Николай своей жене в ночь на 14 декабря "Обещай умереть достойно"... Он бы молить не стал. А Трубецкой изобличал себя и других… когда на него даже и голоса не повысили, да кто бы и посмел. Так прошла ночь. Потрясенный Император понимал, какого размаха достиг военный заговор, сколько офицеров, находившихся в рядах присягнувших войск, были на деле членами тайного общества. Но господа декабристы, что называется, пели соловьями. Я даже не очень понимаю, то ли для того, чтобы преуменьшить свою вину, то ли для того, чтобы и другим было плохо, они называли все новые и новые имена сообщников. Уже прозвучали фамилии Н.С. Мордвинова, сенатора Сумарокова и даже М.М. Сперанского. "Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость, весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться.". Декабристов, подчеркиваю, никто пальцем не тронул, все признания были сделаны совершенно добровольно.
К утру во дворце объявился с повинной Александр Бестужев-Марлинский в полной форме и одетый щеголем. Скромненько так , робко, как гимназистка, он сказал человеку, смерти которого желал всего несколько часов назад : " Преступный Александр Бестужев приносит вашему величеству свою повинную голову." Император счел, что подобного раскаяния достаточно для того, чтобы быть к писателю снисходительным. Уже на следующий день была учреждена Следственная комиссия, которая работала до мая 1825 года. "…Чтобы искоренить возникшее зло при самом начале, признали мы за благо учредить комитет под вашим председательством, назначив членами: его императорское высочество генерал-фельдцейхмейстера (т.е. Великого князя Михаила Павловича ), генерал-адъютантов: Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа и генерал-майора Орлова.
Комитету сему повелеваем:
1)открыть немедленно заседания и принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества, внимательно, со всею осторожностию рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния; ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию;
2) производство сего дела и с кем нужно будет переписку весть по секрету от нашего имени;
3) по приведении всего в надлежащую ясность постановить свое заключение и представить нам как о поступлении с виновными, так и о средствах истребить возникшее злоупотребление;
4) правителем дел сего комитета повелеваем быть состоящему при вас по особым поручениям военному советнику Боровкову, а помощниками флигель-адъютанту полковнику Адлербергу и находящемуся при вас 9-го класса Карасевскому.
Возлагая на комитет столь важное поручение, мы ожидаем, что он употребит все усилия точным исполнением воли нашей действовать ко благу и спокойствию государства".
Особенно важным Николай Павлович считал первый пункт этого указа - о предоставлении каждому возможности оправдаться. По воспоминаниям Боровикова, готовившего проект указа, "Государь император, дочитав 1-й пункт, обнял министра и сказал: "Ты проникнул в мою душу; полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, а по легкомыслию, так надобно отделить тех и других".
Так Император и поступал: он отказался признать вину, даже признанную, молодого князя Суворова, юнкера Лейб-Гвардейского Конного полка. "Суворов не в состоянии изменить своему Государю". Он отправляет к матери поручика Коновницына, "чтобы она его высекла". Впрочем, прежде, чем перейти к следствию, надо, конечно же , рассказать и о том, чем занималось Южное общество. А Южное общество, собственно, к моменту восстания уменьшилось до размеров совершенно исчезающее малых: Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, вот и все заговорщики. Ну, и обманутые солдаты, куда без этого. Узнав о том, что случилось в Петербурге, они решили, что настал великий час, и бросились поднимать на бунт сообщников, рассказывая, что все побежали, а мы что же северные братья уже поднялись и надо их поддержать. Но…увы… Те, кто на собраниях, за бокалом шампанского так громко и гневно обличал тиранию и ратовал за святую свободу, подниматься на смертный бой не хотели. Уж и не знаю, почему. Горбачевский подробно описывает, как эта парочка металась по округе. А соратники…Пензенский пехотный – не подняли, Саратовский – тоже. Артамон Муравьев, отказался поднимать свой Ахтырский гусарский. Отставной полковник Повало-Швейковский, обещавший поднять на бунт чуть ли не всю Вторую армию, попросту спрятался от опасных визитеров…Впрочем, чуть-чуть революции было в Полтавском пехотном полку. На утреннем построении поручик Троцкий и подпоручик Трусов «обнажили шпаги и, выбежав вперед, закричали:
— Товарищи солдаты, за нами! Черниговцы восстали: стыдно нам от них отстать! Они сражаются за вашу свободу, за свободу России, они надеются на нашу помощь. Пособим им, вперед, ура!»
Командир полка Тизенгаузен отдал приказ, обоих крикунов тут же схватили, связали и отвели на гауптвахту. Тем и кончилась революция в Полтавском полку.
А всё потому, , что надо было про Константина кричать что плохо была проведена разъяснительная работа среди рядового состава.
Но оставалась последняя надежда : Черниговский полк. Одно плохо: командир этого полка, полковник Гебель, решительно потребовал прекратить беспорядки и вернуться в казармы.
То, что происходило дальше, клянусь, страшно описывать. При имени Гебеля выветриваются из головы последние романтические девичьи иллюзии о благородных героях декабрьского восстания, казненных беспощадным царем.
Щепилло бьет Гебеля штыком в живот. Полковник пытается выбежать из избы, но его перехватывает Соловьев и валит на пол Подбегает Кузьмин. Гебеля колют шпагами, штыком, бьют прикладом. Появляется Сергей Муравьев, отвешивает полковнику затрещины.
Каким-то чудом Гебелю удается все же вырваться во двор, но там его догоняет Муравьев и принимается бить ружейным прикладом по голове. Горбачевский вспоминает, что вид окровавленного Гебеля заставил чувствительно го Соловьева «содрогнуться». Соловьев выскочил в окно, чтобы «как можно скорее кончим сию отвратительную сцену»…
Правда, кончить ее Соловьев намеревался весьма оригинально — «схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратясь потом к С. Муравьеву, стал его просить, чтобы он прекратил бесполезны» жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь».
Это были просто убийцы.
Мучения Гебеля на этом не кончились. Муравьев от него, правда, отстал, но выскочил Кузьмин и вновь принялся рубить шпагой.
Окровавленного полковника бросили посреди улицы, там его подобрал какой-то рядовой, уложил на сани и отвез в дом местного управителя. Муравьев, узнав об этом, намеревался все же нагрянуть туда и Гебеля добить, но от этой идеи пришлось отказаться — управитель собрал к себе в дом немало вооруженных крестьян. Когда полковника перенесли в его дом, группа солдат поняла «свободу» на свой манер. Они ворвались в дом Гебеля и, как сообщает Горбаневский, «оскорбляли несчастную жену своего командира, а некоторые даже предлагали убить ее вместе с малолетними детьми». Сухинову удалось выгнать их из дома, только махая саблей под носом и угрожая по убивать к чертовой матери. Но далась эта победа с превеликим трудом, «солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь любимого офицера». Свобода, свобода, эх-эх, без креста!
О каком-то совершенно извращенном понимании добра и зла свидетельствует то, что на следующий день Муравьев-Апостол послал полкового адъютанта… извиниться перед женой изувеченного Гебеля.
Жена Гебеля велела передать Муравьеву: «Она благодарна и за то, что уже сделано». Достойный ответ. Надеюсь, изверг Муравьев понял его правильно. В целом, все шло по обычному для этих лжецов сценарию. Ничтоже сумняшися, Муравьев смастерил фальшивый приказ, согласно которому он был назначен вместо Гебеля полковым командиром. И объявил, что полк выступает… поддержать законного императора Константина против всевозможных «узурпаторов». И супругу его, Конституцию, конечно. Ничего, черни солгать – пустяк для истинно благородного декабриста.
И повел их новоявленный командир по бездорожью, прямо на правительственные пушки. И всё кончилось так же быстро, как в Петербурге. Все офицеры при этом остались живы, хоть некоторые и получили ранения, а 80 солдат, обманутых ими, мертвы.
