Близкое совмещение революции и войны привело к тому, что в идеологии и «культурном ядре» был слишком силен идеократический элемент — на грани религиозных требований. Будучи приложен к «земной жизни», он не имел того люфта, каким обладает религия. Религия занята только спасением души, поэтому она допускает грех в земной жизни, который можно замолить и получить прощение. В советской идеологии грех был пусть и не под таким сильным запретом, но зато карался непосредственно и в режиме реального премени. Греховные потребности (например, страсть к наживе, потребительство, разврат и пр.) не были легитимированы и даже карались.

В таком состоянии общество может существовать или в период массового подвижничества (страстное состояние), или в условиях тирании — под страхом наказания. Причем для этого требуется обширный слой выведенной из-под общего права элиты, резко отличной от массы по образу жизни и почти «этнически чуждой» массе.

Запад уже в протестантстве позволил многие виды греха, что и описал Достоевский в «Великом инквизиторе». Были узаконены, например, стяжательство и разврат. Были узаконены также эксплуатация и классовая борьба. Греховные потребности и инстинкты имели возможность их удовлетворения без того, чтобы человек вступал в конфликт с политическим порядком и общественной моралью. Таким образом, эти инстинкты не побуждали человека к отрицанию строя.

В СССР после периода подвижничества (к тому же при наличии «тирании») в 60-е годы возникла ситуация, когда «страстишки», не находя легального удовлетворения, не вытеснялись необходимостью подвижничества и не подавлялись страхом перед «тиранией». Элита, которая эти страстишки в своей среде удовлетворяла — не слишком отличаясь при этом от массы и потому не имея особых прав на такие льготы, не имела возможности ни словом, ни силой запрещать людям мечтать о греховных удовольствиях.

Можно сказать, что с определенного момента все «страстишки» побуждали к борьбе против строя или хотя бы к тому, чтобы быть враждебными к нему. Конечно, «светлые» идеалы и чувства обеспечивали сильную просоветскую мотивацию, но удовлетворенные потребности дремлют. Внимание все больше концентрировалось именно на неудовлетворенных, да к тому же осуждаемых. Поэтому так благожелательно принималась антисоветская сатира. В подсознании, куда и вытеснены нехорошие инстинкты, каждый человек частично стал врагом системы. У многих это вышло в сознание и стало доминировать.

Устоять такое общество не могло, как бы хорошо ни удовлетворялись фундаментальные «светлые» потребности. Проблема компенсации греховных потребностей не была решена никак, и строй был опрокинут малой активной силой при одобрении «страстишек» всего народа. Поскольку в негласном диалоге о будущем люди не видят не только решения этой проблемы, но и ее понимания, их подсознание удерживает от борьбы с нынешним строем, который действительно «дал свободу».

Легко было Достоевскому ругать Великого Инквизитора — а вот сказал бы он, как надо было сделать.