Меня спрашивали, что я думаю о причинах "рабской животной покорности убийцам; почему, казалось бы, довольно вменяемые люди не брали инициативу в свои руки?". Вопрос на самом деле очень интересный, многоплановый и выходящий за рамки поведения отдельного человека. Но что касается чисто личностного поведения, то, в общем, так.
Справедливости ради надо заметить, что все-таки не все такую покорность проявляли. Свидетельством этого является тот красноречивый факт, что с самых первых дней (как видно из материалов эксгумации и актов суд.-мед. экспертизы по жертвам красного террора) и до конца 30-х довольно часто руки казнимым скручивали за спиной колючей проволокой или просто связывали (не говоря о том, что к моменту расстрела человек часто находился в таком физическом состоянии, когда о сопротивлении речь идти не могла).
Причин пассивного поведения перед лицом смерти мне лично видится, как минимум, четыре (любой из которых совершенно достаточно): осознание безполезности сопротивления, психологический слом, опасения ухудшить судьбу близких и "эффект свершившегося факта". Понятно, что истребляемых в ходе чисток советских функционеров это вовсе не касается: для них палачи вовсе не были врагами, и постановка вопроса о том, чтобы "прихватить их с собой" тут просто неуместна. В ином же случае какой-то из этих факторов действовал; преодоление их идет уже по разряду героизма. Причем, что касается 20-30-х годов, когда система была отлажена и не оставляла шанса скрыться и уцелеть, тем более.
Другое дело, что поведение человека перед расстрелом есть лишь частный случай готовности при определенных обстоятельствах пассивно принять свою участь и неготовности к борьбе, когда самого расстрела в принципе еще можно избежать. Тут играет роль конкретно-историческая обстановка, которой трудно проникнуться, не пережив ее. Бывает, напр., что решающим фактором становится психологический шок от крушения привычного порядка.
Впечатления очевидцев 18-го года: "Начинаются аресты и расстрелы... и повсюду наблюдаются одни и те же стереотипные жуткие и безнадежные картины всеобщего волевого столбняка, психогенного ступора, оцепенения. Обреченные, как завороженные, как сомнамбулы покорно ждут своих палачей! Не делается и того, что бы сделало всякое животное, почуявшее опасность: бежать, уйти, скрыться! Однако скрывались немногие, большинство арестовывалось и гибло на глазах их семей...". "Вблизи Театральной площади я видел идущих в строю группу в 500-600 офицеров, причем первые две шеренги арестованных составляли георгиевские кавалеры (на шинелях без погон резко выделялись белые крестики)... Было как-то ужасно и дико видеть, что боевых офицеров ведут на расстрел 15 мальчишек красноармейцев".
Но удивляться нечему. Подобно тому, как медуза или скат представляют в своей стихии совершенный и эффективный организм, но, будучи выброшены на берег, превращаются в кучку слизи, так и офицер, вырванный из своей среды и привычного порядка, униженный, а то и избитый собственными солдатами, перестает быть тем, чем был. И тут уже надо обладать нерядовыми личными качествами, чтобы не сломаться. Одно дело - умирать со славой на поле боя, зная, что ты будешь достойно почтен, а твои родные – обеспечены, и совсем другое – получить пулю в затылок в подвале, стоя по щиколотку в крови и мозгах предшественников.
Вообще решится на борьбу, не имея за спиной какой-либо "системы", психологически чрезвычайно трудно. Известно, что первые антибольшевистские добровольцы были весьма немногочисленны. Когда я сталкивался с недоумением по этому поводу, то всякий раз предлагал прикинуть ситуацию на себя: "А вот вы пойдете, бросив семью без средств к существованию (и почти с гарантированной вероятностью уничтожения) через вражеские кордоны с 60-70%-м риском погибнуть еще до того, как возьмете в руки оружие?". Обычно не отвечают, но если б даже половина сказала, что пойдет, я бы все равно не поверил.
Да, тысячи на это, тем не менее, решались, но десятки тысяч – нет. Ну да, известны случаи, когда мать говорила последнему из оставшихся у нее сыновей: “Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков”. Но многие ли матери могли сказать такое? Всякое такое поведение в любом случае представляет собой нестандартное явление.
Известный донской полковник В.М.Чернецов, пытаясь в свое время убедить надеющихся "переждать", сказал: “Если большевики меня повесят, то я буду знать - за что я умираю. Но когда они будут вешать и убивать вас, то вы этого знать не будете". И действительно, он сложил голову, нанеся большевикам изрядный урон, а не послушавшие его офицеры, все равно выловленные и расстрелянные, не знали, за что они погибли. Думаю, он поступил рационально, а большинство заблуждалось.
Конечно, иногда и вполне нерациональную гибель трудно осудить. Шт.-ротм. гр. Н.Н.Армфельт после развала армии находился в Киеве, будучи уже в отставке, носил штатскую одежду и как уроженец Финляндии имел в кармане финский паспорт. При начавшихся там в январе 1918 г. расправах с офицерами, он мог не опасаться за свою жизнь. Но когда в гостинице, где он жил, были схвачены проживавшие там офицеры, в т.ч. его сослуживцы по л.-гв. Кирасирскому Ее Вел. полку, добровольно пожелал разделить их участь и был расстрелян вместе с ними. (А мог, скажем, из Финляндии прибыть к Юденичу и хоть пару большевиков ухлопать).
Почему еще проблема "покорности – непокорности" кажется существенной? Важно понимать, что все поступки, порожденные нерядовыми личными качествами, по сути своей "ненормативны". Их не только нельзя от людей требовать, но и нельзя ожидать. Следовательно, на них нельзя рассчитывать. А слишком часто приходится сталкиваться с прогнозами, расчетами и надеждами, основанными на том, что от людей ждут то, чего они не могут, попросту "много хотят" от них. Но люди есть люди...
С. Волков. доктор исторических наук
