Материал подготовлен для Восьмой международной конференции экономистов по проблемам глобализации и развития. Эта ежегодная конференция обычно привлекает очень большое число участников, в том числе нобелевских лауреатов по экономике.
В 1989 г. правительство Горбачева начало в СССР радикальную экономическую реформу, которую в 1991 г. продолжило в России правительство Ельцина. Была декларирована трансформация специфической советской плановой системы хозяйства в рыночную экономику якобы «западного типа». Это требовало настолько глубоких изменений, что в обиход даже вошел нелепый термин «реформа посредством слома». С 1990 г. непосредственное участие в разработке программы этой реформы принимали американские экономисты, а также эксперты Международного валютного фонда и Всемирного банка.
Проект этот по глубине ломки был несопоставим с революцией Октября 1917 года. В Советской революции претензии ограничивались изменением социально-экономического уклада и идеологии. Сейчас речь шла о смене типа цивилизации. Декларировалось глубокое изменение не только экономики, социальной и политической системы, но и структуры общества, образа жизни всего населения, мировоззренческой матрицы народа, его культуры во всех ее срезах, типа межнационального общежития. Можно сказать, реформаторы и их западные наставники ставили целью демонтировать страну ее народ и «собрать» их заново на совершенно иных основаниях. «Архитектор перестройки» академик А.Н.Яковлев назвал грядущую реформу Реформацией России – по аналогии с протестантской Реформацией в Западной Европе. Здесь мы рассмотрим преобразование хозяйства, освещая другие изменения лишь в той степени, в которой они повлияли на экономическую реформу. Тема эта столь обширна, что картину изменений придется рисовать большими мазками, в стиле импрессионизма. Постараемся не использовать расплывчатых идеологических понятий и обозначать явления простыми, однозначно понимаемыми терминами.
Реформа быстро, почти молниеносно, привела к экономической и социальной катастрофе. – на фоне общего, системного кризиса. Глубокий кризис - тяжелое состояние общества, болезнь всех его систем. Тот кризис, в который погрузилась Россия начиная с 1991 г., не имеет аналогов в истории по своей глубине и продолжительности. Производственная система России впала в паралич. Наглядное представление о том, что произошло, дает динамика натурных показателей – объема производства главных жизненных благ (продуктов питания и медикаментов, материалов и энергии, жилья и услуг). Из этой динамики видно, что вплоть до реформы наблюдался стабильный pост производства и потребления[1]. Фоpма интегpальных кpивых «здоpовья промышленности», которые pасчитываются по десяткам показателей Организацией ООН по промышленному развитию (ЮНИДО), показывает, что в СССР не было кpизиса, но пpоизошла катастрофа. В сводках ЮНИДО состояние промышленности разных стран характеризуется такими категориями: экономика в развитии, стабильная, в депрессии, в кризисе. И есть особая категория - разрушенная экономика. Тpи стpаны в середине 90-х годов имели структурно сходные кpивые «разрушенной экономики» - республики СССР, Иpак и Югославия. В Иpаке и Югославии это было следствием обычных «горячих» войн. По России прошла война более стpанная, под названием неолиберальная реформа.
Важнейший бесспорный и обобщающий показатель того, что произошло с Россией – небывалый в истории скачок смертности и столь же небывалое падение рождаемости, особенно среди русских. Народ съежился, перестал воспроизводиться, как в предчувствии всеобщей гибели. Вот образ этого беспрецедентного явления.
А вот динамика двух показателей, из которых и складывается показатель естественного прироста населения – рождаемости и смертности.
Уже к середине 90-х годов мнение о том, что экономическая реформа в России «потерпела провал» и привела к «опустошительному ущербу», стало негласным, но общепризнанным среди западных специалистов. Нобелевский лауреат по экономике Дж.Стиглиц [Joseph Stiglitz], дает ясную оценку: «Россия обрела самое худшее из всех возможных состояний общества – колоссальный упадок, сопровождаемый столь же огромным ростом неравенства. И прогноз на будущее мрачен: крайнее неравенство препятствует росту»[2].
Вдумаемся в этот вывод: в результате реформ мы получили самое худшее из всех возможных состояний общества. Значит, речь идет не о частных ошибках, вызванных новизной задачи и неопределенностью условий, а о системе ошибок, о возникновении в сознании проектировщиков реформы «странных аттракторов», которые тянули к выбору наихудших вариантов из всех возможных, тянули к катастрофе.
Тот факт, что реформа привела к вымиранию мирного населения России прямо взывает к элите западного сообщества ученых-экономистов. Она не имеет права уклоняться от честного анализа ошибок! Ведь при ее участии и под ее давлением была выработана и принята в России вся доктрина этой реформы.
Российские экономисты предлагали иные, более бережные способы перехода от плановой экономики к рыночной, и их точка зрения была преобладающей в отечественном научном сообществе. Однако из политических соображений и под давлением западных партнеров Горбачева и Ельцина вся власть в экономическом программировании была отдана группе экономистов, занявших радикальную неолиберальную политику. И уже в 1996 г. видные экономисты Н.Петраков и В.Перламутров писали в академическом журнале: «Анализ политики правительства Гайдара-Черномырдина дает все основания полагать, что их усилиями Россия за последние четыре года переместилась из состояния кризиса в состояние катастрофы»[3].
Другой видный экономист, бывший в 1992-1993 гг. министром в правительстве Гайдара, С.Ю.Глазьев определил практику реформ 90-х годов как геноцид, опубликовав книгу под таким названием[4]. Впервые в истории парламент пытался отрешить от власти президента (Ельцина), обвинив его в геноциде народа собственной страны. Для такого решения не хватило голосов – еще живо было в памяти депутатов зрелище расстрела из танков парламента прежнего созыва, которое совершил Ельцин в октябре 1993 г. Но материалы слушания не оставляли сомнений – реформа означала именно геноцид, который велся экономическими, культурными и политическими средствами.
Итак, в огромной стране совместными усилиями политиков и влиятельной интеллектуальной группировки искусственно создана хозяйственная и социальная катастрофа. Казалось бы, перед научным сообществом возник очень важный в теоретическом и еще более в практическом плане объект исследований, анализа, размышлений и диалога. Очевидно, что научным сообществом была совершена ошибка (соображения политиков - лишь отягчающие обстоятельства этой ошибки), но за прошедшие 15 лет никакого стремления к рефлексии по отношению к программе реформ в среде экономистов не наблюдается! За исключением отдельных личностей, которые при первой попытке такой рефлексии становятся диссидентами профессионального сообщества.
Дж.Стиглиц констатирует: «Россия представляет собой интереснейший объект для изучения опустошительного ущерба, нанесенного стране путем «проведения приватизации любой ценой»... Приватизация, сопровождаемая открытием рынка капитала, вела не к созданию богатства, а к обдиранию активов. И это было вполне логичным».
То есть, реформаторы и их западные советники совершили ошибки, которые можно было предсказать чисто логическим путем, то есть ошибки тривиальные. Чтобы их не видеть, надо было впасть в аномальное, болезненное состояние сознания. Но надо же когда-то заняться лечением, надо же иметь хоть минимум интеллектуальной совести!
Не может врач, на руках которого из-за его ошибки умер пациент, не задуматься о сути этой ошибки, не раскопать ее причин. Это было бы противоестественно, противоречило бы главным нормам врачебного сознания. Но ведь элита западного сообщества экономистов как раз и выступила в роли врача, давшего рецепт для излечения болезни нашего хозяйства. И вот, совершены тяжелые ошибки, хозяйство загублено - и никаких признаков рефлексии.
Вместе с параличом производства произошла деформация общества, пресекающая всякие надежды на успех либеральной реформы. Обокрав население, реформаторы уничтожили то, что называли «средним классом». Удушив его, они получили больную социальную структуру («двойное общество»): кучку сверхбогатых и массу обедневших людей. Структура потребления в таком обществе при рыночной экономике совершенно не стимулирует производство.
Массы людей сегодня вычеркнули из списка своих потребностей товары, которые до 1991 г. считались нужными - холодильники, стиральные машины, мотоциклы и т.д. А значит, стало ненужным и их производство. Небольшая прослойка богатых полностью удовлетворяет свой спрос за счет импорта. И вот вывод социологов ВЦИОМ - Т.И.Заславской и ее сотрудников: «В последние годы в нашей стране наблюдается снижение социальных запросов населения вследствие постепенного свыкания с бедностью и утраты надежд на восстановление прежнего уровня жизни»… «Сужение спектра потребностей населения является проблемой долговременного характера, и ничуть не меньшей, а может быть и более серьезной, чем непосредственное сокращение рыночного потребительского спроса»[5]. Это – признание одного из ведущих идеологов реформы в ее крахе.
Создав уродливую экономическую систему, новый режим поставил страну на грань полного краха, характер и последствия которого даже трудно себе представить. Народы России внезапно попали в ту совершенно новую категорию людей, которых на Западе уклончиво называют «социальными общностями, которые нет смысла эксплуатировать». Все эти процессы были предусмотрены, поддавались прогнозу и были поразительно точно предсказаны ответственными специалистами – социологами и технологами, экономистами и криминалистами. Эти предупреждения были отброшены без всякого диалога. Когда сегодня читаешь труды экономистов из команды Горбачева, которые объясняли в 1989-1991 г., как следует ликвидировать советскую хозяйственную систему и перейти к свободному рынку, становится страшно. Их рассуждения напоминают речь безумца, обычным словам у них придается странное значение, критерии здравого смысла отброшены напрочь. Мы в горячке тех дней этого не замечали, так надо хоть сегодня вникнуть! Ведь эта безумная логика и до сих пор действует. Массивные, тяжелые процессы в российской экономике набирают темп, и инерция их очень велика. Хорошие цены на нефть, прирост ВВП – все это на фоне массивных процессов деградации как рябь на океанской волне. Известный американский советолог С.Коэн [Steven Kohen] писал в 1998 г.: «Проблема России состоит в беспрецедентно всеобщей экономической катастрофе в экономике мирного времени, находящейся в процессе нескончаемого разрушения... Катастрофа настолько грандиозна, что ныне мы должны говорить о не имеющем прецедента процессе - буквальной демодернизации живущей в ХХ веке страны»[6].
С.Коэн не говорит очевидного: в ХХI веке промышленно развитая страна не может пережить «демодернизацию» - она гибнет.
На слушаниях в Госдуме в 2002 г. были названы расчеты: чтобы запустить (не восстановить, а лишь «вновь запустить», как заглохший двигатель) хозяйство России на рыночных основаниях, потребуется 2 триллиона долларов. Министр экономики Греф с этой цифрой согласился. Простой подсчет главных, массивных потерь хозяйства за 12 лет реформы показывает, что такой суммой не обойтись. Ведь по сравнению с теми средствами, которые Россия потеряла из-за разрушения производства, доходы от нефти - крохи. Почему же экономисты не сделают и внятно не объяснят людям расчет средств, необходимых для того, чтобы в рамках рыночной экономики вывести Россию хотя бы на стартовую позицию для устойчивого экономического роста?
Здесь мы переходим к нашей главной теме: какую роль сыграло в российской катастрофе сообщество западных экономистов, исповедующих принципы неолиберальной экономической теории, принявших активное участие в разработке доктрины реформ в России и осуществлявших научное сопровождение реформы и консультирование практических политиков. Какова позиция этого сообщества сегодня, когда стал очевидным крах их доктрины с тяжелейшими последствиями для мирного населения? Где систематический анализ причин этого краха и истоков столь фундаментальных ошибок.
Любое научное сообщество, уходя в такой ситуации от подобных вопросов, теряет свой научный статус, превращается в клику циничных манипуляторов, выполняющих политический заказ под прикрытием авторитета науки.
Катастрофическая реформа в России: ответственность западного научного сообщества
Реформы, начатые в России 15 лет назад, поставили страну на грань разрушения и причинили населению тяжелые массовые страдания. Если отставить предположения о том, что доктрина этих реформ является плодом сатанинского заговора против России, остается признать, что ее замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера.
Сейчас некоторые авторы программы реформы наивно пытаются представить ее результат как следствие непредвиденных обстоятельств и чуть ли не стихийных процессов. Они отказываются от диалога и анализа дефектов философского и интеллектуального основания реформы. Это лишь усугубляет российский кризис. Роль этого философского и интеллектуального основания, в построении которого приняли участие виднейшие экономисты, очевидна, она отражена в множестве текстов, выступлений и организационных шагов. Дж.М.Кейнс [J.M. Keyenes], один из крупных мыслителей прошлого века, сказал: «Идеи экономистов и политических философов, правы они или нет, гораздо более могущественны, чем это обычно осознается. На самом деле вряд ли миром правит что-либо еще».
Одной из главных идей, положенных в основание российской реформы, сводилась к переносу в Россию западной, даже англо-саксонской, модели экономики.
Эта идея выводилась из, казалось бы, давно изжитого в просвещенном сознании примитивного евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его наиболее чистом виде. Американские эксперты, работавшие в Москве, пишут: «Анализ экономической ситуации и разработка экономической стратегии для России на переходный период происходили под влиянием англо-американского представления о развитии. Вера в самоорганизующую способность рынка отчасти наивна, но она несет определенную идеологическую нагрузку - это политическая тактика, которая игнорирует и обходит стороной экономическую логику и экономическую историю России» [7]. Один из этих экспертов, М.Интрилигейтор [Michael D. Intriligator], предупреждает: «Запад должен осознать свою подлинную роль в провале «шоковой терапии».
Никаких шансов на успех такая реформа не имела. Народное хозяйство любой страны - это большая система, которая складывается исторически и не может быть переделана исходя из доктринальных соображений. Выбор за образец для построения нового общества России именно Соединенных Штатов Америки - страны, созданной на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице - не находит никаких рациональных объяснений. Трудно сказать, какие беды нам пришлось бы еще испытать, если бы у реформаторов действительно хватило сил загнать нас в этот коридор.
Сама доктрина превращения советского хозяйства в рыночную экономику западного типа была утопией у одних и блефом у других. Начиная с конца XIX века российские экономисты и управленцы все ближе подходили к выводу, что такая экономика в России невозможна уже в силу климатических условий и огромных расстояний - слишком велики издержки на жизнеобеспечение и транспорт, слишком мал прибавочный продукт и капиталистическая рента.
Английский либеральный философ Дж. Грей [John Grey] пишет то, что знали и основоположники современной русской культуры, и подавляющее большинство граждан СССР: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [8].
Дело вовсе не в идеологии, речь идет об исторически заданных ограничениях для выбора модели развития. К. Леви-Стросс [Claude Levy-Strauss] сказал, что «Запад создал себя из материала колоний». Из этого следует, например, что колонии уже никогда не могут пройти по «столбовой дороге» через формацию западного капитализма, поскольку их «материал» пошел на строительство Запада. В них создается особая формация «дополняющей экономики», так что центр и периферия на деле составляют одно связанное из двух разных подсистем целое, формацию-кентавр.
Советская хозяйственная система, не имея доступа к «материалу колоний», на деле показала более высокие, чем капитализм, возможности развития производительных сил, но экономическая наука не позволила нам этого понять. Не позволила она нам увидеть и того факта, что Россия вынуждена была идти иным путем, нежели западный капитализм, и на его путь перескочить не может. Не из кого ей делать вторую часть «кентавра».
Историк Фернан Бродель [Fernand Braudel], изучая потоки ресурсов в период становления капитализма в Европе, так сформулировал этот абсолютный и жесткий критерий: «Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». При этом очевидно, что в силу исторических обстоятельств Россия не имеет источников услужливой помощи чужого труда. Следовательно, в реальных условиях России капитализм западного типа несовместим с жизнью общества. Тот, кто уповает на возможность устройства в России рыночной экономики западного типа, должен или отвергнуть проверенный опытом постулат Броделя, или сообщить, какие источники услужливой помощи чужого труда может сегодня заполучить Россия.
Можно говорить о рациональности неолиберализма – в рамках специфической культуры Запада и его экономической реальности. Но это вовсе не значит, что постулаты и доводы неолиберализма являются рациональными и в существенно иной реальности, например, в России. Даже напротив, перенесение их социальной модели в иную экономическую и культурную среду практически наверняка лишает «их» обоснование рациональности. Это – почти очевидное элементарное правило.
К.Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал в книге «Структурная антропология»: «Тpудно пpедставить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться обpазом жизни дpугой, кpоме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого пеpеустpойства могут повести лишь к двум pезультатам: либо дезоpганизация и кpах одной системы - или оpигинальный синтез, котоpый ведет, однако, к возникновению тpетьей системы, не сводимой к двум дpугим». Такой синтез мы видели и в России (СССР), и в Японии, и в Китае. Такую дезоpганизацию и кpах мы видим сегодня в Российской Федерации.
Неолиберализм исходит из механистической картины мира, а в российском «неолиберальном» обществоведении механицизм и «рыночный» детерминизм приобрели характер фундаментализма. Кроме того, ликвидация «цензуры» советской идеологии освободила в сознании российских неолибералов такие темные и даже архаические силы, что произошел откат в методологических и ценностных установках, которого мало кто мог ожидать. Зачастую это даже не откат, а «прыжок в сторону» от привычных культурных норм. Речь, конечно, не обо всей экономической науке, а о ее официально утвержденной и доминирующей части. Общие признаки «нового мышления» этих российских экономистов – отсутствие логики и полная оторванность от реальной жизни, радикальный стихийный идеализм.
Опасность для России, да и для многих других стран, заключается в том, что этот идеализм, механицизм и рыночный фундаментализм буквально нагнетается из авторитетных кругов самого Запада. Дж. Грей пишет: «Ожидать от России, что она гладко и мирно примет одну из западных моделей, означает демонстрировать вопиющее незнание ее истории, однако подобного рода ожидания, подкрепляемые подслеповатым историческим видением неолиберальных теоретиков, в настоящее время лежат в основе всей политической линии Запада».
Хотя «подслеповатые неолиберальные теоретики» упоены своей видимой победой и глупо выглядели бы сегодня советы, которые им могут дать русские, но вскользь заметим, что в эпоху глобализации опасно создавать столь глубокий и столь длительный кризис, который создан в России, даже если ненависть к ней до сих пор жива. Яд от чужого кризиса распространяется по неизученным каналам, и западное общество может не иметь против него иммунитета – тем более, что очень многие институты Запада находятся сейчас далеко не в лучшем состоянии. Хаос, организованный неолиберальной реформой в России, может трансформироваться в новые формы хаоса, текущего на Запад.
Анализируя причины краха неолиберальной реформы в России, мы должны понять природу «гибридизации» западного и туземного сознания, которая порождает синергическую интеллектуальную конструкцию, доводящую травмирующие свойства любой реформы до состояния абсурда, несовместимого с жизнью общества. Таков был в России абсурд утопии свободного рынка.
Фундаментальный замысел реформы заключался в переводе всех сторон жизни в России на рыночные отношения. Эта утопия недостижима нигде в мире, в России же она убийственна и ее реализация неминуемо повлекла бы физическую гибель значительной части населения. На эти вполне корректные, академические указания ни политики, ни их западные советники просто не отвечали - они делали вид, будто всех этих трудов русских экономистов, географов, социологов, начиная с XIX века, просто не существует. В самой России на высказывание мнений, противоречащих доктрине реформ, была наложена жесточайшая цензура, по сравнению с которой советская идеологическая цензура показалась бы предельно либеральной. Даже почтенным иерархам экономической науки (например, академикам Д.С.Львову, Н.Я.Петракову или Ю.В.Яременко) был закрыт доступ к трибуне, так что их рассуждения в узком кругу специалистов превратились в «катакомбное» знание. Более того, цензура накладывалась и на иностранных экспертов, которые выражали, даже в самых корректных терминах, сомнение в доктрине реформ. Когда в России вышла книга «Реформы глазами американских и российских ученых» (М., 1996), то в США «не рекомендовали» американским ученым, включая Нобелевских лауреатов, поехать в Москву на презентацию этой книги.
Американские эксперты А.Эмсден [A. Emsden] и др. пишут в своем докладе: «Тем экономистам в бывшем Советском Союзе и Восточной Европе, которые возражали против принятых подходов, навешивали ярлык скрытых сталинистов». В те годы этот ярлык означал занесение человека в черный список и был едва ли не опаснее, чем ярлык «фашиста».
Дж.Гэлбрейт [John Galbraith] сказал об этих планах российских реформаторов откровенно: «Говорящие - а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь - о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить» («Известия», 31 янв. 1990).
Психическое отклонение клинического характера - вот как воспринимался замысел реформы в России видными западными специалистами, не имеющими причин лгать!
В 1996 г. американские эксперты, работавшие в РФ (А.Эмсден и др.), были вынуждены признать: “Политика экономических преобразований потерпела провал из-за породившей ее смеси страха и невежества”. Страх - понятная эмоция антисоветских ренегатов. Но почему этот параноидальный страх не был обуздан разумом западных экспертов, которые были поводырями ренегатов? Ведь им за это платили огромные деньги. Чье невежество «породило» политику реформ в России? Профессоров Гарвардского университета? И разве это невежество изживается сегодня? Либеральная экономическая теория описывает очень специфический тип хозяйства, в котором главным механизмом координации усилий и разделения труда является рыночный обмен в форме купли-продажи. Существуют, однако, типы хозяйства, причем весьма сложно организованного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются - так, что все участники пользуются созданным сообща целым. К такому типу относится семейное хозяйство, которое даже в США составляет около 1/3 всей хозяйственной деятельности в стране. Этот тип хозяйства для определенного класса целей экономически исключительно эффективен - замена его рыночными отношениями невозможна. К этому же типу хозяйства относилось и советское плановое хозяйство. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений 1941-1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства - можно ли это представить себе в нынешней рыночной России?
В советском хозяйстве мы имели малоизученный предмет, к которому образованный человек просто обязан был подойти с вниманием и осторожностью. Но этого не случилось в 80-е годы, этого нет и сейчас. Как же нам искать выход из кризиса? Мы же не знаем, что разрушали, разрушили или нет, можно ли вообще на этих руинах строить т.н. “рыночную экономику”.
А.Н.Яковлев сказал в мае 1991 г.: “Серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ брежневизма - точнее, периода 60-х - середины 80-х годов - еще впереди, его даже не начинали”[9]. Если так, то какое же право имел академик Яковлев давать категорические оценки советскому обществу за целый исторический период и даже требовать его радикальной переделки! Ведь сначала он обязан был изучить объект реформы, провести его «серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ». Какая безответственность!
Отличие советского хозяйства от того, что мы видим сегодня, составляет как бы загадку, которую в интеллигентной среде избегают даже формулировать. Сейчас всё, кроме денег, у нас оказалось “лишним” – рабочие руки и даже само население, пашня и удобрения, скот и электрическая энергия, металл и квартиры. Все это или простаивает, или продается по дешевке за рубеж, или уничтожается. А в СССР всякое производство было выгодным, всякий клочок годной земли использовался. Росло общее недовольство тем, что бюрократические нормы мешают работать.
Это значит, что для обеспечения труда сырьем и инструментами находились средства. Денег хватало и на вполне сносное потребление, и на огромную по масштабам науку (одну из двух имевшихся в мире научных систем, охватывающих весь фронт фундаментальной науки), и на военный паритет с Западом - и даже на дорогостоящие “проекты века”. Никому и в голову не могло прийти, что шахтеры могут голодать, а академики кончать жизнь самоубийством из-за того, что голодают их подчиненные ученые-ядерщики.
И при всем этом за 1980-1985 гг. размеры ежегодных капиталовложений в СССР возросли на 50% (а на Западе совсем не выросли). Если бы мы сейчас мысленно “вычли” эти инвестиции из нашего хозяйства, вообразили бы, что СССР уже за десять лет до реформы стал вести себя, как ельцинская РФ, то сегодня страна была бы уже экономическим трупом.
За годы реформы без войны, из благополучного состояния страну привели на грань катастрофы. Положение тяжелее, чем нам кажется по внешним показателям. Мы проедаем последнее из того, что накопило предыдущее поколение. Мы питаемся телом убитой советской системы. Оно огромно, но оно - ресурс невозобновляемый. И он подходит к концу.
Из опыта разрухи на нашей земле видно: попытка втиснуть Россию в периферию западной хозяйственной системы - утопия, которая уже привела к огромным страданиям большинства народа. Пусть те, кто способствует этой утопии, положит на чаши весов все обещанные ими блага - и горе сотни миллионов людей. И ведь те страдания, которые уже выпали на долю нынешнего поколения, это лишь ничтожная часть того, что ударит по детям и внукам. Но стремления понять и объяснить чрезвычайную разницу двух хозяйственных систем в среде либеральных экономистов не видно – ни в России, ни на Западе. Как будто они не считают себя обязанными думать и не несут никакой ответственности за дела, которые творят. Реформаторы и их западные наставники убили хозяйственный организм, а строения его не знают. И всякие ссылки на реформы Тэтчер, у которой якобы учился Чубайс, на приватизацию лавочек и мастерских в Польше при Лехе Валенсе – ложь и издевательство над здравым смыслом. Никакого подобия это не имеет промышленности СССР, которая представляла из себя один большой комбинат.
Это невежество мы видим в каждом срезе реформы. Например, советский строй породил тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще “города”. Это переплетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным.
Промышленное предприятие СССР не только не стало компанией, ориентированной на прибыль - оно даже не стало чисто производственным образованием. Оно было, как и община в деревне, центром жизнеустройства. Детский сад, поликлиника, дом отдыха, подсобное хозяйство, жилье, спортивный комплекс и т.д. - вот огромная социальная инфраструктура предприятия. Западные эксперты называют это «патологией нерыночной системы». Не будем обращать внимание на ругательный смысл, главное - признание этой реальности.
Ее и стали сразу же искоренять реформаторы по требованию западных экспертов. Наблюдение за попытками разорвать это переплетение, отделить производство от создания условий жизни позволило увидеть важную вещь, о которой мы не думали при советском строе. Соединение, кооперация производства с “жизнью” является источником очень большой и не вполне объяснимой экономии. Отопление бросовым теплом, отходящим при производстве электричества на теплоэлектроцентрали – один из примеров.
О социальных службах предприятий в России вышла целая книга экспертов ОECD. Из нее видно, насколько неадекватно они понимают экономическую суть советского предприятия, описывая его в понятиях рыночной экономики. Когда читаешь pекомендации экспеpтов, тpебующих ликвидиpовать «патологии советской системы», то кажется, что это писал людоед. Они признают, что разделение производства и социальных служб приведет к тяжелым страданиям людей, но требуют этого разделения, исходя из догм экономической теории.
Наконец-то надо признать, что сам выбор неолиберальной модели реформ в РФ означал радикальный отказ от тех демократических идеалов, которые поначалу обусловили в СССР поддержку перестройке. Как этого можно было не заметить? Большинство населения явно не поддержало постулаты реформы и ориентацию на западную модель экономики. Как показали опросы 1989-1990 гг., в сумме 63,5% опрошенных считали «самым ценным для СССР» опыт Японии и Китая, а 23% - опыт США.
Радикальный слом привычных форм жизнеустройства, предполагаемый программой МВФ, заведомо, теоретически, противоречил интересам большинства. Не случайно символами политики неолиберализма были Рейган, «железная леди» Тэтчер и Пиночет.
Как можно было, поддерживая приватизацию, то есть передачу национального достояния в руки небольшого меньшинства, ожидать демократизации общественной жизни? Это откат к пралогическому мышлению. Когда и где денежные тузы и олигархи были демократами? Если реформы в РФ и дальше будут идти по «либеральной» траектории, то ни о какой демократизации не может быть и речи – государство с неизбежностью будет становиться все более полицейским, разбогатевшая часть будет отделять себя от общества все более непроницаемыми сословными барьерами, а внизу будет господствовать преступность и идти архаизация жизни как единственный способ выживания. В меньшем масштабе, но достаточно отчетливо это проявилось и на Западе в ходе неолиберальной волны.
Дж.Грей как будто прямо обращается к западной интеллигенции, поддержавшей неолиберальную реформу в России: «Будет жаль, если посткоммунистические страны, где политические ставки и цена политических ошибок для населения несравнимо выше, чем в любом западном государстве, станут испытательным полем для идеологий, чья стержневая идея на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ, где условия их применения были куда более благоприятными».
В своем стремлении как можно быстрее и необратимо ликвидировать сохранившиеся структуры советской экономической и социальной системы реформаторы и их западные консультанты породили латентный, но непримиримый конфликт с большинством населения России. В 1995 г. социологи ВЦИОМ, говоря об отношении населения к реформе, сделали вывод: «Динамика сознания элитных групп и массового сознания по рассматриваемому кругу вопросов разнонаправленна. В этом смысле ruling class постсоветской России - маргинален”. Об этом знали американские консультанты российского «правящего класса» – и тем не менее считали себя демократами.
Говоpя о восприятии большинства, мы обязаны обратить внимание на выводы крупного международного социологического исследования «Барометр новых демократий», которое проводился начиная с 1991 г. во всех республиках СССР. В августе 1996 г. руководители проекта «Новый русский барометр» Р.Роуз [R. Rose] (Великобритания) и К.Харпфер [K. Harpfer] (Австрия) писали в отчете: «В бывших советских республиках практически все опрошенные положительно оценивают прошлое и никто не дает положительных оценок нынешней экономической системе» [10].
Если выражаться точнее, то положительные оценки советской экономической системе дали в России 72% опрошенных, в Белоруссии 88% и на Украине 90%.
Здесь мы говорим об экономике, но кризис является системным. Нельзя забывать, что деградация экономики идет на фоне огромных утрат в сфере образования, здравоохранения, науки – всех сторон общественной и личной жизни. Вот чем оборачивается для нас реформа - риском утраты самых драгоценных и незаменимых форм культуры. Каких трудов и жертв будет стоить народу России возрождение культуры, да и все ли мы сможем восстановить!
В ходе жестокого эксперимента над населением России, которым стала неолиберальная реформа, получен большой запас нового (во многом неожиданного) знания в области экономической теории. Именно когда ломают какой-то объект, можно узнать его внутреннее устройство и получить фундаментальное знание. Но этот миг короток. Знание, полученное при сломе советской экономики, практически не введено в научный оборот ни на Западе, ни в «незападных» странах. Его освоение затруднено и фильтром евроцентризма, и фильтром политических интересов. Если это знание, оплаченное страданиями миллионов жителей России, пропадет втуне, эту потерю будут оплачивать уже другие народы.
Разрушение государства
Нет в мировой истории злого дела, подобного перестройке – верховная власть убила государство своей страны! Минуло 20 лет с начала перестройки, надо вспомнить этот урок истории – в том числе интеллектуальной элите Запада, которая побуждала к этой безответственной программе российских адептов неолиберализма. Ведь подрыв государства и его главных функций заведомо ставил крест на возможности успешных реформ.
Сам Горбачев сегодня представляет себя бесстрашным Давидом, который сокрушил Голиафа: «Понимали ли те, кто начинал, кто осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их ждет? Понимали ли они масштаб того, на что они идут?»
Кстати, а что их ждет? Разве кого-нибудь распяли или бросили в темницу за их дела? Все эти герои как сыр в масле катаются. Да еще и издеваются над своими бывшими подданными. Не было на Земле верховного правителя, который говорил бы такое о своем государстве, которому он присягал на верность и которое сам погубил: «Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул»!
Ненависть к государству и его собственности у Горбачева и его экономистов поражает. Она носит характер паранойи, как будто им видятся черти и демоны. Рассуждения на эту тему совершенно нелогичны – а ведь в советниках у них были видные западные интеллектуалы!
Вот, например, утверждение М.С.Горбачева: «Отличительной особенностью советской тоталитарной системы было то, что в СССР фактически была полностью ликвидирована частная собственность. Тем самым человек был поставлен в полную материальную зависимость от государства, которое превратилось в монопольного экономического монстра»[11].
Мыслимо ли такое слышать от главы государства! Но главное – его логика. Почему государство, обладая собственностью, становится «монстром»? При каком количестве собственности оно превращается в монстра и почему? А почему не монстр частная корпорация «Дженерал электрик», собственность которой побольше, чем у многих государств? И почему, если собственность государственная, то человек «поставлен в полную материальную зависимость от государства» - а, например, не от своего труда? В чем это выражается? Чем в этом смысле государственное предприятие хуже частного предприятия? В большинстве жизненно важных отношений оно для работников как раз намного лучше, это подтверждается и логикой, и практикой. Поэтому повсюду на Западе работники выходят на демонстрации против приватизации их предприятий. Все эти высказывания Горбачева - гипостазирование, фантазии, не имеющие реального смысла.
Нагнетая ненависть к государству, Горбачев вытаскивает из нафталина старый троцкистский тезис об «отчуждении» советского работника от собственности: «Массы народа, отчужденные от собственности, от власти, от самодеятельности и творчества, превращались в пассивных исполнителей приказов сверху. Эти приказы могли носить разный характер: план, решение совета, указание райкома и так далее - это не меняет сути дела. Все определялось сверху, а человеку отводилась роль пассивного винтика в этой страшной машине».
Все это – примитивная схоластика, имеющая целью подавить разум человека потоком слов. Почему же люди, имевшие надежное рабочее место на предприятии и широкий доступ к культуре (в том числе к изобретательской деятельности), становились «отчужденными от самодеятельности и творчества»? И эта глупость – кирпичик целого фантастического здания, выстроенного на ложных основаниях.
Горбачев заклинает, как шаман, страшный образ «приказов сверху». А как же иначе может жить человек – не в джунглях, а цивилизованном обществе? Как можно подрезать под корень организацию общества, которая сложилась за тысячелетия? «План, решение совета, указание райкома, сигналы светофора и так далее» – все это разные способы координации и согласования наших усилий и условий нашей жизни. Почему же им не надо подчиняться? Почему, если ты следуешь обдуманному плану действий, ты становишься «винтиком в этой страшной машине»? Да ведь это бред параноика или политического жулика – как могла западная интеллектуальная элита этого не видеть! Как она могла столько лет поддерживать верхушку советской номенклатуры, которая тянула в пропасть 300 миллионов человек! Как она могла поддерживать пропаганду безработицы, которая велась в терминологии жесткого социального расизма!
За период ельцинизма государство России было изуродовано и действительно приобрело некоторые монструозные черты. Первая из таких черт - коррупция. Это коррупция нового для России типа, коррупция «гибридного» общества, в котором культ денег либерального рынка соединился с архаичными способами самоорганизации преступных сообществ. Наверх поднялось дно советского общества. Условия для этого создала философия и практика реформаторов начала 90-х годов. Тогда наверх поднялась целая каста «идеологов коррупции», вплоть до декана экономического факультета МГУ Г.Попова, прославлявшего взятку.
Страна попала в порочный круг – коррумпированная часть государственного аппарата развращает еще здоровую часть чиновничества быстрее, чем удается «вылечивать» пораженные участки. Коррупция превращается в самовоспроизводящуюся систему и вырабатывает механизмы, автоматически разрушающие те защитные силы, которые может собрать для борьбы с нею государство и общество. Пораженная коррупцией часть чиновничества смыкается с преступным миром, чтобы сообща и целенаправленно растлевать, подкупать и подчинять как раз те органы государства и общества, что должны обеспечивать их безопасность – судебную систему и прокуратуру, органы госбезопасности, прессу и представительную власть. Возникает организованная преступность, которая параллельно с государством создает свою, теневую псевдо-государственность.
К настоящему времени все «институты коррупции» созрели настолько, что она уже задает особый тип жизни, создает в России параллельную «воровскую цивилизацию». Можно сказать, что в «рыночной России» возникла коррупция как особая общественно-экономическая формация, не описанная ни в каких учебниках. Марксист бы сказал, что возникли небывалые производственные отношения, определяемые не господством капитала, а его сращиванием с госаппаратом в единую систему, связанную круговой порукой коррупции.
Коррупция приобрела международное измерение. Коррумпированные политики и чиновники на верхних этажах власти создают всемирную «серую зону» - преступный интернационал, где и принимаются самые важные решения по выгрызанию пространства нашей жизни.
Это – историческая ловушка. Если в начале реформы коррупция была инструментом разрушения советского государства и советского общественного строя, то уже с середины 90-х годов этот выпущенный демократами из бутылки джинн не просто стал жить своей жизнью, он стал всем диктовать свою волю. Если питательной средой коррупции вначале был целенаправленно созданный командой Горбачева-Ельцина экономический и духовный кризис, то теперь уже коррупция стала движущей силой этого кризиса – она его выращивает как свою питательную среду. Без чрезвычайных мер из этой ловушки уже не вырваться, и чем дольше мы в этой яме сидим, тем страшнее будут эти меры.
Второе, менее страшное, но не менее тотальное изменение государства – безудержный рост раковой опухоли бюрократии при безудержном же падении ее квалификации и ответственности. Тут проявилось странное болезненное свойство всего антисоветского проекта: любой дефект советского государства, на который направляли огонь своей критики либеральные интеллектуалы в СССР и на Западе, после уничтожения Советского Союза вдруг как будто вырывался на волю в зверском обличии и в невиданном размере. Уже не как дефект, а как активное, организующее зло.
Так, говорилось, что советское государство отягощено разбухшим бюрократическим аппаратом. И это казалось правдой. Но это была заведомая неправда при сравнении с тем, что произошло в антисоветском государстве. В государственном аппарате управления всего СССР было занято 16 млн. человек. Около 80% его усилий было направлено на управление народным хозяйством. Сегодня в государственном аппарате России 17 млн. чиновников. Хозяйством государство теперь не управляет (90% его приватизировано), а населения в РФ вдвое меньше, чем в СССР. В результате реформы произошло десятикратное «разбухание» чиновничества относительно его функций!
То, что сотворила с государством неолиберальная реформа – лишь один из множества ее типичных аспектов. Здесь, как и в других аспектах, видна ее философская и духовная матрица. Она несовместима с общей рациональностью и этикой! Еще страшнее другое. Мир наблюдал, как в элите большой страны происходил распад всех устойчивых интеллектуальных конструкций, возникал мыслительный и нравственный хаос, на арену выходил дремучий, тупой социал-дарвинизм. И западные либералы, социал-демократы и даже значительная часть европейских коммунистов этому аплодировали. Это колоссальный провал западной культуры, страшный откат от норм и идеалов Просвещения.
В ходе перестройки произошел быстрое изменение мировоззрения и социально-философских представлений той части советской элиты, которая была ответственна за разработку и реализацию программы реформ. Во многом это было вызвано интенсивным интеллектуальным взаимодействием с западными коллегами неолиберального направления.
Эта культурная мутация, которая стала одной из причин глубокого кризиса, стала важным экспериментом в сфере общественного сознания и уже вошла в историю как достойное изучения явление культуры. Замечателен и тот парадоксальный, но регулярно повторяющийся в истории факт, что в туземной элите под давлением ее западных наставников происходит культурный регресс, сдвиг к антирационализму, назад от европейского Просвещения. Опыт великих реформаторов, проложивших в ХХ веке пути модернизации (Ленин, Сунь Ятсен, Ганди), показал, что успешно перенять опыт Запада можно только сохранив духовную и культурную автономию от него.
Антисоветские реформаторы России, напротив, стали эпигонами Запада – и тем самым, как ни парадоксально, изменили идеалам и рациональности Просвещения. В целом сообщество российских экономистов-«рыночников» приняло представление о мире и человеке, основанное на социал-дарвинизме, что противоречит всей культурной траектории России.
Это проявилось прежде всего в крайнем, доходящем до абсурда натурализме, и он был сразу распространен на экономику. Поразительно, как с помощью идеологии неолиберализма удалось замечательным образом стереть в сознании образованных людей вполне очевидную вещь – экономика суть явление социальное, присущее только человеческому обществу. Это порождение культуры, а не явление природы. Были сломаны все интеллектуальные барьеры против натурализации экономики, которые так усердно выстраивали Макс Вебер и Кейнс.
Экономист, многолетний декан факультета экономики Московского университета Г.Х.Попов изрек в начале реформ: «Социализм пришел, как нечто искусственное, а рынок должен вернуться, как нечто естественное». Отметим его стыдливость - противопоставляя социализму капитализм, он заменяет это слово термином «рынок».
А.Стреляный, ведущий радио «Свобода», сказал уже в 2001 г.: «Всё советское народное хозяйство, от первого тракторного завода до последней прачечной, появилось на свет неестественным путём. Эти искусственные создания (артефакты) и существовать могли только в искусственной среде, что значит за счёт казны, а не потребителя».
Называть «естественным» завод, построенный «по указке потребителя, а не Госплана» - глупость. Это такой же «артефакт», могущий «существовать только в искусственной среде». Ну как могли европейские интеллектуалы столько лет слушать подобную чушь и поддакивать ей!
Придание обществу черт дикой природы – культурная болезнь Запада, давно осмысленная и во многом преодоленная. Казалось невозможным, чтобы она в конце ХХ века вдруг овладела умами элиты российской интеллигенции – ведь много предупреждений было сделано не только русскими философами, но и с самого Запада. Мы переживаем уникальный в истории культуры случай, когда элита интеллектуального сообщества выступает в идеологии как сила обскурантистская, антинаучная – под аплодисменты элиты Запада.
Если сравнивать советское «семейное» и западное «рыночное» хозяйство, то рыночная экономия тем более не является чем-то естественным и универсальным. Уж если на то пошло, естественным (натуральным) всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей - потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Разве не странно, что образованные люди перестали замечать эту отраженную в языке сущность.
Давно, с начала ХХ века стало понятно, что капитализм (рыночная система) – это особая, уникальная культура. Совмещение ее с иными культурами - огромная и сложная проблема. Наши реформаторы и пошедшая за ними часть интеллигенции эту проблему просто игнорировали.
Модный российский экономист В.Найшуль даже пишет статью под красноречивым названием «Ни в одной православной стране нет нормальной экономики». Если вдуматься, то это просто нелепое утверждение. Православные страны есть, существуют иные по полторы тысячи лет – почему же их экономику нельзя считать нормальной? Разве не странно, что экономисты считают нормальной экономику Запада – недавно возникший тип хозяйства небольшой по населению части человечества?
Дж. Грей писал об откате к «пещерному» либерализму: «Реальная опасность палеолиберальной мысли и политики во всем многообразии их форм заключается в непонимании их адептами того обстоятельства, что рыночные институты живы и прочно стоят на земле только до тех пор, пока они встроены в контекст культуры обществ, чьи потребности они призваны удовлетворять».
Через призму социал-дарвинизма стали реформаторы видеть человека. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение - сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии. Пресса довела эти модели до формул крайнего мальтузианства, но не пресса создает модели, она лишь заостряет идеи, высказанные научными авторитетами.
В Верховном Совете СССР видный ученый Св. Федоров так выступал за приватизацию: «Природа дала животным зубы и когти. А для предпринимателя зубы и когти - частная собственность. Когда мы ее получим, мы будем вооружены». В прессе же обычным делом стали абсурдные заявления в духе социал-дарвинизма. Вот высказывание (1988 г.) одного из первых крупных советских бизнесменов Л.Вайнберга: “Биологическая наука дала нам очень необычную цифpу: в каждой биологической популяции есть четыpе пpоцента активных особей. У зайцев, у медведей. У людей. На западе эти четыpе пpоцента - пpедпpиниматели, котоpые дают pаботу и коpмят всех остальных. У нас такие особи тоже всегда были, есть и будут”.
Та часть российского общества, которая объединилась на платформе неолиберальной реформы, приобрела сознание новой высшей расы («новые русские»), которые имеют право и даже обязаны эксплуатировать низшую расу к ее же собственной пользе. Теорию деления человечества на подвиды, ведущие внутривидовую борьбу, развивали видные социологи, идея «генетического вырождения» советского народа была общим фоном множества суждений, и никто из сообщества западных экономистов не указал на нелепости, которые нагромождали энтузиасты этой идеи.
Экономисты российской реформы исходили из принципов методологического индивидуализма и брали homo economicus как стандарт для модели человека. В целом весь дискурс господствующего меньшинства сообщества экономистов России стал проникнут биологизаторством, сведением социальных и культурных явлений к явлениям животного мира. В целом ряде выступлений социал-дарвинизм реформаторов доходил до жесткого социального расизма.
Для этого дискурса было характерно систематическое замалчивание той социальной цены, которую должны были заплатить граждане в ходе реформы. Экономисты выступили авторами и исполнителями огромного подлога, обеспечив тотальную дезинформацию тех трудностей, которые должны были выпасть на долю общества, лишив его, таким образом, свободы волеизъявления. Иными словами, они выступили как орудие манипуляции общественным сознанием со стороны корыстно заинтересованного меньшинства.
Под демократическими лозунгами к власти в России пришло меньшинство с крайне антидемократическими взглядами. Поскольку массовое сознание в позднем СССР было проникнуто глубоким, хотя и не вполне «европейским», демократизмом, это вызвало тяжелый культурный шок – люди сами привели к власти эту новую элиту, а она, как оказалось, исповедовала социальный расизм.
Если бы режим России следовал нормам буржуазной демократии, то курс реформ Гайдара никак бы не прошел. Созыв за созывом (начиная с 1989 г. до 1999 г.) парламент этот курс отрицал, опрос за опросом показывал, что большинство населения этой реформы не приемлет. После краха СССР в сообществе экономистов сложилась компактная господствующая группа, объединяющей силой и ядром идейной основы которой является антисоветизм. У нее развито мессианское представление о своей роли как разрушителей «империи зла». Видный идеолог перестройки О.Лацис так писал о реформе: «Когда больной на операционном столе и в руках хирурга скальпель, было бы гибельно для больного демократически обсуждать движения рук врача. Специалист должен принимать решения сам. Сейчас вся наша страна в положении такого больного». В рамках демократического мышления заявление О.Лациса чудовищно. Ведь у страны не спросили согласия на операцию, ее просто связали, повалили и изрезали – обманув и в отношении диагноза, и в отношении запланированного исхода.
Во время перестройки видные экономисты (Н.П.Шмелев, С.С.Шаталин) и социологи стали открыто пропагандировать безработицу – с нарушением норм рациональности и этики. В экономику, где была достигнута полная занятость, они призывали искусственно ввести вирус тяжелой социальной болезни.
Т.И.Заславская писала в важной статье 1989 г.: «По оценкам специалистов, доля избыточных (т.е. фактически не нужных) работников составляет около 15%, освобождение же от них позволяет поднять производительность труда на 20-25%. Из сопоставления этих цифр видно, что лишняя рабочая сила не только не приносит хозяйству пользы, но и наносит ему прямой вред... По оценкам экспертов, общая численность работников, которым предстоит увольнение с занимаемых ныне мест, составит 15-16 млн. человек, т.е. громадную армию... По данным опроса, 58% людей считают, что безработица в СССР недопустима,.. мнение о том, что безработица необходима для более эффективного хозяйствования, поддерживает всего 13%»[12].
Мнение большинства для российских «демократов» несущественно, и массовую безработицу в России они сделали реальностью. «Ненужных работников» столкнули на социальное дно, а «ненужных людей» еще глубже. Но какова была аргументация! «Освобождение» от 15% ненужных работников, по расчетам, поднимает производительность труда на 20%. Нетрудно видеть, что объем производства при этом возрастает на 2%. И из-за этого ничтожного результата в одном показателе, который будет в десятки раз перекрыт потерями в целом, социолог предлагает превратить 15-16 миллионов человек в безработных!
Н.П.Шмелев придает доводам в пользу безработицы тотальный характер, доводя их до абсурда. Он пишет в 1995 г., что в России якобы имеется огромный избыток занятых в промышленности работников: “Сегодня в нашей промышленности 1/3 рабочей силы является излишней по нашим же техническим нормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые - излишни абсолютно”[13].
Здесь вызванное утратой меры нарушение логики доведено до гротеска. Вдумайтесь в эти слова: “в ряде отраслей, городов и районов все занятые - излишни абсолютно”. Как это понимать? Что значит “в этой отрасли все занятые – излишни абсолютно”? Что значит “быть излишним абсолютно”? Что это за отрасль? А ведь Н.П.Шмелев утверждает, что таких отраслей в России не одна, а целый ряд. А что значит “в городе N* все занятые – излишни абсолютно”? Что это за города и районы?
И ведь эта бредовая мысль о лишних людях России стала идеей-фикс академика, он ее повторяет где надо и не надо. В 2003 г. Н.Шмелев написал: “Если бы сейчас экономика развивалась по-коммерчески жестко, без оглядки на социальные потрясения, нам бы пришлось высвободить треть страны. И это при том, что у нас и сейчас уже 12—13% безработных. Добавьте к этому, что заводы-гиганты ближайшие несколько десятилетий обречены выплескивать рабочих, поскольку не могут справиться с этим огромным количеством лишних”.
Господа экономисты и советники президентов, до чего же вы докатились!
Народное хозяйство, являясь частью национальной культуры, может быть подорвано даже без прямых политических действий (например, войны или реформы) – воздействием даже на самые тонкие и почти невидимые элементы культуры. Особое место в ней занимают символы. Они - отложившиеся в сознании образы вещей, явлений, человеческих отношений, которые приобретают метафизический смысл. Это часть оснащения нашего разума. Мир символов легитимирует жизнь человека в мире, придает ей смысл и порядок. Он упорядочивает также историю народа, страны, связывает ее прошлое, настоящее и будущее. Человек с разрушенным миром символов теряет ориентиры, свое место в мире, понятия о добре и зле.
Хозяйство имеет свой универсум символов и вне его просто не может существовать. В культуре России определенное символическое значение имели главные категории экономики – собственность и труд, богатство и деньги. Они были неразрывно связаны со всей системой символов, и их произвольное изъятие или подмена потрясали всю культуру. Кризис вызвала уже кампания по ликвидации священного смысла понятия земля, требование признать, что земля - не более чем средство производства и объект купли-продажи.
Образ национальной промышленности был тесно сцеплен в исторической памяти народа с образом Родины и ее безопасности. Проводя приватизацию, экономисты отвергали ее культурный смысл, даже издевались над тем, что советские заводы и фабрики были построены с чрезвычайными усилиями и жертвами прошлых поколений, буквально на их костях. Эти заводы, как и земля, имели символическое значение, обладали святостью. Насмешки над этим символом заложили в коллективное подсознание тяжелую ненависть к реформе.
Священным символом была и наука, национальная ценность России и особый храм русской культуры. Ее стали ликвидировать под пошлую песенку о нерентабельности. Пусть западные экономисты, которые советовали это российским реформаторам, знают, как это воспринималось русскими учеными. Один из недавно умерших крупнейших химиков России страдал оттого, что, будучи молодым солдатом Второй мировой войны, не погиб на фронте со своими сверстниками – и ему пришлось в старости видеть уничтожение замечательных лабораторий, созданию которых он посвятил полвека своей жизни.
Тяжелые последствия имела и манипуляция с символическим смыслом собственности. В русской культуре не было отрицания частной собственности, к ней относились рационально. Ее считали предметом общественного договора, который можно и нужно ограничивать человеческим законом. После 1920 г. ее ограничили, а в 80-е годы уже считали возможным вводить в хозяйство. И вдруг о собственности людям стали говорить с каким-то тоталитарным экстазом, требовать, чтобы советские люди поклонялись ей, как идолу. Архитектор перестройки А.Н.Яковлев поднял символ собственности на религиозную высоту: «Нужно было бы давно узаконить неприкосновенность и священность частной собственности».
Какой регресс мысли и чувства! Население собиралось спокойно и разумно освоить рыночные институты и частную собственность, и вдруг в России, среди культур, выросших из православия, ислама, иудаизма и буддизма, вылезает, как из пещеры, академик-экономист и заклинает: священна! священна!
В целом, идеологи реформы учинили в России разрушительный штурм символов. Они уничтожили совесть хозяйства и погрузили его в тяжелейший кризис. Разрушая символы, экономисты много сделали, чтобы устранить из экономики сами понятия греха и нравственности. Н.Шмелев писал: «Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, - безнравственно и, наоборот, что эффективно - то нравственно». Здесь вывернута наизнанку формула соподчинения фундаментальных ценностей – эффективности и нравственности. Наркобизнес и поставка девушек в публичные дома Европы экономически эффективны? Значит, они нравственны. Эти экономисты ведут легитимацию не гражданского, а криминального общества.
Разрушение системы нравственных ориентиров наряду с социальным бедствием повлекло за собой в РФ взрыв массовой преступности. Ее жертвы, включая саму вовлеченную в преступность молодежь, ежегодно исчисляются миллионами – и это только начало нашего страшного пути. Ведь раскручивается маховик наркомании, который скоро сам создаст для себя двигатель – и остановить его будет очень трудно. Но ведь ко всему этому приложила свою руку элита мирового интеллектуального сообщества. Благодаря ее поддержке преступное сознание заняло господствующие высоты в экономике, искусстве, на телевидении. Рынок, господа! Культ денег и силы!
Что же теперь заламывать руки, ужасаясь детской преступности и «русской мафии». Помогли порно- и наркодельцам совершить культурную революцию, необходимую для слома советского жизнеустройства, так имейте мужество и силу увидеть последствия – это тоже норма рациональности.
Оборотной стороной социал-дарвинизма, разрушения «универсума символов» и иерархии нравственных ценностей стало создание в России системы потребностей, несовместимых с жизнью страны и народа. Последние 15 лет граждане России были объектом небывало мощной и форсированной программы по внедрению в их сознание потребностей западного общества потребления.
Начиная с середины ХХ века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по-разному закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России, а затем и советское общество. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг – он ходил в лаптях. Так же в середине века было защищено население Индии и в большой степени Японии.
При ослаблении этих защит происходит, по выражению Маркса, «ускользание национальной почвы» из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в центрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно «сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства».
Культурная защита СССР была обрушена в годы перестройки ударами идеологической машины. При этом новая система потребностей была внедрена не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило кризис сознания и быстрый регресс хозяйства – с одновременным распадом солидарных связей.
Когда идеологи и экономисты проводили эту акцию, они преследовали конкретные политические цели. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с этими целями – создан порочный круг угасания народа. Приняв вирус «потребностей идолопоклонника» при архаизации производства, население России получило реальный шанс «зачахнуть» едва ли не в подавляющем большинстве.
Выработать новый проект солидарного рационально мыслящего общества с полноценным универсумом символов – трудная задача, к которой нам не дают подступиться, в том числе используя авторитет западной науки.
[3] Н.Петраков, В.Перламутров. Россия - зона экономической катастрофы. - Вопросы экономики. 1996, № 3.
