Мы публикуем полую стенограмму лекции известного специалиста в области политической и военной истории России конца ХVIII - первой четверти ХIХ в. и социально-экономической истории пореформенной России, доктора исторических наук, профессора РГГУ Михаила Абрамовича Давыдова,

Мне неоднократно приходилось убеждаться в том, что для неспециалистов аграрная реформа существует в малопривлекательном комплекте, куда вместе с хуторами входят пресловутые «столыпинские галстуки», одноименные вагоны (какая издевка Судьбы!) и – иногда – неразгаданное убийство Петра Аркадьевича. Между тем это, по меньшей мере, несправедливо.

В комплексе преобразований, который в последние годы все чаще принято именовать модернизацией Столыпина (хотя, может быть, правильнее было бы говорить о модернизации Витте-Столыпина), аграрная реформа справедливо занимала центральное место. Столыпин не зря называл ее осью внутренней политики. Реформа в идеале должна была изменить к лучшему жизнь каждых трех из четырех жителей Европейской России.

Почему и за счет чего? За счет изменения их правового положения, во-первых, и изменения условий крестьянского землевладения, землепользования и хозяйствования – во-вторых, что в совокупности должно было привести к радикальному подъему жизненного уровня крестьян и вывести сельское хозяйство в целом на новый, значительно более высокий уровень. Однако по порядку.

Русско-японская война и во многом вызванная ею революция 1905 г. означали, что страна вступила в общенациональный кризис, угрожавший самому существованию Российской Империи. Подавление революции – прямая обязанность Власти – было задачей технической. Но Столыпин, зная историю буржуазных революций в Европе, понимал, что революция – чаще всего продукт внутренних изъянов общества и что если бороться только с революцией, то можно уничтожить следствие, но никак не причину. Поэтому проведение реформ в период революции, считал он, не только возможно, но зачастую и необходимо.

Масштабы кризиса 1905-1906 гг. требовали адекватного ответа, которым могла быть только программа комплексных системных реформ, предполагавшая значительное, иногда радикальное изменение вектора развития страны. Эта программа была изложена П.А. Столыпиным в его знаменитой речи при открытии Второй Государственной Думы 6 марта 1907 г.

Это была широчайшая программа системных либеральных реформ, которые касались практически всех сторон жизни страны и в определенном смысле были даже более масштабны, чем Великие реформы. Я буду краток, поскольку говорить о ней более подробно у нас нет возможности. Интересующимся советую обратиться к работе П.А.Пожигайло и В.В.Шелохаева «П.А.Столыпин. Интеллект и воля».

Программа включала законопроекты, которые должны были обеспечить терпимость и свободу совести, в то же время постепенно устраняя все правоограничения, связанные с вероисповеданием. К слову говоря, еще в период первой Думы Столыпин представил программу постепенного уничтожения ограничений правоположения евреев, но Николай II ему в этом отказал.

Следующие законопроекты были связаны с неприкосновенностью личности, с новой судебной реформой, с реформой в области самоуправления. Речь, в частности, шла о вечной мечте русских либералов – создании волостного бессословного земства, с соответствующим расширением компетенции земств вообще, с сокращением сферы административного надзора и т.д. Предусматривалось введение самоуправления в Польше и Финляндии. Административная реформа предусматривала объединение всей гражданской администрации, и прежде всего создание административных судов, которое считались одним из наиболее важных предстоящих мероприятий.

В сфере трудового законодательства планировалось введение различных видов страхования рабочих и узаконивание экономических забастовок. Наконец, Столыпин предлагал целый ряд мероприятий для развития народного просвещения. Планировались меры по дальнейшему подъему экономики, большую часть которых мы бы назвали приватизацией, и др. Здесь же он говорил о программе аграрных преобразований.

В целом, даже столь бегло перечисленные, эти меры составляют одну из наиболее четких и эффективных программ системных реформ за века русской истории; реформ продуманных, реформ реальных, т.е. тех, которые могли бы быть реализованы при жизни одного поколения. Пресловутые 20 лет из интервью газете «Волга», «20 лет покоя», – вы же понимаете, что это фигура речи, превращенная в некий символ. На деле это могло быть и 25, и 30 лет. Но те реформы, о которых говорил Столыпин, могли быть реализованы и в течение этих 20 лет.

Столыпин так определял связь между всеми этими законопроектами. «В основу их положена одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить во всей последующей деятельности. Мысль эта – создать те материальные нормы, в которых должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое».

Таковы были задачи, решение которых должно было превратить страну в «Великую Россию», не в расхожем пропагандистском смысле (Витте любил поиздеваться над тем, что «мы все кричим», как нас много и сколько у нас земли), а по сути, естественной силой вещей, как сказали бы во времена Карамзина.

Программа эта, конечно, западническая, при всем том, что Столыпин неустанно подчеркивал, что русский народ и православие – это ствол Российской Империи. Противоречия я тут никакого не вижу. И понятно, что целостность страны, которая в годы революции подверглась первым испытаниям, была для Петра Аркадьевича приоритетом №1.

Центральным компонентом преобразований должна быть стать начавшаяся уже к тому времени аграрная реформа. Традиционный взгляд представляет дело так, что крестьянская революция заставила Власть переменить на 180 градусов старую ставку на общину, и от ее поддержки перейти к ее слому, насадив повсеместно хутора и отруба, которые должны были разъединить крестьян. Новые «чумазые лендлорды» станут верной опорой режима. Т.е. реформа –вынужденный скоропалительный и не очень продуманный шаг со стороны Власти.

Это преднамеренная (если не сказать – злонамеренная) примитивизация, потому что суть аграрных проблем в России была куда сложнее, и задачи реформы, соответственно, тоже. Кроме того, неверно, что реформа была плодом 1905 г. Ведь готовить ее начали задолго до революции, хотя трудно спорить с тем, что революция внесла некоторые коррективы в головы тех, кто принимал самые главные решения в стране России.

По масштабам и громадности последствий столыпинская аграрная реформа далеко выходила за рамки сугубо сельскохозяйственной сферы, так или иначе затрагивая важнейшие стороны жизни как минимум 75% населения страны, тем самым воздействуя не только на экономическую составляющую модернизации, но также на психологическую, культурную, социально- юридическую и др.

Здесь надо сказать следующее. Как представляется, трагических событий начала ХХ в. можно было избежать. Новая модернизация России назрела давно. Потенциал реформ 60-70-х гг. в большой степени был исчерпан, притом будучи использован далеко не полностью. Лишь в эпоху Александра III началась масштабная индустриализация. При этом на фоне пресловутого роста экспорта хлеба из России к концу XIX в. в сельском хозяйстве ряда регионов страны нарастали кризисные явления. Их концентрированным выражением стали участившиеся неурожайные годы и самый настоящий голод 1891 г. Это был своего рода суммарный индекс, который говорил о неэффективности той модели развития народного хозяйства, которая установилась после 1861 г., и о том, что его пореформенная эволюция заводит и отчасти уже завела сельское хозяйство в тупик.

Вместе с тем в более широком масштабе это был кризис системы, которая была основана на господстве правительственного патернализма, на консервации тяглового строя, что выражалось в числе прочего в искусственном сохранении и поддержании общинных отношений в деревне, а также в том, что Власть игнорировала (на деле – боялась!) давно назревшую необходимость просвещения миллионов крестьян, в том числе и агрономического.

А поскольку в России рамки аграрного вопроса были куда больше площади обрабатываемых земель, условно говоря, то и поражение в Русско-японской войне закономерно вписывается в этот контекст, оно не было случайным. Правительство и народ жили в разных измерениях. Правительству хотелось влиять на мировую политику примерно так же, как в постнаполеоновскую эпоху, притом радикально ничего не меняя внутри страны. А на дворе был совсем другой век.

Едва ли не главный порок модернизации 60-х – создание для десятков миллионов крестьян своего рода особой действительности, особого мира, не в смысле общины, а в смысле реальности («вселенной», планеты, материка и т.п.) Большинство населения страны жило отдельной жизнью и до 1861 г. – в смысле бытовом, юридическом, экономическом, культурном – и, естественно, психологически было иным, нежели образованное меньшинство. Но и после освобождения масса крестьян не слишком сблизилась с ним. Более того, указанная «отдельность» получила новый импульс, поскольку правительство искусственно консервировало общинный уклад и архаичное сознание крестьянства.

Связь между этими явлениями и такими, казалось бы, сугубо хозяйственными сюжетами, как значительное падение урожайности, повсеместное засорение полей, сокращение скотоводства и др. вполне осознавали немногие компетентные современники, и по значимости первым среди них был С.Ю. Витте. Когда в 1898 г. он написал свое известное письмо Николаю II, то он предпочел вначале оперировать цифрами. Россия при 130 млн населения имеет национальный доход 1 400 млн рублей. Франция при 38 млн населения имеет бюджет в 1 260 млн рублей. Австро-Венгрия при 43 млн населения – соответственно 1100 млн рублей. И если бы благосостояние жителей России равнялось бы благосостоянию австрийских налогоплательщиков, то русский бюджет составлял бы 3300 млн, а если бы французских – то 4200 млн рублей.

Такая несообразность, писал Витте, происходила, главным образом, от неустройства крестьян. Под неустройством Витте имел в виду прежде всего их юридическую неполноценность, неполноправность и сохранение общины. Я напомню, что большинство из плеяды реформаторов Н.Милютина полагало, что после окончания выкупных платежей община должна отмереть. Однако в силу разнообразных причин община продолжала существовать, притом это ее, как сейчас бы выразились, подвешенное состояние сохранялось десятилетиями. Почему? Потому что в стране было относительно спокойно, потому что эта ситуация устраивала по разным причинам Власть и общество и т.д.

Но кризис, который был заложен самим существованием общины, нарастал – естественно, с каждым поколением площадь наделов при отсутствии контроля над рождаемостью уменьшалась. Видный русский экономист Б.Д. Бруцкус язвительно замечал, что русская интеллигенция в свое й любви к общине и того простого соображения не понимает, что земля-то не размножается. И на рубеже XIX-XX вв. площадь наделов в ряде районов северно-черноземных губерний стала недостаточной для ведения хозяйства старыми архаическими способами, принятыми в общине. А новым крестьян не обучили (кстати, повсюду в Европе этим занималось государство). Совершенно очевидно, что при качественно ином уровне земледелия, а главное – при иных формах землепользования и на этих наделах было можно было вести достойное хозяйство, а значит, и жить достойно. Во многих случаях община перестала выполнять свою главную социальную функцию – функцию социального страхования крестьян, если так можно выразиться. Она не смогла предотвратить падения жизненного уровня крестьян, голодовок и пр.

Однако в «высших сферах» России было очень сложно поднимать вопрос об отмене общины. Дорогого стоит знаменитое якобы простодушное признание Витте в том, каким образом он понял смысл аграрного вопроса в России. Я напомню. С.Ю. пишет: « Когда меня назначили министром финансов, я был знаком с крестьянским вопросом крайне поверхностно, как обыкновенный русский так называемый образованный человек. В первые годы я блуждал и имел некоторое влечение к общине по чувству, срод­ному с чувством славянофилов…К тому же я мало знал коренную Русь, особенно крестьянскую. Родился я на Кавказе, а затем работал на юге и западе. Но, сде­лавшись механиком сложной машины, именуемой финансами Российской империи, нужно было быть дураком, чтобы не по­нять, что машина без топлива не пойдет и что, как ни устраивай сию машину, для того, чтобы она долго действовала и увеличи­вала свои функции, необходимо подумать и о запасах топлива, хотя таковое и не находилось в моем непосредственном ведении. Топливо это — экономическое состояние России, а так как глав­ная часть населения — это крестьянство, то нужно было вникнуть в эту область. Тут мне помог многими беседами бывший министр финансов Н. X. Бунге… Он обратил мое внимание на то, что главный тормоз экономического развития крестьянства — это средневековая община, не допускающая совершенствования. Он был ярый противник общины. Но более всего меня просветили ежедневно проходившие пе­ред моими глазами цифры, которыми столь богато Министерство финансов и которые служили предметом моего изучения и анализа. Скоро я себе составил самое определенное понятие о положении вещей, и через несколько лет во мне укоренилось опре­деленное убеждение, что при современном устройстве крестьян­ского быта машина, от которой ежегодно требуется все большая и большая работа, не будет в состоянии удовлетворять предъяв­ляемые к ней требования, потому что не будет хватать топлива. Я составил себе также совершенно определенные мнения, в чем заключается беда и как ее нужно лечить… Мы все кричим, что Российская империя составляет 1/5 часть земной суши и что мы имеем около 140 млн населения. Но что же из того, когда громаднейшая часть поверхности, составляющей часть Российской империи, находится или в совершенно некультурном, диком, или в полукультурном виде. И громаднейшая часть населения с экономической точки зрения представляет не единицы, а пол- и даже четверти единиц».

Надо сказать, что еще Валуев в 1870-е годы говорил о том, что пока в России будет община, крестьянство богатым не будет. Но эта мысль пробивалась очень медленно, потому что господствующие «сферы», как и ненавидящая их интеллигенция, не могли и помыслить о ликвидации общины. Позицию Власти, кроме прочего, в огромной степени подкрепляла твердая убежденность в том, что формула «самодержавие, православие, народность» продолжает работать. Эта формула, которая была совершенно адекватна в момент своего появления работала еще, по меньшей мере, полвека. Действовала она и дальше, но к концу XIX – началу XX вв., несмотря на известное равнодушие крестьян к политике, последствия 1861 г., каким бы он ни был, конечно, размывали этот айсберг. Появлялись новые люди, новые мысли.

Другими словами, аграрный вопрос можно и нужно было начинать решать до ХХ в. Это не было сделано, хотя во многом именно в эти годы была подготовлена аграрная реформа Столыпина. Революция, во многом спровоцированная несчастной и притом ненужной войной, означала, повторюсь, что в стране разразился общий национальный кризис. И в этом кризисе аграрный вопрос стал основным, прежде всего в силу преобладания крестьянского населения.

То, что современники позже называли ошеломляющим успехом столыпинской аграрной реформы, во многом произошло благодаря тому, что в первые годы ХХ в. она была подготовлена работой Особых совещаний, Редакционных комиссий, в которых участвовали Витте, Гурко, автор указа 9 ноября, Кривошеин и другие реформаторы, еще до осени 1906 г.

Указу 9 ноября предшествовала целая серия мер. В марте 1903 г. была проведена отмена круговой поруки в общине, а еще раньше – в подворных селениях. В августе 1904 г. отменены телесные наказания. К началу 1905 г., как считается, подготовка реформы была во многом завершена, были определены все цели и задачи, проведен, кроме отмены круговой поруки, закон о переселении, внесены конкретные предложения о выделах из общины, о хуторах и отрубах, о расширении деятельности Крестьянского банка, подготовлен проект изменений его устава. Наконец, 5 мая 1905 г. Министерство земледелия и госимуществ было преобразовано в Главное управление земледелия и землеустройства (ГУЗИЗ), куда из МВД передали землеустроительные отделы и переселенческое управление.

3 ноября 1905 г. Власть объявила об отмене выкупных платежей, и это формально дало основание считать реформу 1861 г. законченной. Неслучайно почти во всех официальных документах, особенно раннего этапа, аграрная реформа Столыпина называется вторым, завершающим этапом крестьянской реформы. Другим указом того же 3 ноября 1905 г. были даны новые полномочия Крестьянскому банку. 4 марта 1906 г. был создан землеустроительный комитет в Петербурге и начато создание землеустроительных комиссий на местах. 27 августа 1906 г., когда Столыпин стал уже председателем совета министров, начался перевод казенных земель в Крестьянский банк.

5 октября последовал воистину судьбоносный указ – «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц бывших податных сословий». Это был действительно решительный шаг к уничтожению неполноправного положения крестьянства и, следовательно, к ликвидации всего старого аграрного строя.

И, наконец, 9 ноября последовал знаменитый указ, который, как считается, и начал столыпинскую аграрную реформу.

На мой взгляд, очень верна мысль, согласно которой для Витте в аграрной реформе были очень важны цели юридическая и экономическая, а для Столыпина – политическая и экономическая, реализация которых в обоих случаях, естественно, привела к психологическим и культурным изменениям в стране. Различия в программах С.Ю.Витте и П.А.Столыпина вполне понятны – Витте думал, что у страны еще есть время, а Столыпин знал, что часы уже пошли.

Адекватному восприятию столыпинской аграрной реформы и сто лет назад, и в наши дни серьезно препятствует нежелание видеть теснейшую взаимосвязь и взаимообусловленность двух важнейших задач реформы – политической и экономической (социально-экономической). Конечно, стабилизация ситуации – в широком смысле слова – в стране была главной задачей, которую глобально пытался решить Столыпин. Однако аграрный вопрос по сути своей был неделим. Тот факт, что община препятствует подъему агрикультуры в стране и объективно ухудшает положение крестьян, компетентные люди прекрасно понимали и до 1905 г. Понимали они и то, что община в принципе – идеальный объект для революционной пропаганды. Но в 1905 г. выяснилось, что община заодно еще и способствует бунту, укрупняет масштабы аграрной революции. Отменил ли этот факт первое знание? Нет. Напротив, 1905 г. подтвердил, что плохое состояние сельского хозяйства усиливало недовольство крестьян и было одним из стимулов к той же самой революции. Ведь бунтовали отнюдь не только малоземельные крестьяне, но и те, кто имел вполне достаточно земли даже при тогдашнем уровне агрикультуры. Поэтому политические задачи реформы, в том числе и подрыв влияния общины, были неотделимы от решения сугубо, казалось бы, хозяйственных задач, в частности – изменения условий землепользования.

В силу неделимости аграрного вопроса две эти цели – политическая и народно-хозяйственная – были неразрывно связаны друг с другом, переплетались, покрывали друг друга. В какой-то мере они нашли выражение в известной мысли, гласившей, что «правительство поставило на сильных и крепких, а не на пьяных и убогих». Эту фразу, на мой взгляд, не вполне правильно понимают. «Крепкий и сильный» – это не кулаки-мироеды, среди которых, кстати, очень большой процент был против реформы, ибо она лишала их реального влияния в деревнях. Речь шла о людях с характером, с инициативой, людях, способных начать жизнь по-новому.

Первоочередным, конечно, был вопрос о земле. Я думаю, большинство присутствующих знают, что был момент, когда Николай II чуть было не согласился на частичную экспроприацию или покупку помещичьих земель за вознаграждение, чтобы немедленно сгладить остроту аграрного кризиса. Но это не было сделано, в частности и потому, что правительство убедилось в том, что крестьяне могут получить частновладельческие земли путем добровольных соглашений.

Отсюда новая эпоха в деятельности Крестьянского банка. Если за предшествующие десять лет Крестьянский банк оперировал 900 035 тыс. десятин, то за 10 лет (от 1906 г. до революции) в руки крестьян при содействии Банка перешло 10 млн десятин (это территория современной Болгарии), из них несколько менее 4 млн – из собственного фонда Банка, а большая часть – в порядке посреднических операций.

Затем настал новый этап в истории переселенческой политики. С обострением аграрного кризиса указом 10 марта 1906 г. было дано право переселения и без предварительной посылки ходоков всем желающим без всяких ограничений. Мы можем позже поговорить об этом подробнее. Всего число семейных переселенцев за 1906-1913 гг. составило 2,7 млн душ. А за предшествующие десять лет цифра составляет несколько более 1 млн душ, и ни в один год цифра переселенцев не достигала 200 тыс. человек, максимум 1896 г. – 177 тыс. человек. Компетентные люди полагали, что разместить в Сибири более 200 тыс. человек в год невозможно. Между тем в 1908 г. и 1909 г. их число превысило 600 тыс. Конечно, неожиданно большой наплыв переселенцев вызвал немало замешательства и затруднений на местах, издержки там были достаточно велики. Тем не менее процент обратных переселенцев упал с 18% за десятилетие 1896-1905 гг. до 12% в 1906-1913 гг.

И все же ни увеличение крестьянского землевладения за счет Крестьянского банка, ни рост переселения в Азиатскую Россию не решали аграрного вопроса. Правительство решилось, наконец, выделить инициативную часть крестьянства из-под власти крестьянского мира. Считая чувство личной собственности одним из важнейших природных свойств человека, Столыпин хотел, чтобы в России сформировался мощный пласт крестьян-собственников, который в аграрно-крестьянской стране станет, с одной стороны, основным источником формирования среднего класса, а с другой – прочным фундаментом гражданского общества и правового государства. Вместе с тем реформа должна была резко повысить уровень производительных сил в стране.

Согласно указу 9 ноября 1906 г. каждый крестьянин мог выделить свою надельную землю из общины, не считаясь с ее желаниями. Под выделом здесь подразумевалось прежде всего количественное закрепление земли в тех чересполосных участках (их бывало куда больше 100), которыми выделяющийся раньше пользовался, с сохранением участия в пользовании общими угодьями. Выделенной землей можно было свободно располагать.

Далее, указ 9 ноября порвал с принципом семейной собственности. Выделенная земля принадлежала не семье, а становилась личной собственностью домохозяина. Другими словами, узы коллективности с личного собственника снимались. При этом надельные земли по-прежнему могли переходить только в руки крестьян. Я думаю, это похоже на кое-что из того, что мы знаем по нашему времени. Во избежание концентрации надельной земли было установлено, что один домохозяин не может владеть землей в количестве свыше 6 указных наделов по Положению 1861 г. Затем правительство совершенно последовательно было вынуждено признать, что надельная земля может стать и объектом залога. Это было сделано в указе 15 ноября 1906 г.

Однако в указе от 9 ноября был выдвинут еще один фундаментальный принцип, который стал отныне руководящим в деятельности правительства, а именно – землеустройство. Было недостаточно освободить крестьянина от общины юридически, нужно было дать ему возможность вести на своей надельной земле хозяйство так, как ему заблагорассудится, надо было освободить его от принудительного севооборота. Укрепление земли в собственность оправдывается прежде всего землеустройством. Каждый домохозяин, выходящий из общины, мог требовать, чтобы его земля была выделена к одному месту.

Указ 9 ноября предусматривал два типа землеустроительных действий: единоличное и групповое. Единоличное землеустройство индивидуализировало крестьянское хозяйство, создавая хутора и отруба, т.е. сводя воедино крестьянские наделы, зачастую раздробленные на десятки «полосок».

Михаил Давыдов (фото Н. Четвериковой)

В ходе группового землеустройства велись работы, направленные на проведение точных границ между селениями, между крестьянами и соседними владельцами и т.д. – в целом, на улучшение порядка в землепользовании крестьян и ликвидацию их юридической неопределенности вне зависимости от того, выходили они из общины или нет. Часто групповое землеустройство предваряло личное.

Тут надо иметь в виду следующее. В сущности, вся полемика по поводу столыпинской аграрной реформы сводится к тому, что историки традиционной школы говорят, что реформа провалилась, а их оппоненты, в том числе и я, – с этим, как минимум, категорически не согласны. Ведь даже за те считанные годы, что реформа действовала, в России начались серьезные перемены к лучшему. Сама идея провала реформы идет от Ленина, который, надо сказать, сразу точно понял, что успех преобразований для него равносилен крушению надежд на победу революции. Ленин в одной из статей расценил падение после 1910 г. числа крестьян, получавших свидетельства об укреплении земли в собственность, как доказательство провала реформы.

Но это была абсолютная демагогия, поскольку по законодательству 1911 г. не требовалось уже получать эти свидетельства – было достаточно акта о землеустройстве. Однако поскольку авторитет Ленина не обсуждался, то советская историография предпочитала этого «противоречия» не замечать и десятки лет твердила заклинания о «провале», о «крахе» реформы и т.п. В силу этого землеустройству как центральной и весьма успешной части реформы уделялось не много внимания, отбирались, за редкими исключениями, только негативные факты и т.п.

Поэтому, конечно, при оценке эффективности реформы на первое место нужно ставить не число укреплений земли в собственность, а число и площадь землеустроенных хозяйств.

К моменту издания указа 9 ноября уже существовали землеустроительные комиссии, созданные указом 4 марта 1906 г. И, таким образом, дело землеустройства началось.

Издавая указ 9 ноября, правительство подчеркивало, что оно считает его, как я уже говорил, завершением реформы 1861 г. В идеале полноправный гражданин, созданный указом 5 октября, должен был стать свободным собственником своей земли.

Землеустройство начиналось с подачи крестьянами ходатайств об изменении условий землепользования. Затем составлялся землеустроительный проект. Далее производились необходимые землемерные работы. И, наконец, приводились в исполнение принятые населением проекты. Число ходатайств отражало, по преимуществу, волеизъявление крестьян. Хотя нужно учитывать, что комиссии могли, в принципе, регулировать их динамику, когда это им казалось необходимым. Количественная характеристика остальных стадий работы зависела от оперативности работы комиссий, прежде всего наличия необходимого числа землемеров.

Масштабы столыпинского землеустройства можно представить по следующим двум показателям. Во-первых, за 1907-1915 гг. изменить условия землепользования пожелало почти 6,2 млн домохозяев. Это более половины всех крестьянских дворов России, или, по мнению историка В.Г. Тюкавкина, 67% общинных хозяйств страны. Во-вторых, согласно официальным данным, на 1 января 1916 г. были закончены подготовкой 87 855 землеустроительных дел по 105 104 земельным единицам для 3,8 млн домохозяев на площади в 34,3 млн десятин. Таким образом, общая площадь, охваченная землеустройством, составила без малого 375 тыс. кв. км и превысила территорию современных нам Германии и Черногории вместе взятых, или же Италии и Ирландии вместе взятых. И это без учета 10 млн десятин, перешедших к крестьянам посредством Крестьянского банка, и без землеустройства Сибири, которое превысило 22 млн десятин. Т.е. темпы землеустройства были колоссальные, невиданные, и нужно это подчеркнуть. Такого, действительно, как говорил Бабель, «Одесса не видела, а мир не увидит».

Статистика землеустройства, которой я специально занимался, показывает, что процесс землеустройства далеко не во всех губерниях шел равномерно. Это вполне естественно. Вместе с тем очевидно, что 8 губерний из 47, где шла реформа, дали почти 1/3 всех ходатайств. А 14 губерний с числом ходатайств более 164 тыс. дали половину всех ходатайств. На 20 губерний пришлось 64%. В остальных губерниях реформа шла медленнее. О причинах мы можем поговорить.

Период 1907-1915 гг. делится нормативными документами на два этапа. Это 1907-1911 гг., когда было подано 2,6 млн ходатайств, и период 1912-1915 гг., когда было подано 3,5 млн ходатайств, т.е. на 34,5% больше.

Это само по себе снимает один из вечных вопросов советской историографии о том, что реформа с 1911 г. шла на убыль. Термин «провал реформы» даже и обсуждать как-то стыдно. Анализ погубернской динамики дает обширный интересный материал для выводов, которые, конечно, далеко не совпадают с тем, что хотелось бы видеть традиционной историографии.

Я, конечно, склонен выделять период 1914-1915 гг. в особый этап, поскольку война не могла не сказаться на ходе землеустройства. И в каком-то смысле корректнее сравнивать данные за 1907-1911 гг. и за 1912-1913 гг. В чем-то они естественнее, объективнее, как мне кажется.

Из общего числа ходатайств, поданного за 1907-1915 гг., 48% относится к личным, а 52% – к групповым, притом, что в 1907-1911 гг. личных ходатайств было чуть больше, чем групповых. Опережающий рост коллективных ходатайств во второй период связан, во-первых, с тем, что Положение 1911 г., сделав землеустроительные комиссии судебными органами, фактически развязало им руки в отношении разноправной чересполосицы. А во-вторых, Первая мировая война, призвав в армию свыше 10 млн мужчин, среди которых, конечно, были потенциальные клиенты землеустроительных комиссий, понятным образом увеличила число групповых работ.

Касаясь группового землеустройства, очень важно заметить следующее. Я убежден, что адекватному восприятию столыпинской реформы сильнейшим образом препятствует лукавое якобы недоразумение, по которому этот вид землеустройства явно и неявно игнорируется или, во всяком случае, считается чем-то второсортным. Причин этому немало, в том числе фетишизация идеи всеобщей хуторизации всей страны, которая сама по себе оскорбляет интеллект П.А.Столыпина.

Большинство авторов, которые пишут о реформе, совершенно не упоминают о том, что переход крестьян к личному землеустройству был совершенно невозможен до ликвидации так называемой однопланности (во второй части нашего общения я могу пояснить, что это такое), чересполосицы, сервитутов и т.д., что до сведения к одним местам юридически и пространственно обособленного владения земель каждой деревни, каждого селения в отдельности было невозможно образование хуторских и отрубных хозяйств.

Другими словами, излюбленный тезис традиционной историографии о том, что крестьяне Нечерноземья были очень привязаны к общине, несколько обесценивается тем, что огромная их часть попросту не могла выйти на хутор или отруб, потому что их селение входило в состав «однопланных» или потому что в предшествующий период истории не были решены важные вопросы, связанные с проведением точных границ владений.

Вместе с тем, несмотря на увеличение землепользования, на землеустройство, на упорядочение аграрного строя, это была только основа для развития российского сельского хозяйства. А само развитие, как вы понимаете, было невозможно без ряда других условий, предпосылок, в том числе материального и духовного капитала. Правительственных ссуд явно не хватало, и только на основе кооперации можно было обеспечить крестьянское население кредитами. Правительство это понимало. Но, как всегда, боясь ослабить свою власть, опасаясь всякой организации, демократии, правительство занимало двойственную позицию по отношению к кооперации. Т.е., с одной стороны, оно считало необходимым не только поддерживать ее, но и активно развивать, а с другой стороны, стремилось ее удерживать под своей опекой, ставя препятствия к ее внутренней консолидации.

Рост кооперации (и не только ее) в России после 1905 г. для Европы был беспрецедентным, хотя это, конечно, был «рост с нуля». К 1 января 1914 г. число учреждений мелкого кредита превысило 13 тыс., а численность членов в них – 10 млн. Подавляющая часть этих учреждений были сельскими. В Западной Сибири и многоземельных северных губерниях сельскохозяйственная кооперация находит себе специфическую основу в маслодельных и молочных артелях. Причем и здесь первые артели были созданы по инициативе правительственных инструкторов и с правительственными ссудами.

Кооперация чаще возникала не по местной инициативе. У нас часто любят говорить – «то-то и то-то» «правительство насаждало». Да, правительство по-прежнему, цитируя Пушкина, во многом оставалось «единственным европейцем» в стране. Ну и что из этого?

Во-первых, неплохо бы определиться с понятиями «искусственность» и «естественность» в самых разных аспектах. Во-вторых, не думаю, что в истории всегда плодотворен подсчет, условно говоря, процентов той и другой. В кооперации, во всяком случае, было не много искусственного. Об этом можно судить хотя бы по тому, что правительственные средства являлись для сельских кредитных товариществ поддержкой в первый момент жизни, но в дальнейшем они быстро пускали корни и умели привлечь местные средства. На этот счет есть очень интересная статистика, хотя я не люблю средние цифры по России, но в данном случае мы можем ими оперировать. Эта статистика показывает, что лишь 16,5% этих средств были правительственными. Все остальное – это были средства, которые люди добывали на месте, это очень важно.

Если мы сложим суммы местных вкладов и займов в судосберегательных товариществах и в кредитных, то темпы роста следующие. На 1 января 1912 г. – 242 млн, на 1 января 1913 г. – 308 млн, т.е. рост свыше 20%; на 1 января 1914 г. – уже 423 млн, т.е. рост свыше 30%. Чтобы уясненить масштаб цифр, не лишне напомнить, что 250 млн руб. – это размер потерь Россией вооружений в Русско-японскую войну, т.е. это стоимость Балтийского и Тихоокеанского флотов, всех пушек, отчасти Порт-Артура и т.д. – внушительная сумма.

Духовный капитал – это агрономическая помощь. С точки зрения истории, любая из проблем, которых я так вскользь касаюсь, – это целый материк, об этом нужно писать и писать, потому что мы знаем об этом, на самом деле, еще очень мало. Это относится и к такой важной проблеме, как агрономическая помощь. Можно сколько угодно упрекать русское крестьянство и крестьянство других стран за косность, консерватизм и пр. Упрек этот неисторичен, потому что для крестьян соблюдение традиций – это гарантия выживания. В лучшем ли, в худшем ли режиме – так жили предки, и так крестьяне могут сохранить себя дальше.

Но рано или поздно правительство должно осознать, что пора «переводить» сельское хозяйство на новый уровень развития. Я думаю, что многим из присутствующих известна простая закономерность. В Средние века и в Новое время голодовки – это обычный спутник сельского хозяйства стран Западной Европы (даже в середине XIX в. в Ирландии в результате болезни картофеля от голода умер 1 млн человек. В других странах Европы этого уже не было). Но, начиная с какого-то момента, сельское хозяйство Запада резко интенсифицируется. И бывают, естественно, годы лучше или хуже, но голодовок не бывает. Голодовка – это функция от низкого уровня агрикультуры в стране. А крестьяне сами никогда агрикультуру не поднимут, этим должно заниматься общество, если оно до этого дозрело. В России же оно явно не дозрело. Но если мы посмотрим на историю стран Западной Европы, то мы увидим, что в тех странах, которые лидировали, во Франции, Бельгии, Германии, даже в тогдашней Италии, не говоря о США, сельскохозяйственное просвещение населения брало на себя государство. Это целая отдельная тема.

А в России мы ничего похожего не видим. Земства занимали позицию скорее негативную, хотя агрономическая помощь началась в губернии, которая никогда не считалась уж очень аграрной, – в Пермской, еще в 1870-х гг. Как и всегда, огромную роль играл субъективный фактор. Должен сказать, что земства – не знаю, как в вашем, а в моем сознании – довольно долго были мифологизированы, как и русская интеллигенция в целом. К сожалению, даже голод 1891 г. не во многом изменил позицию земств по отношению к сельскохозяйственному просвещению крестьян. Земства считали своей главной задачей народное просвещение и здравоохранение. Агрономическая сфера выпадала из их внимания.

При этом, конечно, были выдающиеся земства. Это земства новороссийских губерний, прежде всего Херсонской, Екатеринославской, Харьковской, нескольких других. Полтавское земство – вне конкуренции, о нем можно поэму писать. А вот земства центрально-черноземных губерний, нечерноземных губерний, за небольшими исключениями, уделяли сельскому хозяйству мало внимания. И только с началом столыпинской аграрной реформы, когда ГУЗИЗ стал обещать, что будет давать кредиты земствам на развитие агрономической помощи, история России вошла в новую стадию.

Чтобы минимизировать изложение, приведу несколько цифр, впрочем, еще не окончательных. С 1907 по 1912 гг. число правительственных агрономов, агрономов при землеустроительных комиссиях, выросло со 141 до 1400, земских – с примерно 600 до 3300.

Деятельность последних падала на более подготовленную почву, потому что в стране к началу Мировой войны было примерно 3,5 тыс. сельскохозяйственных обществ, причем, как правило, обществ малого района, которые охватывали одну или несколько деревень, могли охватывать волость и т.д.

Внешкольное образование. В 1905 г. на сельскохозяйственных курсах было 2 тыс. слушателей, а в 1912 г. – 58 тыс. Причем имейте в виду, что каждый из курсистов (так это тогда называлось), возвращаясь домой, очень часто становился учителем для односельчан. На эту тему можно очень много говорить, бездна свидетельств этого рода. В 1905 г. на сельскохозяйственных чтениях, которые проводили агрономы, присутствовало 32 тыс. слушателей. 1905 г., может быть, не самый удачный год в плане отсчета статистики (крестьяне другим были заняты), но, тем не менее, в 1912 г. (мы не знаем цифры за 1913 г.) – это 1 (!) млн слушателей.

Столыпинская аграрная реформа стала началом агротехнологической революции в России. Достаточно посмотреть на динамику перевозок сельскохозяйственных машин в России. В 1901 г. железнодорожные перевозки сельхозмашин составили 8,8 млн пудов, в 1902 г. – 10,7 млн, в 1909 г. – 21,5 млн, а в 1913 г. – 34,5 млн пудов. Т.е. за годы столыпинской реформы в этом смысле произошли очень серьезные сдвиги, о которых мы опять-таки тоже можем поговорить. Вместе с тем сразу скажу, что само по себе применение сельхозтехники не во всех случаях является индексом подъема агрикультуры, но в данном случае как раз речь идет (и я могу это легко показать и доказать) именно о начале качественно иной стадии в жизни русской деревни. Схожа динамика (даже в количественном отношении) перевозок сельскохозяйственных удобрений, хотя здесь ситуация несколько иная. Все-таки удобрения в русской деревне к началу Мировой войны не стали еще повсеместным явлением.

Приведенные цифры рисуют вполне определенные перспективы реформы, хотя это и типичный «рост с нуля». Но цифрами можно измерить то, что поддается измерению. А как измерить масштаб перемен, которые начали происходить в душе тысяч крестьян по отношению к окружающему миру, в том числе к основе своего существования – сельскому хозяйству? А эти перемены вполне определенно начались.

Поэтому, подводя итоги, я скажу, что столыпинская аграрная реформа представляла собой уникальное явление в русской истории. Она могла и должна была стать началом радикального изменения вектора развития страны. К сожалению, начавшаяся Мировая война разрушила не только реформы, но и страну, в которой они проводились. Другими словами, реформа умерла вместе со страной, которую должна была спасти. И мой взгляд на то, что такое была эта реформа, таков: это был последний шанс старой России превратиться в цветущее государство. Спасибо за внимание.

Обсуждение

Борис Долгин: В советское время Столыпин понятным образом был известен благодаря галстукам, в постсоветское время, боюсь, что многие наши сограждане черпают свои представления о нем из исторической беллетристики вроде Солженицына. В каких еще отношениях важно скорректировать представления? Каковы основные тенденции историографии, которые нужно преодолеть?

Давыдов: Я сразу скажу, что отношусь к той части историков, которая действительно считает реформы Столыпина, и аграрную реформу в частности, выдающимся и очень перспективным явлением русской жизни. Если бы война не началась в 1914 г., даже в 1915 г., а еще лучше в 1916 г., то, конечно, никаких шансов ни у каких революционеров не было бы, и школьники изучали бы реформы Столыпина точно так же, как мы изучаем Великие реформы Александра II. При этом, конечно, существует и второй взгляд. Месяц назад я участвовал в конференции в Вольном Экономическом Обществе, и там, конечно, снова были слова о «столыпинских граблях», о том, что он не учел общинную психологию, любовь и т.д. Выступал, сразу скажу, бывший советский аграрный генерал – что с него взять.

Дореволюционная оппозиция была очень мощной. Выдающийся русский экономист И.В. Мозжухин – к сожалению, погибший в годы Гражданской войны, – пророчески написал, что реформы с самого своего появления раскололи страну надвое. Он имел в виду, конечно, образованный класс страны. Неслучайно и во время обсуждения в Госдуме, и, особенно, в Госсовете очень часто большинство было в 1-2 голоса, и принимались меры в пользу реформы. А в связи с революционерами был удивительный момент. Реформа была чуть ли единственным эпизодом, когда крайние правые в Думе, в Госсовете объединялись с левыми и с кадетами, которые для нормальных людей тоже были левыми. Столыпин был им во многом просто ненавистным человеком, потому что это была личность. Они впервые против себя увидели смелого человека с высоким уровнем интеллекта, с мощной волей. Это был не Горемыкин (есть говорящие фамилии: вот что может премьер-министр с фамилией Горемыкин?..). Они увидели личность. И, конечно, то, как он себя вел, держал, как он себя мыслил, как он говорил…

Для большинства историков советского времени Столыпин был просто ненавистным человеком. Я имею в виду, прежде всего, историков примерно 1920-х гг. рождения. Вместе с тем были исключения, как покойный Виктор Тюкавкин – заведующий кафедрой в Ленинском пединституте, очень хороший историк и человек, сибирский крестьянин, с блеском закончивший иркутский истфак, а затем с блеском работавший в очень сильном московском вузе. Он всю жизнь занимался историей русского крестьянства, имел на это, конечно, все права. Кстати, он рассказывал о том, как школьником еще ездил на американских сеялке и жатке производства еще 1912-1913 гг. Ведь Сибирь с началом столыпинских реформ стала мировым рынком для сельхозтехники. Тюкавкин и его единомышленники были, конечно, исключением. Для большинства же Столыпин был ненавистный человек, просто классовый враг. Историку Анфимову, по-моему, было бы лучше его последнюю работу, «Неоконченные споры», не писать.

Сейчас существует уже новая историография. Это историк Олег Вронский, это профессор МГУ Рогалина, профессор МПГУ Проскурякова. Я думаю, что сейчас говорить об истории русской общины, не зная работ Вронского, непродуктивно, неэффективно. Очень хорошая работа написана Ковалевым, она посвящена сельскому хозяйству столичных губерний, Московской и Петербургской, охватывает не только дореволюционное, но и советское время, коллективизацию. Есть и другие имена. Конечно, у этих историков отношение к личности Петра Аркадьевича иное.

Другое дело, что сейчас есть апологетическая линия, конечно, публицистическая. Когда-то Ф.Ф. Вигель говорил о графе М.С. Воронцове, что для своего штаба Воронцов имел непогрешимость папы. И для апологетов Столыпин – это человек без недостатков. Конечно, такого не бывает. Сейчас издано очень много документов. Я не могу не отметить большую работу фонда «Наследие Столыпина», который издал, ввел в научный оборот множество новых документов, в том числе переписку Столыпина – деловую, письма с женой и др. Благодаря этим документам личность играет совершенно новыми гранями.

Григорий Чудновский: Будьте добры, ответьте на несколько вопросов – не обязательно подробно, но хотя бы ключевые моменты... Первый. Столыпину принадлежит высказывание (я привожу его не дословно, но по сути), что кому-то нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия. Из того, что вы говорили, из его личных характеристик и того проекта, который он задумал и вел, совершенно очевидно, что это конфликтный проект, который должен был натравить одних на других, расколоть страну. Интеллигенция раскололась, дворяне, наверное, было против, я думаю, много слоев. Т.е. это очень конфликтный проект. Почему он это не предполагал? Почему «великая Россия»? Это пиар такой, фигура речи?

Второй. Какую психологию вы упомянули, когда говорили, что психология последует дальше за преобразованиями? Вы сказали, что когда политические, экономические, правовые решения начнут реализовываться, там некоторым образом вырастет психология. Вопрос – из какой психологии (общинной?) и во что? Что ожидалось?

И последний. Может быть, я прослушал, но вы ничего не сказали о последнем этапе, а именно – торговле. Как предполагалось реализовать эту массовую продукцию, если бы пошла успешная земельная реформа, началось бы массовое производство? Торговые структуры тоже должны возникать не с нуля. Поясните, пожалуйста, как подразумевалась торговля. Кого с кем? И кто ее должен был осуществлять?

Михаил Давыдов (фото Н. Четвериковой)

Давыдов: Если позволите, я начну со второго вопроса, что касается психологии. Для меня лично в многолетних занятиях столыпинской реформой важным был ответ на один вопрос для себя самого. Психология нашего народа может меняться – или мы приговорены? И я сам себе (надеюсь, когда выйдет книга, это станет очевидно и другим) ответил: «Да, может». Потому что начала меняться трудовая этика, начало меняться отношение крестьян к своему труду. Можно много говорить на эту тему. Хотя, естественно, мне, как большинству исследователей, материала всегда мало, все равно мало, но почти каждую неделю появляется новое свидетельство, потому что все-таки сохранились сотни отчетов агрономов. Эти изменения в трудовой этике очень важны. Давно существует известная позиция – крестьяне в России, бедные, вкалывали от восхода до заката, климат был очень плохим, и трудового времени было очень мало, поэтому они работали без выходных и т.д. Это мечтательная конструкция. Историки второй группы, которые опираются на реальные источники, говорят, что только за пореформенное время в среднем по стране (это статистика, в которой, скажем, современные подсчеты Миронова вполне совпадают с подсчетами князя Васильчикова, который был руководителем ГУЗИЗ до Кривошеина) число праздников увеличилось на 30 рабочих дней. Летом очень много праздников. У министра земледелия Александра III и Николая II – А.С. Ермолова – об этом тоже немало написано.

Третий вопрос. Я не очень понимаю, почему торговля – это заключительный этап реформы. Давно был всероссийский рынок. Россия к этому времени, как известно, была одним из мировых лидеров на сельскохозяйственном рынке. И, конечно, за 50 пореформенных лет система торговли хлебом и сельхозпродуктами менялась. Кстати, может быть, не все знают, что вторую статью по доходности в сельхозэкспорте России после хлеба занимали яйца и яичные желтки. Система торговли была налажена, и она совершенствовалась. Здесь были, конечно, свои изъяны, не хватало элеваторов и многого другого, но реформа не была рассчитана на то, что сербский юноша возьмет и убьет Фердинанда, а до этого – еще две Балканских войны.

Ваш главный вопрос – степень конфликтности столыпинских преобразований. Взгляд, который вы высказали, существует. В историографии есть такая точка зрения, вы вправе так думать. Но я думаю, что глобально реформа Столыпина была нацелена на достижение, наконец, в стране классового мира. Я обращаю внимание на книгу Мозжухина, о котором уже упоминал. Мозжухин как настоящий исследователь описывает на примере своих трех волостей (это несколько тысяч человек, вполне реальных, конкретных, которых он лично знал, лично описал, лично опросил, как происходит выдел, как происходит реформа) пишет: «Да, вначале конфликты». Советский историк на этом бы остановился – все в раздрае. А вот Мозжухин потом с красной строки продолжает: «Но постепенно все успокаивается». Те, кто остался в общине, с интересом смотрят на новшества, которые применяют те, кто выделился, начинают примыкать и т.д.

Рабочий вопрос. То, что предлагал Столыпин в сфере рабочего вопроса, – это очень сильное продвижение вперед. В перспективе предполагалось, что будет мировой взрыв, Мировая война, то, что Марк Алданов точно назвал самоубийством Старой Европы. К этому моменту умные министры, такие, как Бисмарк, Ллойд Джордж и другие, поняли, что имея в перспективе Мировую войну, нужно дома иметь крепкий тыл, нельзя иметь страну, раздираемую противоречиями. Отсюда и рабочая политика Бисмарка, политика, условно говоря, покупки оппозиции: помелькают в рейхстаге, по телевизору – и очень хорошо, пусть помелькают, привыкнут, им это понравится, меньше будут звать на баррикады. Советский взгляд на столыпинские реформы – это очередная материализация веры в чудо, которая так присуща нашему народу, разрыв между сверхидеальной моделью реформ и реальной жизнью.

Что касается интеллигенции. Русская интеллигенция, на мой взгляд, несет ответственность по полному счету за то, что произошло в стране в 1917 г., громадную ответственность, не меньшую, чем царизм. Народ вступил в революцию позже всех, когда его разнуздали. Но разнуздала его интеллигенция. С интеллигенцией мира быть не могло. С образованным классом – да. Для интеллигенции было только «Мы и они». Все, что от правительства, – все плохо. Вот выдающийся человек, мозг столыпинской аграрной реформы – Карл Кофод (слава Богу, его имя реабилитировано, издаются труды этого теоретика реформы). Кофод писал, что, конечно, партийные политики всегда ставят партийные интересы выше интересов страны, но нигде это не имеет такого размаха, как в России, цитирую дословно, «где любой пункт правительственной программы отвергался только потому, что это было предложение правительства». Замечу, что я понимаю под интеллигенцией. В то время интеллигенция – это концентрический круг внутри образованного класса. Это те люди, которые занимали ярко активную позицию. Помните, в «Дуэли» Чехова: «Как можно заниматься насекомыми, когда народ страдает?». Так они все были воспитаны.

Поэтому, суммируя, я не считаю реформу конфликтной. Перспектива должна была быть иной. А внутренние конфликты в стране есть всегда.

http://polit.ru/article/2007/02/08/davydov/