущего, но это будет наиболее вероятная цепочка рассуждений человека, принимающего исходные идеологические посылы.
* * *
В наше время конкуренция типов мировоззрения и идей о будущем России проявляется в столкновении идеологий. Большой конструктивный заряд исходит от продвигаемой в статье С.Батчикова и С.Кара-Мурзы [1] идеи открыть общественный диалог с обсуждением неолиберальной идеологии, положенной в основу российских реформ последних 20 лет. «До сих пор, – справедливо отмечают авторы, – в нашем обществе не было спокойного, обстоятельного разговора с интеллектуальными авторами этой реформы и той частью интеллигенции, которая их искренне и бескорыстно поддержала… Мы же считаем, что разговор необходим – не о политической вине, корыстных намерениях или злоупотреблениях авторов реформы, а о той философской и мировоззренческой основе, на которой строилась стратегия реформы и планы конкретных действий. Мы предлагаем начать такой разговор – исходя из презумпции невиновности. Он нужен, чтобы извлечь уроки из огромного эксперимента, который был проведен и еще ведется над Россией. Знание, полученное ценой длительных массовых страданий и огромных разрушений, не должно пропасть. Не должны пропасть и те ценные ростки нового, которые пробились на нашем пепелище. Нам нужно знание того, что произошло за двадцать последних лет, чтобы наметить путь в будущее уже не из советской реальности, как в 1990-1991 гг., а с нынешнего распутья. Два срока Путина понемногу затормозили маховик разрушения, раскрученный в 90-е годы, но вовсе не прояснили ни образа будущего России, ни пути к нему».
Авторы не ограничиваются предложением о диалоге, а делают ещё и первый шаг в нём – излагают причины, по которым не могут принять неолиберальную идеологию и решительно настаивают на том, чтобы государственная политика России перестала руководствоваться неолиберализмом. Упомянув чудовищные разрушения, к которым привела неолиберальная реформа 90-х, авторы пишут: «Если отставить предположения о том, что доктрина этих реформ является плодом сатанинского заговора против России, остаётся признать, что её замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера». Авторы повторяют: «К середине 90-х годов мнение о том, что экономическая реформа в России «потерпела провал» и привела к «опустошительному ущербу», стало негласным, но общепризнанным и среди западных специалистов. Нобелевский лауреат по экономике Дж. Стиглиц дает ясную оценку: «Россия обрела самое худшее из всех возможных состояний общества – колоссальный упадок, сопровождаемый столь же огромным ростом неравенства. И прогноз на будущее мрачен: крайнее неравенство препятствует росту».
Вдумаемся: в результате реформ мы получили самое худшее из всех возможных состояний общества. Значит, речь идет не о частных ошибках, вызванных новизной задачи, а о системе ошибок, о возникновении в сознании авторов реформы «странных аттракторов», которые тянули к наихудшим вариантам из всех возможных, тянули к катастрофе».
Философской и мировоззренческой основой, которая привела Россию к катастрофе, авторы считают неолиберальную идеологию, самые разные «грехи» которой перечисляют в своей статье, а фундаментальной ошибкой реформаторов – принятие неолиберальной доктрины.
«Прыжок в бездну» – не очень просто написанная статья, она включает в себя сразу несколько линий. Первая линия – это принятие гипотезы (с целью начать общественный диалог), что реформаторы действовали, в целом, добросовестно. Вторая линия – утверждение, что катастрофа жизнеустройства случилась не из-за частных ошибок и недочётов реформаторов, а из-за фундаментальной ошибки, которая заключалась в принятии неверной доктрины реформ, исходившей от идеологии неолиберализма. Третья линия – критика неолиберализма во всех проявлениях, начиная от тёмной истории возникновения до ущерба мировому и российскому хозяйству. К ней примыкает формулировка, которая по форме и является единственным вопросом, предполагающим ответ (а не игнорирование или горячее возражение) «реформаторской» стороны: «какие же были основания принять неолиберальную доктрину для реформ в России?». Отдельная линия уходит в сторону обсуждения российского обществоведения, поддержавшего реформы исследованиями, не выдерживавшими стандартов научности, но мы не будем вдаваться в эту проблематику и ограничимся реформаторами и одобрившей их интеллигенции, поведение которых разбирается в статье более подробно.
В общем, авторы честно предприняли попытку сделать первый шаг в общественном диалоге с «реформаторами», в котором представили своё альтернативное видение, свою идеологию. Будет ли этот призыв услышан, поступит ли ответ, – сказать сложно. Тем не менее, вопросы в статье подняты фундаментальные, так что обсудить их можно даже без участия реформаторов. Не пытаясь дать окончательные ответы, пробежим и мы по главным линиям статьи – быть может, это послужит вкладом в начатый авторами диалог.Заметим, что нам придётся принять неявную посылку авторов, которую они даже не оговорили, – предположение, что у так называемых реформ был единый план или, по крайней мере, общая направленность. Поскольку речь идёт, в основном, о реформах экономических, то предположение с неизбежностью заставит нас искать общее экономическое мировоззрение, объединявшее действия различных реформаторов, и почти с той же неизбежностью заставит объявить его причиной катастрофы. Если же принять другую и, как кажется, более реалистичную посылку, согласно которой "реформы" были продуктом взаимодействия, противодействия и противоборства разгонаправленных планов и интересов, то придётся заняться более трудоёмким анализом отдельных действий отдельных реформаторов. Тогда получится, что, может быть, у катастрофы и была общая причина, но она не лежала непосредственно в сфере экономического мировоззрения, а связана с политическим устройством, которое привело именно к такому исходу противоборства реформаторских течений. И становится непонятным, с кем авторы предлагают вести диалог. С ругающимися между собой членами разных реформаторских команд (Гайдаром, Глазьевым, Черномырдиным, Чубайсом, Явлинским)? Более правильно было бы поговорить с архитекторами политической системы от Ленина до Ельцина, но, за исключением Горбачёва, они уже недоступны. Впрочем, эти размышления уводят нас далеко в сторону от затеянного авторами обсуждения экономических реформ, поэтому попытаемся проверить их утверждения, что называется, «на их поле». И тогда уже посмотреть, насколько неизбежно, вместо подхода авторов, привлекать альтернативную коцепцию противоборствующих направлений реформы.
* * *
Едва ли не самый сомнительный логический переход в статье заключается в утверждении, что масштаб катастрофы, случившийся с нашей страной, указывает не на частные ошибки и недочёты реформаторов, а на фундаментальную неверность идеологии, положенной в её основу. В этом представлении заложен чудовищный механицизм – тот самый, в котором сами авторы обвиняют реформаторов. Грубо говоря, они уверены, что «у больших событий могут быть только большие причины», в частности, раз обвал произошёл не частичный, а полный, то «рыночная» направленность реформ была неверна фундаментально, а не просто оказалась ошибочной в деталях. Так ли это? Например, чернобыльская авария – событие очень большого масштаба – произошла из-за целого сочетания «мелких причин», каждой из которых не хватило бы для совершения события. А ведь после этой аварии идеологические противники авторов не стали разбираться в тонкостях случившегося и устройстве реактора, а поторопились с глобальными выводами, что «всё прогнило» и «тут всю систему надо менять».
История повторяется, и вот после социального чернобыля 90-х мы видим новые призывы из серии «всё прогнило», из которых наверняка будут выводиться идеи полностью отказаться от «фундаментальной причины», якобы приведшей к тому, что «всё прогнило». Фундаментальной причиной в тексте назначена неолиберальная идеология. Само по себе утверждение авторов является очень жёстким идеологическим посылом, принятие которого ведёт, через псевдологическую цепочку идеологических рассуждений, к принятию более узкого взгляда на мир, навязывающего шаблон поступков. А данном случае новый шаблон несложно предугадать. Если рынок нерационален и несовместим с существованием русского народа, то общественные проблемы надо решать не рыночными, а директивными инструментами. В частности, если у авторов спросить, как решать проблему энергосбережения, то они наверняка предпочтут не стимулировать людей к «правильному» поведению с помощью рекламы и цен, а директивно установить темпы замены энергозатратной инфраструктуры (скорее всего, за государственный счёт). А вот если бы авторы просто сказали, что реформаторы злоупотребили рыночными инструментами решения проблем в конкретных случаях (допустили частные ошибки), то из этого следовала бы совсем другая идеологическая подсказка: нужно расширить список инструментов решения общественных проблем, из которых в конкретных случаях совершается выбор. Посчитать, как выгодней менять лампочки.
В приведённом примере хорошо видна как логическая несостоятельность назначения либеральной идеологии виновницей всех бед, так и опасность торопливого вывода авторов для человеческой практики. Поверхностное рассуждение, согласно которому «у глобальной катастрофы могла быть только фундаментальная причина», основано на своеобразном «здравом смысле», а не научном подходе, его невозможно протестировать в рамках того аппарата, который предложен в статье. Может быть, так, а может быть, и иначе. В конце рецензии мы вернёмся к этой теме с других позиций. Вообще-то, да, анализ действий реформаторов показывает, насколько заужен был их взор ориентацией только на рыночные инструменты. Но что с того? – всё равно сложно увидеть прямую связь между этой зауженностью и глубиной обвала жизнеустройства в разных сферах. Если проанализировать конкретные действия реформаторов в рамках моделей из частных наук (см., например, [4]), то может сложиться впечатление, что зачастую самыми губительными были совершенно частные, казалось бы, решения. Например, отключение от экономики сектора ВПК путём одномоментного сокращения военных расходов и прекращение масштабных государственных инвестиций привели к цепной реакции обвала машиностроения и строительства, которая и стала важной составляющей экономической катастрофы. Прекращение военных расходов и инвестиций, вообще говоря, не следует с необходимостью из идеологии неолиберализма. Приватизация следует, но конкретная её реализация в России 90-х – нет. Свободная конвертируемость валюты следует, а поддержка завышенного курса рубля за счёт пирамиды ГКО – никак. В принципе, десятка-другого частных решений реформаторов достаточно, чтобы объяснить с точки зрения то, что обвал 90-х принял катастрофические последствия. Следовательно, вполне возможно, что не будь десятка частных решений, обвал был бы не таким большим, хотя «система решений» осталась бы той же самой. Почему они были приняты – другой вопрос, но, как уже говорилось, напрямую из либерализма они не вытекают.
Авторы совершают фундаментальную ошибку, заключающуюся в отказе от конкретного анализа действий реформаторов и ориентации на неприемлемо общие и недетализированные модели высокого уровня по типу «перешли к рынку – вот и обвал». Если рассматривать их текст как анализ научного типа, то вывод о вине неолиберальной идеологии принять нельзя. А в качестве не научного тезиса, а идеологического, тезис тоже неверен, поскольку его принятие, как уже говорилось, сузит наше видение общественных проблем и окажется опасным для практики их решения в России.
Если уж искать практически полезный идеологический подход к объяснению причин российского кризиса, то, скорее всего, не надо заранее сужать свой взгляд представлением, что была виновата «общая направленность реформ», а не частные ошибки. Да, никто не запрещает дать ретроспективную оценку принципиальным решениям, например, либерализации цен 2 января 1992 года. Но, кроме того, хорошо бы проанализировать частные решения и посмотреть, на что они были нацелены и к чему привели. Безусловно, к каждому по отдельности реформатору надо подходить с позиций презумпции невиновности, как и положено в правовом государстве. Но сложно поверить, что залоговые аукционы, отдавшие наиболее прибыльные предприятия сырьевого комплекса друзьям членов правительства [5], не были банальным хищением в особо крупных размерах! Трудно квалифицировать иначе и чудесное повышение курса рубля на несколько часов после обвала в августе 1998 года, когда особо приближённые к членам правительства олигархи успели за государственный счёт поменять свои рубли на доллары по выгодному курсу. А ведь к выводу о глобальной вине неолиберальной идеологии авторы пришли только потому, что постулировали добросовестность всех подряд реформаторов. (Вообще, авторы путают добросовестность реформаторов и добросовестность той интеллигенции, которая их поддержала и для уха которой были предназначены неолиберальные оправдания реформаторским действиям.) Без этого априорного предположения вся конструкция авторов повисает в воздухе.
С учётом же таких «мелочей» как залоговые аукционы и поддержание курса рубля, можно сразу дать объяснение, альтернативное варианту авторов. Причиной экономической катастрофы 90-х стали вполне определённые действия реформаторов, а неолиберальная идеология обусловила их слабо. Воровать можно, хотя и сложнее, под прикрытием любой другой идеологии, например, националистической. Да, была интеллигенция, которая «купилась» на неолиберальную фразеологию реформаторов, что помогло им удержаться у власти в 1993 и 1996 годах. Но никто не доказал, что другая группа реформаторов с той же неолиберальной идеологией не смогла бы провести реформы во благо России, будь они более добросовестны и осторожны. Перекладывая вину за катастрофу с конкретных (далеко не всех подряд) поступков конкретных (далеко не всех подряд) реформаторов на либеральную идеологию, авторы наносят двойной вред. С одной стороны, как говорилось, они сужают нашей стране пространство для манёвра, отнимают часть эффективных инструментов. С другой стороны, они предлагают закрыть глаза на хищения в особо крупных размерах и откровенное вредительство конкретных персонажей среди реформаторов, тем самым оставляя их безнаказанными и поощряя будущие хищения и вредительство, делая вероятной повторение катастрофы.
* * *
Разбор авторами неолиберальной идеологии – от истории возникновения до практики наших дней, – очевидно, был ограничен рамками газетной статьи, которые и обусловили некоторую идеологизированность и поспешность суждений. Вот авторы пишут:
«В первой трети ХХ века индустриальная экономика стала столь большой системой, что «невидимая рука» рынка оказалась неспособной при сбоях возвращать ее в состояние равновесия. Кейнс отказался от механистического рыночного детерминизма и показал, что в хозяйстве должно участвовать государство, говорящее «на ином языке», чем частный бизнес. Экономисты-классики видели выход из кpизиса в сокpащении госудаpственных pасходов и заpплаты, в безpаботице. Кейнс, напpотив, считал, что пpостаивающие фабpики и pабочие pуки – пpизнак ошибочности их теории. Его pасчёты показали, что выходить из кpизиса надо чеpез массиpованные капиталовложения госудаpства, вплоть до достижения полной занятости (беpя взаймы у будущего, но пpоизводя). Так и действовал Рузвельт для пpеодоления Великой депpессии, несмотpя на сопpотивление экспеpтов и частного сектоpа. Ему удалось сокpатить безpаботицу с 26% до 1,2% при росте пpоизводства вдвое. Тогда-то экономика США набpала свой pитм. Произошла «кейнсианская революция» – Запад стал строить «социальное государство».
Произошла «кейнсианская революция» – Запад стал строить «социальное государство».
Это было несчастьем для крупной буржуазии. Да, она богатела, но нестерпимо было видеть, что и быдло стало прилично питаться. Доля активов, которой владел 1% самых богатых граждан США, снизилась с 48% в 1930 г. до 22% в 1975 г. А доля в национальном доходе 0,1% самых-самых богатых снизилась с 8% в 1928 г. до 2% в 1973-м. Всё равно огромная разница в доходах, но тут дело не в достатке, а в сословной чванливости.
В 1947 г. Ф. фон Хайек собрал (как водится, на курорте в Швейцарии) группу экономистов и философов (включая Поппера), и они стали вырабатывать доктрину контрнаступления на кейнсианское социальное государство. Эту доктрину и назвали неолиберализмом. Закрытая группа Хайека получила большую финансовую и информационную поддержку крупного капитала и стала наращивать свое влияние в политических кругах и элитарных университетах. Был подключен и Нобелевский комитет по экономике, пошли премии. К концу 70-х годов подготовили и пару харизматических фигур – Рейгана и Тэтчер, которых продвинули на вершину политической власти. Началась «неолиберальная волна», постепенный демонтаж социального государства и восстановление сословной обособленности крупного капитала».
К сожалению, ряд акцентов и ошибок в деталях превращает это описание из очерка по истории экономической мысли в чисто идеологический текст. Во-первых, экономисты-классики к тому времени давно лежали в могиле и речь должна идти о неоклассике, во-вторых, авторы явно незаслуженно приписывают им мнение, что они искали выход из кризиса «в безработице». В-третьих, для преодоления Великой Депрессии Рузвельт только в военные годы начал идти через финансирование государственных расходов из займов, а в 30-е годы предпочитал рецепты, идущие не от кейнсианства, а от здравого смысла, в частности, принудительно направлял безработных на общественные работы по освоению американского запада. Была ли «кейнсианская революция» обусловлена «расчётами» Кейнса, сказать сложно. Скорее, это был переход к новой идеологии, новому видению, которое расширило представление о доступных государству инструментах регулирования экономики. Обусловлено оно было провалом прежних инструментов, а Кейнс только подтолкнул мысль в направлении, которое стало актуальным: его «Общая теория» большей частью собирала уже имевшиеся тогда достижения экономистов по теории циклов. Но со временем те инструменты, которые советовали кейнсианцы, становились всё менее эффективными, например, увеличение государственных расходов не помогало преодолеть безработицу. Просто-напросто потому что люди уже научились предвидеть инфляцию, вызванную государственной эмиссией, и учитывали её в своей экономической деятельности. Раньше кейнсианские рецепты действовали потому, что государство «обманывало» их ожидания относительно ценности будущих доходов, вот они и работали да инвестировали, надеясь на большее, чем получали в итоге. Это всё равно как если бы осёл понял, что морковка, которую держат перед его носом, всё равно ему не достанется, и отказался идти вперёд на прежних условиях.
Неудивительно, что, ввиду провала кейнсианских рецептов, политика западных правительств качнулась к неолиберализму, который подсказывал им новый набор инструментов. Теории новой волны западных экономистов не только объяснили, почему прежние, кейнсианские рецепты перестали помогать, но и помогли в грамотной наработке новых инструментов регулирования экономики. Конечно, они подтолкнули к победе идеологии неолиберализма, но были для того и объективные причины – исчерпанность прежней идеологии. Прибегая к чисто конспирологическому объяснению причин победного шествия неолиберализма, авторы невольно искажают действительный ход событий. Нельзя не удивиться и тому, как авторы описывают последствия либерализма, предупредив, правда, что приводят «показатели бытового уровня»:
«А что же дал неолиберализм человечеству в целом? Он затормозил развитие мирового хозяйства и резко перераспределил богатство в пользу богатого меньшинства – и богатых стран в мире, и богатой верхушки всех принявших принципы неолиберализма народов. Неолиберализм — победа меньшинства над большинством за счёт общего снижения эффективности. Совокупный темп роста мирового хозяйства составил в 60-е годы 3,5%, в 70-е – 2,4%, в 80-е – 1,4% и в 90-е годы – 1,1%. Тезис неолибералов, что обогащение богатых будет выгодно большинству, оказался ложным – даже если не учитывать цинизма, с которым неолибералы соблазнили «средний класс» выбросить с социальной шлюпки «слабых»».
На самом деле, конечно же, объяснять снижение темпов экономического роста принятием неолиберализма было бы неверно. (Отдельный вопрос, из какого источника они взяли данные.) Наверняка и сами авторы прекрасно понимают, что темпы экономического роста зависят от многих факторов, а не только от идеологии, – иначе не оговаривались бы, что приводят «показатели бытового уровня». Если уж оперировать "показателями бытового уровня", то в те же годы темпы экономического роста в СССР снизились ещё больше, опустившись почти до среднемирового значения, а ожидаемая продолжительность жизни мужчин опускалась ниже среднемировой - в этом тоже "неолиберализм" виноват?
Но то, что к чему авторы подводят читателя далее, является очередным идеологическим постулатом, столь же ложным, сколь и опасным. «Была утверждена, – пишут они, – полная автономия экономики от этических ценностей. М.Фридман декларировал: «Позитивная экономическая теория есть или может быть объективной наукой в том же самом смысле, что и любая естественная наука». Видимо, под этичной экономической наукой авторы имеют в виду такую науку, которая из нравственных соображений, дабы не травмировать аудиторию, сообщает ей то, что приятно слышать. На самом же деле, авторы просто не понимают, о чём вёл речь Милтон Фридман. Большим достижением экономической науки XX века стало то, что она понемногу научилась разделять в своих текстах позитивные суждения от нормативных, описание действительности от ценностей и пожеланий. И добросовестные экономисты стараются подчеркнуть это различие, чтобы быть для общества честными экспертами, а не идеологическими ораторами, навязывающими свои ценности. Например, они скажут: «как экономист, я могу только спрогнозировать определённые последствия тех или иных мер и сообщить об этом обществу, но не могу сказать, что принять их было бы желательно для общества. А как гражданин, имеющий определённые ценности, я желаю этих последствий и поэтому предлагаю обществу принять эти меры». Такая автономия не предполагает, что постановка проблем учёным или общее направление его исследований не зависит от этических ценностей, такая автономия предполагает объективность научной информации, сообщаемой учёным обществу. Думается, наиболее достойную отповедь авторам разбираемой статьи содержит текст лауреата Нобелевской премии по экономике Мориса Алле, и пусть уже читатель выберет, чей подход покажется ему более обоснованным:
«Как и всякая наука, экономика ставит своей целью описывать, объяснять и предвидеть факты и одновременно направлять наши действия. Используемые ею теории – зависимо от того, применяется в них математика или нет, – опираются на четыре вида моделей: описательные, объяснительные, прогностические и модели принятия решений.
Перед описательными моделями ставится задача отобразить реальные явления, не предрешая ни в чем ни их объяснение, ни их предвидение, ни воздействие на их эволюцию. Описание может быть качественным или количественным. В последнем случае описательные модели преимущественно используют статистические данные и распределения, эмпирические корреляции. Исследование распределения доходов в Руанда-Урунди, платежного баланса США, эмпирическое изучение факторов роста опираются на описательные модели.
Задача объяснительных моделей – разъяснить, с одной стороны, закономерности, "подсказываемые" описательными моделями, а с другой, причинно-следственные связи между явлениями. Эти модели свободны от каких-либо задач прогностического или нормативного характера.
Прогностические модели используют результаты, полученные при описательном или объяснительном анализе фактов. Они опираются главным образом на экстраполяцию прошлого, которая, в свою очередь, основывается на свойственном данным моделям постулате о структурном постоянстве явлений.
Наконец, модели принятия решений имеют целью выявить, какие меры должны быть приняты для получения желаемого результата. Их исходный пункт является нормативным и относится не к науке, а к определенной этической концепции. Для экономиста он выступает как нечто данное. После того как данные нормативного характера определены, модели принятия решений переходят в область науки, а их построение подчиняется тем же общим принципам, что и других моделей. Разумеется, польза от них тем больше, чем лучше будут учтены при их построении результаты, полученные при анализе описательных, объяснительных и прогностических моделей, и чем лучше эти модели будут согласовываться с фактами. <…>
Экономическая наука, какой бы ценной она ни была в плане понимания фактов или полезной с точки зрения действия, имеет, однако, лишь ограниченное значение.
Во-первых, утверждение, что экономическая дисциплина может стать наукой, нисколько не означает, что овладение этой дисциплиной – вещь достаточная для тех, кто хочет понять экономическую реальность, тесно связанную с многообразными социальными и человеческими явлениями, или же для тех, кто должен принимать решения. Экономическая наука изучает лишь один из аспектов крайне сложных явлений. И в целом нельзя понять эволюцию современных обществ или воздействовать на нее, нельзя даже просто эффективно участвовать в повседневной хозяйственной жизни, если не располагаешь обширными познаниями в истории, социологии и политологии.
Во-вторых, экономическая наука не занимается определением целей, которые должно ставить перед собой общество, впрочем, она бы и не могла этого делать. В любом обществе существуют вопросы, связанные с постановкой цели; но определение целей не входит в сферу экономической науки (оно вообще не входит в сферу науки).
Преследуемые обществом цели могут быть какими угодно. Можно добиваться в первую очередь эффективности экономики или же, наоборот, заботиться прежде всего о справедливости в распределении доходов, каким бы относительным ни было понимание справедливости. Можно задаться целью создать наиболее прогрессивную экономику или же, напротив, придать первостепенное значение стабильности и надежности занятости и получения доходов. Независимо от того, касаются они эффективности, справедливости или же надежности, нельзя утверждать, что данные цели по своей внутренней сути предпочтительней, чем какие-либо другие.
Цели могут быть выявлены лишь путем функционирования политической системы, в рамках процедур, которые различаются в зависимости от страны и эпохи. Но при этом решается одна и та же задача – достижение компромисса между устремлениями различных граждан, учитывая, что, как это обычно бывает, их устремления противоречивы.
Что же касается экономиста, то он может ответить лишь на два вопроса: 1) Являются ли поставленные цели совместимыми? 2) Являются ли используемые средства действительно наиболее пригодными для достижения намеченных целей? Экономическая наука не ставит своей задачей определить, какой необходимо сделать выбор; она всего лишь дает информацию, согласно которой может быть произведен разумный отбор (целей).
Считать, что экономическая наука в состоянии помочь в разработке научных решений, – заблуждение, и заблуждение опасное. Модели исследования операций не могут дать готовых решений в руки руководителей предприятий. Они могут лишь, с учетом принимаемых допущений, определить, что для этого нужно. Такое же замечание правомерно и в отношении моделей, разрабатываемых плановыми органами для своих правительств.
Модели принятия решений дают всего лишь научно разработанную информацию с тем, чтобы можно было осуществить отбор и принятие решений. При этом надо учесть, что обоснованность такой информации зависит от относительности имеющихся эмпирических знаний (всегда неполных), от относительности принятых гипотез и относительности структурных уравнений, избранных для построения таких моделей. Что же касается самого решения, то оно никогда не является объективным. Оно всегда субъективно и носит нормативный характер, следовательно, находится вне науки. <…>
В течение всей профессиональной деятельности мною постоянно двигало убеждение в том, что человек науки не может быть безразличен к коренным проблемам своего времени. Конечно, я всегда считал, что экономист как таковой, дает ли он советы или же преподает, не должен иметь предвзятой линии относительно индивидуальных целей, являющихся чаще всего противоречивыми. Намечаемые цели относятся к области политики. И главная задача политических систем состоит именно в выявлении этих целей с помощью общих компромиссов. А в чисто экономическом плане роль экономиста состоит в том, чтобы проанализировать, действительно ли обнаруженные путем этих компромиссов цели совместимы друг с другом и являются ли наиболее подходящими те средства, которые будут использоваться для их достижения» [6].
* * *
Кажется, мы приближаемся к кульминации статьи. По мнению авторов, «открытый замысел реформы заключался в переводе всех сторон жизни на рыночные отношения. Эта утопия недостижима нигде в мире, в России же она убийственна». Авторы вопрошают: «Каковы же были основания принять неолиберальную доктрину для реформ в России? Можно говорить о рациональности неолиберализма – в рамках специфической культуры Запада и его экономической реальности. Но это вовсе не значит, что постулаты и доводы неолиберализма являются рациональными и в иной реальности, например в России. Даже напротив, перенесение их в иную экономическую и культурную среду наверняка лишает их рациональности. Это – почти очевидное элементарное правило».
Ну что ж, хотя из всех «постулатов и доводов неолиберализма» авторы упомянули только перевод всего и вся на рыночные отношения, основной вопрос авторов вполне правомерен. Попытаемся дать на него ответ с учётом сказанного выше о роли идеологии в развитии обществ. Вряд ли ответ удовлетворит авторов и читателей, вряд ли он станет большим продвижением в общественном диалоге – скорее, укажет на то, что авторы «копали» в тупиковом направлении.
Начнём с того, что «перевод всех сторон жизни на рыночные отношения» – это специфическое, карикатурное понимание неолиберализма отечественными публицистами, которое не совсем было «открытым замыслом реформы». К неолиберализму, зловеще задуманному Хайеком на швейцарском курорте, этот лозунг имеет весьма косвенное отношение. Сам Хайек писал: «Либералы говорят о необходимости максимального использования потенциала конкуренции для координации деятельности, а не призывают пускать вещи на самотек. Их доводы основаны на убеждении, что конкуренция, если ее удается создать, – лучший способ управления деятельностью индивидов. И они вовсе не отрицают, а, наоборот, всячески подчеркивают, что для создания эффективной конкуренции нужна хорошо продуманная система законов, но как нынешнее законодательство, так и законодательство прошлого в этом отношении далеки от совершенства. Не отрицают они и того, что там, где не удается создать условий для эффективной конкуренции, надо использовать другие методы управления экономической деятельностью» [7].
То, что авторы разбираемой статьи поняли неолиберализм в настолько вульгаризованном виде – это уже результат того, как перестроечные и постперестроечные публицисты, агитировавшие за скорейший переход к рынку, преподносили неолиберализм для «быдла». Это была публицистическая (для широкой публики) формулировка идеологической установки, которая, конечно же, изначально не предназначалась для буквального воплощения абсолютно везде, например, в семейной жизни реформаторов. (Независимо от того, что об этом думали сами перестроечные публицисты, переписывавшие друг у друга неумные фантазии о светлом рыночном будущем.) Ведь идеологическая установка не претворяется в жизнь напрямую, а давит на принятие решений, сужая взор и подсказывая наиболее вероятный ответ на поставленные вопросы. Идеологическая установка «перевода всего и вся на рыночные отношения», конечно же, повлияла на политику. Едва общество начинало думать, как вылечить ту или иную общественную «болячку», хоть как-то связанную с экономикой, наготове уже был стандартный набор подсказок, которые только и могли появиться, когда неолиберальная идеология овладела массами. В некоторых случаях правительство выбирало какую-то подсказку из стандартного набора. Идеология неолиберализма действительно обеднила нас, она обусловила несколько нелепых политических решений, которые не были бы приняты без идеологии неолиберализма. Расширение идеологической установки приводило к «реформаторскому зуду» где надо и где не надо. Например, одновременно с либерализацией торговли указом Ельцина в 1992 г. была допущена торговля мясо-молочной продукцией в любых точках города без всякого санитарного контроля. Когда же этот абсурд критиковали, то всерьёз отвечали: ну, рынок отрегулирует; кому не хочется подвергать себя риску травиться, пусть покупает в специальных местах по более высокой цене. Массовое интеллигентское мнение тогда было именно «абсурдно рыночное». Но, во-первых, это быстро закончилось, ту же торговлю мясом ограничили. Во-вторых, к катастрофе вела не только, а может, и не столько «рыночная стандартизация набора подсказок», сколько то, что конкретные реформаторы выбирали из них наиболее катастрофические для страны варианты… которые, впрочем, не обделяли самих конкретных реформаторов и их друзей. Повторим, что залоговые аукционы и поддержание завышенного курса рубля вообще никак не вызваны идеей перевода на рыночные отношения. Те же совершенно нелепые решения реформы, обусловленные идеологией неолиберализма, которые не были кому-то очень выгодны, довольно быстро отменялись. И раз реформаторы умели сделать "шаг назад" в таких ситуациях, значит, идеология давила на них не слишком сильно. Назначение Полеванова на пост председателя Госкомимущества, его попытка разобраться с ваучерной приватизацией, и быстрое снятие с должности подтверждают одновременно две вещи. С одной стороны, среди реформаторов появлялись люди, не отягощённые рыночным фундаментализмом, а российские органы власти принимали, когда надо, и "нерыночные решения". Следовательно, гипотеза о всесилии неолиберализма отпадает. С другой стороны, велик был вклад неидеологических интересов, которые двигали реформами, назначениями и снятиями, только прикрываясь более удобной идеологией.
В целом, проповедуемый авторами отказ от неолиберализма никак ими не обоснован и является не более чем очередной идеологической установкой, борющейся с другими за место под солнцем. Авторы цитируют американского институционалиста Гэлбрейта: «Говорящие о возвращении к свободному рынку времен Смита неправы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить, согласно которому реформаторы». Непонятно, кто из ведущих реформаторов говорил у нас о возвращении к свободному рынку времён Смита, а если Гэлбрейт имеет в виду российских публицистов, то западные ничуть не лучше (когда говорят об экономических проблемах России). Что же касается «психических отклонений клинического характера», то зачем же перегибать палку? Глупость возможна на базе любой идеологии. Например, Ф.Кастро жалуется, что доллары, присылаемые кубинским родственникам живущими в США выходцами с Кубы, расходуются во вред Кубе – на приобретение дополнительного электричества. И кубинское государство теряет при этом по 24 доллара на государственной субсидии (напомним, что электричество продаётся там в 25 раз дешевле себестоимости). Кубинскому руководству можно было бы не мучиться с субсидированием производства электроэнергии и поднять его цену, а сэкономленные деньги раздать потребителям (либо напрямую, либо в виде целевых ваучеров на приобретение только электричества) - и тогда проблема злоупотребления присылаемым долларом отпадёт сама собой. Куба выбрала другой путь – за государственный счёт модернизирует холодильники, меняет лампочки и т.д. Казалось бы, далеко не очевидно, что кубинские потребители не захотят израсходовать сэкономленную электроэнергию на что-то другое (при цене «жги – не хочу»), но дело в том, что идеология кубинского руководства не позволяет рассмотреть другие методы экономии электроэнергии [9].
На самом деле, для того чтобы преодолевать узость взгляда, обусловленную неолиберализмом, достаточно иметь в обществе прослойку специалистов, думающих «не по-рыночному», хотя бы в лице тех же авторов. Проблема возникает на этапе выбора инструментов и принятия решений – проблема ответственности тех, кто по долгу службы обязан прислушиваться к разным специалистам и не принимать катастрофических по последствиям действий. Очевидно, что ни Ельцин, ни Гайдар никакими либералами не были (в отличие, например, от критика реформ Стиглица, которого цитируют авторы), а вот эффективного механизма ответственности для них не хватало. Поэтому разбираемая статья о неолиберализме «выстрелила» настолько мимо, насколько только могла.
И всё же, почему нашим обществом в целом и интеллигенцией в частности была принята неолиберальная идеология, укравшая у нас столько инструментов решения общественных проблем? Думается, ответ почти очевиден. Вопреки представлениям авторов, та или иная идеология не принимается из рациональных соображений. Это технократические решения выбираются «на основании», после тщательных подсчётов. А идеологии принимаются «по причине», которую нам и надо найти. Причина же банальна донельзя. Прежняя идеология, сужавшая наш взор в другом ракурсе и отнимавшая у нашего общества другой набор инструментов, показала свою несостоятельность на новом этапе. Конкретный анализ наиболее острых «болячек» показал, что некоторые частные проблемы можно решить с помощью рыночных механизмов. Это само по себе давило на идеологию, потому что хотелось распространить результаты узкого анализа на общий случай просто по аналогии. Попытки расширить взор и набор инструментов на базе прежней идеологии провалились. От обществоведов, которые могли расширить взор, требовали идеологической верности, а робкие попытки Косыгина использовать рыночные методы в узких сферах экономики были остановлены в самом начале. Ввиду этих неудач общество и «шарахнулось» всё сразу, как рыбий косяк, к новой идеологии. Другой подходящей на тот момент не было, а неолиберализм действительно давал ответы по наболевшим проблемам. Вот и приняли неолиберализм не как рецепт решения наболевших проблем, а как нечто более универсальное. Ну, не умеют люди, в массе своей, использовать плохо совместимые модели реальности. Избежать бы нам повторения эксперимента!
Почему шараханье не приняло столь же рациональные и умеренные формы, как на Западе при переходе к кейнсианству, а затем и неолиберализму? Авторы сами же дают ответ, точнее, указывают на то, что ответ лежит в совершенно другой сфере и никак не связан с самим по себе неолиберализмом. «Мы должны понять природу «гибридизации» западного и туземного сознания, которая порождает доктрину, доводящую травмирующие свойства реформы до состояния абсурда, несовместимого с жизнью общества», – пишут они. Но разве не то же самое, доводимое почти до абсурда, отвержение неолиберализма и рыночных инструментов, вместо конкретного анализа на базе моделей более низкого уровня, мы видим у самих авторов?
* * *
Как уже говорилось, «Прыжок в пропасть» – многоплановая статья, которая, несмотря на сомнительность главной гипотезы, поднимает важную проблему разрушительного влияния, которое может оказать зауженная идеология на развитие общества. И мы попытаемся переформулировать постановку авторами проблемы незначительной правкой (выделяя жирным шрифтом): «разговор необходим — не только о политической вине, корыстных намерениях или злоупотреблениях авторов реформы, но также о той философской и мировоззренческой основе, на которой строилась стратегия реформы и планы конкретных действий». Вслед за авторами, мы сейчас попытаемся найти «фундаментальную причину» реформаторских ошибок, хотя и прекрасно понимаем, что назвать мировоззрение более «фундаментальной» причиной, чем частные злоупотребления, можно только в рамках определённого подхода – но таковой уже выбран за нас авторами. (Конечно же, все эти споры том, может ли маленькое событие вызвать большие последствия, демонстрируют только меру нашего незнания предмета: после того как в политологическом исследовании принята объяснительная модель, называющая росчерк под президентским указом большим событием, а работу ковша экскаватора – маленьким, проблема отпадает сама собой.)
Думается, напрасно авторы искали причину в либерализме – последние 20 лет у этой идеологии хватало оппонентов, которые достаточно открыто высказывались с критикой либеральных идей. Тот факт, что к критикам не прислушались, хотя ценности и пожелания у добросовестных реформаторов и их оппонентов были совместимы, указывает на наличие более глубоко засевших мысленных конструкций, сковывавшей мышление обеих сторон. Рискнём высказать гипотезу: действительной причиной стал доставшийся от неадекватного обществоведения подход, который загнал наше мышление в ложные проблемы выбора между рынком и планом, между неолиберализмом и коммунизмом, между монетаризмом и кейнсианством, между … и … . Вся страна была настроена думать стиле «если в кране нет воды, то тому причина не конкретная поломка, а явление космических масштабов, которое и надо устранить; тогда не только вода в кране появится, а молоко потечёт». Этот подход убедил наше общество в реальном существовании каких-то там «систем», определённых только несколькими базовыми чертами, между которыми, якобы, и был выбор. Отсюда и неуместная, для конца XX века, постановка цели перейти от «плановой» системы к «рыночной» и столь же неуместные причитания об отсутствии у нас должной теории «переходных процессов». Почему неуместные? Да потому, что к концу XX века был, в целом, пройден тот этап развития обществоведения и, в частности, экономической теории, когда представление о «силе планирования» или «невидимой руке рынка» носило неявный, почти религиозный характер и предполагало реформирование «наудачу» при переходе от одного к другому. Знание о рыночных и директивных инструментах было тогда уже формализовано и дало бы разумные прогнозы, если бы страна не «переходила от системы к системе», а смотрела, что будет от применения конкретных инструментов в частных ситуациях. Конечно же, это знание ещё не вполне дошло тогда до нашей страны, но тут мы приходим к проблеме более низкого уровня. То, что «всезнайки»-реформаторы недостаточно овладели тогда методологией западной экономической науки, ещё не повод, чтобы вообще не учиться. (В конце концов, директивные плановые инструменты страна тоже так и не научилась грамотно применять: ни из какой теории плановой экономики не следует, что на фонды или товары народного потребления надо было назначать такие цены, чтобы те были в дефиците.) Правы оказались «постепеновцы», предлагавшие переходить к рынку неторопливо: хотя они и тоже видели проблему реформ в терминах «перехода от системы к системе», их линия была бы более совместима с постепенным освоением новых инструментов государственной экономической политики.
Идеологию неолиберализма тогда нужно было принять, по крайней мере, реформаторам, чтобы расширить представления государственного аппарата о доступных инструментах. «Плановая» парадигма завела страну в тупик. Беда в том, что политики, пришедшие к власти в 1991 году, не смогли отказаться от идеологии выбора между системами. Потому и не прислушались они к предупреждениям оппонентов, что тоже мыслили в идеологии выбора между системами, а не в идеологии расширения доступных инструментов. И думали, что если к новой системе как можно скорее не перейти, то старая вернёт всё на круги своя, – оттого и спешили. И были отчасти правы в своих опасениях, потому что оппоненты были точно такие же, только с обратным знаком. Посмотрите на рассуждение авторов разбираемой статьи о «странных аттракторах»! По научной обоснованности это ничуть не лучше «невидимой руки» Адама Смита или «замене управления людьми управлением вещами» Фридриха Энгельса, а как же видна вера во всесильную систему, которая-де приводила к результатам независимо от воли реформаторов в конкретных поступках! Наверное, в образе «странного аттрактора» и есть рациональное зерно, как и в образе «невидимой руки», но на данном этапе «невидимая рука» научно формализована, а «странный аттрактор» в обществоведении – нет. Авторы же обращаются со смутными гипотезами так, как будто это уверенное знание.
Читатель наверняка спросит: а не подсовываем ли мы обществу новую, никак не обоснованную научно идеологию постоянного и потому утомительного выбора инструмента в конкретных ситуациях вместо более простой идеологии выбора наилучшей «системы» из возможных? (С оговоркой, что выбирать нужно будет не всё время, а реже – при обсуждении вопроса о смене инструмента.) И да, и нет. Да – потому что опыт нашего прошлого подсказывает, что страна уже вдоволь нахлебалась от всевозможных «строителей светлого будущего», лучше переключиться на решение текущих проблем. Новую идеологию предлагается принять, как и любую другую до этого, не в результате строгого научного обоснования, а как итог нескольких подряд неудач в попытке использования предыдущей. Обжёгшись на молоке, дуют на воду. Нет – потому что переход к новой идеологии и так уже идёт в России полным ходом, просто не все ещё это осознали. Новая идеология принята исподволь и не в том срезе, в котором противостояли «рыночность» и «плановость». Невозможно не заметить, насколько более приземлённым и конкретным стал общественный диалог по острым проблемам за последние годы, достаточно сравнить телевизионные дискуссии с участием депутатов Госдумы! Отставные реформаторы гордо объявляют это следствием состоявшегося бесповоротного перехода к рынку, так что разговор идёт только о мелких реформах уже построенной рыночной «системы». Но более правдоподобна другая версия: бывшие сторонники «плановой системы» потихоньку заметили преимущества использования рыночных механизмов в целом ряде случаев, бывшие сторонники «рыночной системы» видят эффективность плановых инструментов в других случаях; те и другие убедились в невозможности однозначно классифицировать экономики разных стран на «рыночные» и «плановые». И предмет разговора о преимуществах «плана вообще» и «рынка вообще», кейнсианства или неолиберализма исчерпан. «Начались суровые будни».
Ссылки
1. Советская Россия, ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ, 4 Сентября, 2007 года. http://www.sovross.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=1412 .
2. http://www.biometrica.tomsk.ru/ftp/dict/encyclo/9/ideology.htm ; более развёрнутое объяснение понятия идеологии можно найти, например, по адресу http://www.emc.komi.com/01/09/005.htm .
3. http://www.zvezda.ru/web/news5803.htm , буквально было сказано следующее: «Все страны мира без исключения, богатые и бедные, могли бы сэкономить триллионы долларов на капиталовложениях и топливе, просто сменив все лампочки накаливания на люминесцентные – нечто, произведенное Кубой во всех жилищах страны».
4. http://left.ru/2007/12/castro164-2.phtml , буквально было сказано следующее: «Это имеет большое значение, когда будут обсуждать, почему мы должны оплачивать 300 киловатт, которые можно было купить за один доллар, и покупают за доллар 300 киловатт, на производство которых страна тратит 25 долларов в конвертируемой валюте». «Там, в Соединенных Штатах, платят за электричество 12 и даже 15 центов за киловатт. Здесь платят меньше одного цента доллара. Как это покупается? Ну, за один цент, если действительно потребляют менее 300, сегодня за один цент покупают 3 киловатта».
5. М.Кудрявцев, Р.Скорынин. Политэкономия российский реформ, 2007. (См. также М.Кудрявцев, Р. Скорынин. Структурные перекосы российской экономики: кризис и преодоление.)
6. Дж. Стиглиц. Глобализация: тревожные тенденции. М.: "Мысль", 2003.
7. М.Алле. Экономика как наука. М.: Наука для общества, РГГУ, 1995. - 168 с. - (Современная экономическая мысль).
8. Ф.Хайек. Дорога к рабству. М:"Экономика", 1992.
9. http://left.ru/2007/12/castro164-2.phtml . Обратим внимание, что во многом адекватная идеология не позволяет Ф.Кастро сосредоточиться на всестороннем анализе узкого вопроса об экономии электроэнергии, что, по-видимому, и приводит к непродуманным рецептам:
«Это имеет большое значение, когда будут обсуждать, почему мы должны оплачивать 300 киловатт, которые можно было купить за один доллар, и покупают за доллар 300 киловатт, на производство которых страна тратит 25 долларов в конвертируемой валюте.
Смотрите, как злоупотребляют долларом, присылавшимся на Кубу. Если у вас старый холодильник и этот холодильник лишился термостата, он стоит кубинскому государству семь долларов в месяц. Одним из наших способов экономии энергии станет то, что исчезнут все холодильники без термостатов, не потому, что мы их заберем и отправим на металлолом, а потому, что поставим в них термостаты, а также герметизирующие прокладки, чтобы не выходил холод, потому что мы обнаружили, что они потребляют семь – восемь миллионов киловатт в день, трудно подсчитать, сколько миллионов мы сможем сэкономить таким образом, вложив 10 миллионов на приобретение термостатов, мы не знали этого и обнаружили по мере того, как стало дорожать топливо, что дороже стоит произвести один киловатт.
В таком случае что происходит с электричеством?
Возможно, у кого-то больше термостатов, чем у нас, поскольку они не жили в условиях блокады, в каких живем мы, кубинцы. Блокада, в условиях которой они живут, – другая, более страшная, это – блокада, порождающая неграмотных, блокада, порождающая истощенных, голодных, детскую смертность, материнскую смертность, сокращение продолжительности жизни, – вот демократия, которая их привела к этому. Эта блокада страшнее экономической, и такой блокады здесь уже давно нет, поэтому-то мы можем даже девальвировать доллар. Смотрите, какое чудо! И они не могут протестовать, потому что кто может от нас требовать, кто может от нас требовать, чтобы мы платили по 25 долларов за киловатты электроэнергии, которые покупаются за один доллар, присланный оттуда? И кто посылает эти доллары? Неграмотные батраки? Нет. Они получили с Кубы не неграмотных. Эмиграция, прибывшая с Кубы, состояла из множества людей с высшим, со среднетехническим образованием и из многих бывших землевладельцев и буржуа, умевших заниматься бизнесом.
Эмиграция, получающая наибольшие доходы в Соединенных Штатах, – это кубинская, намного больше, чем доминиканская, гаитянская или из любой другой латиноамериканской страны.
А, хорошо, у нас есть собственная валюта. Мы изъяли доллар из обращения, заменили его конвертируемым песо. Сейчас мы приступаем к ревальвации нашего песо и ревальвации нашего конвертируемого песо, обоих видов валюты. Один шаг в одном направлении, другой – в другом. Так что теперь доллар действительно девальвировался по сравнению с нашим конвертируемым песо, и все, у них нет аргументов.
Что теперь означает эта девальвация? То, что раньше на 1 доллар покупались 27 песо, а сейчас только 25. Эту меру мы можем применять столько, сколько будет необходимо.
Какой удар мы можем нанести бедному доллару. Там, в Соединенных Штатах, платят за электричество 12 и даже 15 центов за киловатт. Здесь платят меньше одного цента доллара. Как это покупается? Ну, за один цент, если действительно потребляют менее 300, сегодня за один цент покупают 3 киловатта.
Какое преступление против доллара мы совершили! Какая ужасная жалоба! Какой вандальский акт мы совершили, попросив их, чтобы за один доллар они платили больше! Мы его почти не тронули, мы едва коснулись его лепестком розы. Сейчас мы можем коснуться его лепестком розы, но, если захотим, то можем коснуться его и рашпилем, приласкать доллары лепестками или подточить их.
Как чудесно не принадлежать к Валютному фонду! Как чудесно, что нам не надо просить помощи у этого учреждения в этом меняющемся мире!»
Мигель
