Деньги, говорят нам историки и социологи, служат основой формирования государства. Используя налоговые и иные сборы, государственные чиновники нанимают новых чиновников, которые могут находить у подданных новые доходы и имущество, подлежащие налогообложению. Чем больше денег, тем больше чиновников, а при достаточном количестве денег складывается бюрократия, которая, как уверяет Вебер (Weber [1922] 1978, pp. 956-1005), служит наиболее действенным инструментом регулирования расходов и налогообложения. Прежде всего, деньги позволяют создавать и увеличивать вооруженные силы, которые можно использовать внутри страны для принудительного введения налогового законодательства и за рубежом для захвата новых земель, жители которых могут заплатить завоевателям больше налогов.

При таком взгляде на историю связь между деньгами и государством кажется прогрессивной. В некоторых странах была создана «система, при которой бюрократии небезуспешно удавалось выжимать из населения средства, значительно превышавшие необходимые затраты на поддержание соответствующего аппарата» (Wallerstein 1974, pp. 137-138). Большинство же политических объединений либо было не способно установить прочную взаимосвязь между доходами, чиновниками, войсками и государственной властью, либо развивалось не столь быстрыми темпами, как благополучные государства, которые затем превосходящими силами разбили и поглотили их. Из «примерно 500 государств, потенциальных государств, небольших государств и государственноподобных образований», существовавших в Европе в 1490 году, к 1990 году осталось «лишь 25-28 государств» (Tilly 1990, pp. 42-43), заметно увеличившихся в своих размерах.

Государства, с этой точки зрения, проигрывали войны, уступали свои территории и/или поглощались при столкновении с конкурентами, превосходившими их в финансовом, демографическом или географическом отношении. Меньшие государства поглощались большими; они не страдали от нехватки средств, если не учитывать временных затруднений, связанных с восстаниями, подавление которых делало их еще сильнее (Tilly 1986; Kiser and Linton 2002, pp. 905-906). При этом распада государств не происходило (по крайней мере до появления в XX веке национализма, повлекшего за собой разложение империй), а изменение границ всегда было вызвано войнами (Hobsbawm 1994, pp. 21-53).

Такая модель прогрессивного развития кажется убедительным объяснением длительного сосредоточения политической власти в руках значительно меньшего числа более способных государств в Европе раннего Нового времени. Тем не менее, как мы увидим, при помощи этой модели едва ли возможно объяснить ослабление способности отдельных государств отвечать на вызовы более слабых и бедных соперников. К тому же, данная модель не может объяснить возникновение фискальных кризисов при отсутствии сопротивления со стороны налогоплательщиков. Фискальные кризисы представляют собой серьезную трудность для моделей формирования государства. Они свидетельствуют о слабости государства, а действенная модель должна быть способна объяснить как ослабление, так и усиление государства.

Сначала я более подробно рассмотрю прогрессивную модель формирования государства и вопрос о том, насколько модель рационального выбора и теория капиталистических фискальных кризисов способны исправить недостатки прогрессивной модели. Особое внимание будет уделено способности каждой из этих моделей объяснять фискальные кризисы и результаты военного соперничества между великими державами Европы раннего Нового времени. Затем будет проведено сравнение действительного налогового потенциала Испании, Нидерландов, Франции и Великобритании и предложено альтернативное объяснение, ставящее в центр внимания присвоение элитой государственных средств, после чего будут рассмотрены возможности этой модели при объяснении продолжительности и глубины фискальных кризисов и изменений относительного военного веса этих четырех держав. И, наконец, будет установлено сходство между процессами присвоения государственных средств элитой в Европе раннего Нового времени и соответствующими процессами в современных Соединенных Штатах.

Откуда у государства берутся деньги?

Модель прогрессивного развития

Деньги у политических образований берутся вследствие расположения их на тех землях, где создается капитал. Некоторые места, преимущественно города, располагавшиеся вдоль торговых путей, были «капиталоемкими» (Tilly 1990, p. 56) и создавали довольно значительный объем капитала, который можно было пустить на оплату наемников, составлявших большую часть армий и флотов в «XV-XVII веках, то есть в решающий период формирования европейских государств» (Ibid., p. 81), а также на закупку пищи, жилья, транспорта и оружия. Независимые от феодалов города и города-государства эпохи итальянского Возрождения выставляли собственные войска и какое-то время держали в страхе более крупные государства. В конечном итоге по мере объединения монархами сельской знать в армии, способные покорить независимые муниципалитеты, все европейские города вошли в состав государств. В наиболее благополучных государствах, с точки зрения Тилли (Ibid., pp. 51-66), сила знати сочеталась с городским капиталом, тогда как положение политических образований наподобие итальянских городов-государств, которые не имели сельской аристократии и потому вынуждены были нанимать войска, было столь же неблагоприятным, как и у восточно-европейских королевств, в которых грубая сила знати сочеталась со скудными денежными средствами, поступавшими от измученных торговцев застойных городов.

Города были особенно важны для государств потому, что в них имелись финансисты, которые могли ссужать средства во время войны. Поскольку военные расходы значительно превышали обычные бюджеты, «в истории лишь немногие крупные государства могли оплатить свои военные расходы из текущих доходов» и потому вынуждены были рассчитывать на ссуды (Ibid., p. 85). Чем больше было капиталистов, тем легче было получить и погасить ссуду. При формировании политического устройства европейских государств происходило либо покорение богатых городов с использованием силы сельской аристократии, либо направление капитала на оплату сил, способных захватить земли сельских магнатов (Ibid.).

Предложенный Тилли анализ формирования государства способен объяснить причины географического объединения европейских государств по мере увеличения их налогового потенциала. Он отвечает на вопрос о том, почему именно национальные государства, а не города-государства или территориально рассредоточенные конфедерации, стали основной, а в конечном итоге и единственной политической формой в Европе. В соответствии с предложенной Тилли моделью, вероятность военных побед государства и объединения территорий зависит от того, насколько быстрее и больше капитала ему удастся взять взаймы или присвоить прежде, чем это сделают его непосредственные соседи и враги. Если приведенная модель верна, то победителю достанется намного больше, чем проигравшему, и/или удастся получить средства по более низким процентным ставкам. (Процентные ставки – лучшее средство для оценки платежеспособности государств раннего Нового времени и, соответственно, способности привлекать ссудный капитал). Наконец, согласно этой модели, доходы государства сокращаются только тогда, когда возрастает сопротивление налогоплательщиков требованиям правительства. Эффективность такого сопротивления снижается по мере усиления государственной власти (Tilly 1990; 1986).

Правила игры, снижение издержек и рост доходов

Сторонники теории рационального выбора оспаривают прогрессивную точку зрения относительно формирования государства, замечая, что доходы государств могут различаться даже тогда, когда в их распоряжении имеются сопоставимые капиталы и силы. Модели рационального выбора также склонны объяснять неожиданные изменения налогового потенциала государства наличием или отсутствием у негосударственных участников стимулов для сотрудничества в военных планах.

В соответствии с этой моделью, сила и капитал в европейских обществах раннего Нового времени распределялись между королями и элитой, состоявшей из аристократов, незнатных землевладельцев и торговцев. Потенциально королю и элите было выгодно объединение средств в войне за земли или торговые пути государств-соперников. Но элита не торопилась вкладывать свои средства, опасаясь, что король оставит все военные трофеи себе. Привлечение средств облегчалось в том случае, если были четко изложены правила игры, создававшие «равновесие», когда между королем и элитой достигалась договоренность о начале войны и распределении военных трофеев. Подобное равновесие побуждало короля и элиту пренебрегать правилами, нацеленными на сохранение контроля над соответствующими секторами экономики, правилами, которые сдерживали экономический рост и не позволяли направлять средства на оплату войны. Так, Розенталь (Rosenthal 1998) проводит различие между «абсолютистскими» и «парламентскими» режимами. Первым увеличить свои доходы было сложнее, поскольку элита стремилась не допустить использования своих экономических ресурсов абсолютным монархом. При парламентских режимах слабым королям для того, чтобы повысить налоги для ведения войн, приходилось обращаться к контролируемым элитой представительным органам. В большинстве случаев такие органы стремились сократить издержки и повысить доходы от налогов, исходя из того, что это приведет к снижению процентной ставки по ссудам. Кайзер и Линтон (Kiser and Linton 2001) утверждают, что представительные органы, особенно в Великобритании, добились этого эффекта благодаря централизации и бюрократизации государства. Правительственные доходы росли, что во время войны давало этим режимам преимущество перед абсолютистскими режимами.

В соответствии с моделью Розенталя, парламентские государства наподобие Нидерландов и Британии располагали большими ресурсами, чем абсолютистские режимы Испании и Франции. Но ему с трудом удается объяснить изменение налогового потенциала, возможно, потому что теория рационального выбора, лежащая в основе его модели, статична. В этой модели устанавливается корреляция между конкретными формами правления и процентной ставкой или налогообложением. Кайзер и Линтон (Kiser and Linton 2001) идут еще дальше и устанавливают связь между формой правления и темпом роста государственных доходов с эффективностью бюрократии в качестве промежуточной переменной. Но при этом они никак не объясняют причин и механизма складывания или исчезновения того или иного типа государства. Такого рода причинные объяснения необходимы для того, чтобы объяснить снижение налогового потенциала. Мало сказать, что снижение объема собираемых средств – это следствие нарушения равновесия в ходе игры, необходимо еще и объяснить, вследствие чего происходит нарушение этого равновесия и каким образом оно влияет на изменение налогового потенциала.

Кайзеру и Линтону (Kiser and Linton 2002) не удается преодолеть этот недостаток модели рационального выбора, сосредоточив внимание на восстаниях против налогов во Франции при «старом режиме». Они вновь устанавливают корреляцию между факторами, приходя к выводу, что в ходе наступательных войн, не приносивших никакой выгоды французским подданным, восстания были более вероятными, нежели во время оборонительных войн, которые воспринимались как «общественное благо», поскольку они защищали французских подданных от иностранного нападения. Слабые французские Генеральные штаты, собиравшиеся для утверждения налогов, никак не влияли на сокращение числа восстаний против налогов. Но после Фронды 1648-1653 годов, согласно Кайзеру и Линтону (Kiser and Linton 2002), число восстаний во Франции сократилось. «Фронда была явной и бесспорной победой государства над непокорными подданными... После Фронды подданные перестали считать восстание потенциально успешной стратегией сокращения налогов или противодействия наступательным войнам» (Ibid., p. 905). По мнению Кайзера и Линтона (Kiser and Linton 2002), Фронда стала «поворотным пунктом» в истории, когда провал прежних стратегий заставил участников восстаний серьезно задуматься и извлечь соответствующие уроки. К сожалению, они не предлагают ясных критериев, позволяющих определить такие поворотные моменты. Извлечение уроков – это не объяснение; говорить о нем можно лишь постольку, поскольку нет никаких иных объяснений. Кайзер и Линтон (Kiser and Linton 2002) утверждают, что налоговый потенциал государства увеличился после того, как из провала революции были извлечены соответствующие уроки. Однако о том, какие уроки могли бы привести к снижению налогового потенциала государства, речь вообще не идет.

Фискальные кризисы в капиталистических государствах

В «Фискальном кризисе государства» (1973) Джеймса О’Коннора предложена модель, полностью противоположная модели прогрессивного развития. О’Коннор отмечает, что фискальные кризисы могут быть вызваны ростом предъявляемых государству требований или же действительным снижением государственных доходов. Согласно О’Коннору, развитые капиталистические государства сталкиваются с тремя видами требований, которые влекут за собой постоянное увеличение расходов. Капиталисты рассчитывают, что государство пойдет на «социальные инвестиции», то есть на предоставление прямых субсидий капиталистическим предприятиям и создание инфраструктуры, необходимой для успешного получения прибыли. Увеличения расходов на «социальное потребление» требуют как капиталисты, стремящиеся покрыть затраты на воспроизводство рабочей силы, так и сами рабочие, борющиеся за расширение своих социальных прав. И, наконец, «социальные расходы», то есть затраты, связанные с противоречиями капитализма. Внутренние социальные расходы – это расходы на социальное обеспечение и подавление полицией низших слоев общества, а внешние социальные расходы – это военные и другие расходы на покорение и эксплуатацию иностранных государств.

О’Коннор выделяет ряд инструментов, которые могут вызывать фискальные кризисы даже тогда, когда эффективность и способность государства извлекать доходы из гражданского общества возрастают. В основе этих механизмов лежит динамика самого капитализма. Так, по мере развития капитализма происходит увеличение затрат на воспроизводство рабочей силы и усиление самого рабочего класса, что неизбежно влечет за собой возрастание возлагаемых на государство расходов на социальное потребление. Объединение в монополии и картели позволило капиталистам претендовать на государственные субсидии и заставило государство взять на себя большую часть социальных инвестиций. Вследствие интернационализации капитализма также произошло увеличение социальных, то есть военных расходов.

О’Коннор разработал свою модель применительно к фискальным кризисам в Соединенных Штатах (Block 1981). Он не выделяет критериев для оценки серьезности этих кризисов в других современных капиталистических обществах или в раннекапиталистических государствах, которые находятся в центре внимания других двух моделей. Использование им марксистской теории означает, что его модель является регрессивной: по мере развития капитализма государства становятся более подверженными более серьезным фискальным кризисам.

Факторы, не учитываемые О’Коннором, могли бы видоизменить его модель, сделав ее более нюансированной и подходящей для различных случаев. Возможно, усиление воинственности рабочих, внутренней или транснациональной капиталистической конкуренции или протеста низших слоев (Piven and Cloward 1971) может вызвать внезапное ухудшение фискального состояния государства. Напротив, способность рабочих выступать с требованием увеличения социальных расходов и доступ к ним низших слоев могут быть ограничены «конституционными структурами», «позволяющими относительно небольшим группам противодействовать исполнению законов» (Moller et al. 2003, p. 31). Поскольку государство может удержаться от таких расходов, фискальные кризисы можно отсрочить или предотвратить. К тому же, «О’Коннор спутал тенденцию с результатом. Противоречия действительно существовали и даже усилились; предсказанный окончательный кризис так и не наступил» (Portes 1995, p. 1625). Чтобы оценить влияние фискальных кризисов на местную, национальную или глобальную политику, фискальные противоречия и кризисы должны быть включены в более широкую модель политической динамики.

Контроль элит над государственными расходами

У трех приведенных моделей есть и другие недостатки. В модели прогрессивного развития и модели рационального выбора различия в фискальном уравнении находятся только на стороне предложения. Обе эти модели исходят из того, что повышение расходов на войну оказывает одинаковое влияние на все государства, а потому они различаются только по своей способности получать средства от гражданского общества или устанавливать равновесие, которое позволяет получать средства от элит. Таким образом, согласно модели прогрессивного развития и модели рационального выбора, фискальные кризисы возникают в странах, которые неспособны увеличить доходы и увязают в долгах, пытаясь угнаться в военных расходах за своими более благополучными в финансовом отношении соперниками. Из всех трех моделей только модель О’Коннора признает, что государства могут различаться по требованиям, которые рабочие и капиталисты предъявляют к государственным бюджетам. Поэтому его модель позволяет предположить, что государства могут переживать фискальные кризисы даже тогда, когда их доходы в абсолютных и относительных показателях превышают доходы других государств. К сожалению, марксистская модель О’Коннора оказывается слишком общей, чтобы объяснить различия в предъявляемых государству фискальных требованиях, а модели, пытающиеся объяснить такие требования, представляют собой либо корреляционный анализ неизменных состояний, при которых государство отказывается удовлетворить предъявляемые ему требования, либо простое описание фискальных последствий усиления классовых политических выступлений, избегающее установления причин подобной активности, которое было бы применимо ко всем случаям.

Теория конфликта элит предлагает свой способ объяснения перемен в фискальных требованиях во внутри- и межгосударственных отношениях. В этой теории различные элиты считаются основными участниками соперничества за государственные ресурсы. Под элитой понимается группа правителей, которые контролируют особый организационный аппарат и могут присваивать средства неэлиты. Элита «в себе» определяется свойствами соответствующего организационного аппарата. Но лишь немногие элиты способны отстаивать и расширять свою автономию и власть, изменяя свои отношения с конкурирующими элитами и неэлитами, результаты труда которых они присваивают: элиты вызывают социальные изменения, действуя «для себя».

Согласно этому определению, элиты и правящие классы схожи в том, что они эксплуатируют производящие классы. Но элиты отличаются от правящих классов в двух важных отношениях: во-первых, в то время как в теоретической системе Маркса основной интерес правящего класса заключается в воспроизводстве своего эксплуататорского положения по отношению к классу производящему, в теории конфликта элит этот интерес дополняется не менее важным стремлением к распространению своей власти на конкурирующие элиты. Во-вторых, способность каждой элиты преследовать свои интересы зависит как от структуры отношений между различными сосуществующими элитами, так и от межклассовых производственных отношений. Конфликт элит – основная угроза положению элиты; тем не менее, интересы, которые стремится отстаивать каждая элита, основываются на ее отношениях с производящими классами.

Элиты используют свое институциональное положение для того, чтобы притязать на государственные ресурсы и напрямую получать доходы от неэлит. Когда элитам удается институционализировать свои притязания на государственные ресурсы, на доходы государства ложится тяжелое бремя, которое с трудом позволяет ему использовать свой номинальный доход для финансирования военного соперничества с конкурирующими государствами или социальных инвестиций, социального потребления и социальных расходов, в соответствии с определением О’Коннора. Модель элит предлагает более точный и нюансированный способ установления механизмов присвоения государственных ресурсов, нежели построенные на основе классового подхода или анализа рационального выбора модели фискального кризиса, в которых король противопоставляется недифференцированной элите. Модель элит, напротив, полагает, что фискальные кризисы происходят тогда, когда изменяется способность элит присваивать государственные ресурсы, даже если доходы и бюджет государства в целом растут.

Фискальные кризисы в Европе раннего Нового времени

Доходы и фискальные кризисы

Говорят, что доходы государства постоянно растут. Так ли это? Ответить на этот вопрос можно, рассмотрев Табл. 1, где представлены правительственные доходы четырех крупных военных держав в Европе XVI-XVIII веков.

Британское фискальное развитие лучше всего соответствует модели прогрессивного развития. Доходы Великобритании росли на всем протяжении этих трех столетий. Резкое увеличение доходов произошло до, а не после основных бюрократических новшеств, описанных Кайзером и Кейном (Kiser and Kane 2001, Table 1). А это значит, что рост доходов и бюрократические реформы, возможно, были результатом предшествующих политических перемен.

Положение Франции во многом похоже на британское, за исключением того, что после 1650-х годов ее доходы упали и за последующие шестьдесят лет так и не вернулись к прежнему уровню. Снижение французских доходов произошло через десять лет после победы короны над Фрондой, победы, которую Кайзер и Линтон (Kiser and Linton 2002) считают «поворотным пунктом», приведшим французских налогоплательщиков к мысли о том, что участие в восстаниях ни к чему не ведет и что им придется смириться и платить. Принимая во внимание ослабление сопротивления налогоплательщиков, такое снижение доходов нуждается в объяснении.

Фискальные показатели Испании и Нидерландов намного труднее привести в соответствие с моделью прогрессивного развития. В течение долгого времени доходы обоих государств снижались, хотя, следуя модели Розенталя, можно было бы предположить, что в фискальном отношении положение голландского «парламентского» государства должно было быть лучше положения испанского «абсолютистского» режима. Голландские доходы в конце XVII века снизились более чем на четверть и так и не вернулись на прежний уровень до середины XVIII века. Наивысшей отметки испанские доходы достигли в 1650-х годах, а за последующие семьдесят лет снизились более чем на треть.

Доходы и военные успехи

Всегда ли государство с наиболее действенной или продуктивной системой налогообложения побеждает менее благополучных в фискальном отношении соперников? Попытка установить связь между доходами и итогами конкретных войн не позволяет ответить на этот вопрос. Результаты европейских войн раннего Нового времени в большинстве случаев были неопределенными, и той или иной державе редко удавалось приобрести земли за счет другой. Безоговорочная победа в войне была изобретением XX века (Hobsbawm 1994, pp. 44-49). Но объединение второстепенных держав перед лицом опасности не позволило сначала Испании, а затем и Франции одержать убедительную победу и установить свою гегемонию в континентальной Европе (Kennedy 1987). Поэтому нам необходимо рассмотреть периоды господства соответствующих держав для того, чтобы определить наличие или отсутствие стремления у стран с самыми большими доходами доминировать над другими державами в военном отношении.

В Табл. 2 показана относительная геополитическая роль этих четырех государств за три столетия с 1500 по 1800 год. В Табл. 3 установлены три аномалии в позитивной связи между доходами и военным состоянием, постулируемой моделями прогрессивного развития и рационального выбора. Единственное государство с отсутствием всяких аномалий – это Великобритания, но этого примера недостаточно, чтобы выносить какие-либо суждения о теориях, поскольку все соперничающие модели говорят об однозначно прогрессивном характере ее развития.

В последнем десятилетии XVI века Испания уступила свое военное превосходство Франции, хотя ее доходы увеличились по сравнению с доходами Франции со 120 до 200%. Доходы Испании так и не стали основой ее военного превосходства. Точно так же сто лет спустя громадное превосходство в доходах не помогло Франции избежать утраты превосходства военного. Несмотря на численность населения и денежные поступления, равные соответствующим показателям трех ее основных соперников вместе взятым, Франция в 1680-1750-х годах не смогла извлечь из этого геополитической выгоды. Ей не удалось получить новых земель в Европе, расширить свои колонии и установить контроль над новыми торговыми путями. Такие результаты невозможно вслед за Кеннеди (Kennedy 1987) объяснять существованием антииспанских или антифранцузских союзов, поскольку этим двум державам не только не смогли установить собственную гегемонию, но и не совершили сколько-нибудь значительных территориальных приобретений в Европе или в колониях после того, как доходы этих стран заметно выросли.

Обе эти аномалии, как минимум, говорят о том, что не стоит чересчур поспешно устанавливать взаимозависимость между доходами и военным могуществом. В Табл. 4 показаны значительные различия в расходах на вооруженные силы в этих четырех державах. Суммы расходов получены в результате деления правительственных расходов, приведенных в Табл. 1, на численность войск, по данным Тилли (Tilly 1990). В этих расчетах обоснованно не принимаются во внимание невоенные расходы четырех держав, поскольку в ту эпоху ни у одного государства не было сколько-нибудь серьезных обязательств по расходованию средств в гражданском секторе, за исключением выплат по долгам от прошлых войн. Крайне низкий уровень невоенных расходов в эту эпоху не позволяет объяснить эти аномалии с точки зрения модели О’Коннора. Приведенные в таблице суммы расходов на британского и голландского солдата столь высоки, потому что значительная часть бюджетов этих двух стран шла на флот, нуждавшийся в более высоких капиталовложениях в оборудование (преимущественно суда), нежели сухопутные войска.

Согласно приведенными в Табл. 4 данным, Великобритания могла соперничать с получавшими лучшее финансирование испанскими и французскими войсками, поскольку ее расходы все это время были ниже расходов ее конкурентов. Но с помощью этой таблицы нельзя объяснить неспособность Испании одержать верх в соперничестве с Францией в XVI веке, когда доходы Испании были более высокими, а расходы на солдата более низкими. Различия между странами невозможно объяснить при помощи местных ценовых различий, так как доходы рассчитаны в золоте или серебре, а закупка провианта и оружия и наем войск происходили на западноевропейском рынке, где цены оставались почти неизменными. Заметные различия в бюджетной обеспеченности этих четырех стран и общее снижение расходов на солдата требуют рассмотрения военных и фискальных организаций этих четырех государств.

В Нидерландах имела место другая аномалия. В отличие от Испании и Франции, которые не смогли превратить свои внешние фискальные преимущества в военный успех, в Нидерландах сокращение налогового потенциала государства происходило даже тогда, когда они оставались господствующей экономической державой в Европе. При этом ослабления роли голландской бюрократии не произошло, но не произошло и роста народного сопротивления налогам, а также увеличения расходов на социальные нужды. Скорее, голландские власти решили пойти на снижение налогов именно тогда, когда их превосходству на море был брошен вызов со стороны Британии. Голландские военные расходы отставали от британских, и вскоре Британия заняла место Нидерландов среди великих держав, став к тому же ведущей военно-морской державой. Подобные аномалии и сложности, возникающие при использовании любой из этих трех моделей для объяснения этих аномалий, требуют от нас более подробного рассмотрения способов увеличения доходов и определения степени их присвоения элитами в этих четырех государствах. Такое сравнение позволит нам оценить прогностические ограничения существующих теорий и установить объяснительные возможности модели конфликта элит.

Политические и финансовые трудности в четырех странах

Испания

Резкий рост доходов Испании в XVI веке, составивший 760%, стал следствием объединения сначала государства, а затем и европейской и американской империи под властью Габсбургов. Испанская фискальная и политическая система сформировалась в процессе христианской «реконкисты» мусульманской Иберии. Корона привлекла кастильскую знать, а также аристократов других провинций к участию в борьбе в обмен на политические и фискальные уступки, освободив всю знать от всех прямых налогов (Bush 1967 pp. 44-48). В результате, все бремя налогов легло на плечи крестьян (Flynn 1982) и городов, подчинявшихся аристократам соответствующих провинций (Lynch 1991). Церковь стала дополнительным источником дохода после того, как римские папы позволили Габсбургам распоряжаться духовенством и церковной собственностью в обмен на поддержку папской внешней политики (Bush 1967, pp. 58-61).

Габсбургская политика предоставления местной политической и фискальной автономии в обмен на верность короне была распространена и на других территориях габсбургской империи. В результате, корона получала ничтожный доход от самых богатых своих территорий, Нидерландов и Италии, а от Португалии или Страны Басков не получала вообще ничего (Lynch 1991, pp. 43-44). Возросшие за счет заграничных владений и некастильской Испании доходы шли на местный патронаж, который обеспечивал лояльность Габсбургам (Ibid.), а доходы от продажи должностей – на королевские выплаты остальной знати, причем вскоре объем этих выплат превысил доход от продажи должностей (Kamen 1980, pp. 226-259; Lynch 1991, pp. 17-32). Поэтому значительная часть «доходов» испанского государства никогда не могла пойти на габсбургские военные или иные государственные проекты и передавалась отдельным клиентам короля. В каждой провинции была своя фискальная система, укомплектованная знатью и коррумпированными чиновниками, которые использовали весомую часть полученных на местах средств ради собственной выгоды (Muto 1995; Lynch 1991, pp. 67-68).

В Америке корона предоставляла конкистадорам энкомьенды, бессрочные права на принудительное использование рабочей силы индейцев на завоеванных территориях, а также на золото и серебро, которое уже было у туземцев или которое их заставляли добывать (Davis 1973, pp. 37-55). Габсбурги получали доходы от своих американских колоний, облагая налогами торговлю и копи. Но из-за отсутствия политических или бюрократических возможностей для того, чтобы противопоставить конкурирующей элите или собственным чиновникам в Новом свете новые американские элиты, поступления от американских сокровищ и торговли становились все меньше и меньше. Причитавшаяся короне доля золота и серебра, добытого в американских колониях, сократилась с 25-30% в 1503-1580 годах до 1,2% в 1656-1660 годах. Американские поступления достигли своего наивысшего показателя в 16% бюджета империи в 1581-1614 годах и упали до 1% в 1656-1660 годах (Flynn 1982, p. 142; Lynch 1992, p. 283).

Испанский фискальный кризис XVII века был обусловлен уступками, которые делались знати во всей габсбургской империи в ходе ее создания в XV-XVI веках. Неспособность Испании обратить фискальные преимущества в XVI веке в военные победы над своими европейскими соперниками также была следствием уступок, сделанных элитам империи. В габсбургской империи и даже в самой Испании не было единых вооруженных сил. У Барселоны были собственные флот и милиция (Fernandez Albaladejo 1994). Каждая входившая в состав империи территория оплачивала содержание собственной армии за счет местных доходов и находилась под управлением наместника короля. Войска и суда, направлявшиеся в Америку, редко возвращались обратно для участия в европейских войнах (Lynch 1992, pp. 348-382). Коррупция и нецелевое использование средств, процветавшие в войсках габсбургской империи, способствовали стремительному росту расходов на одного солдата в XVI веке (Табл. 4), которые значительно превысили соответствующие расходы европейских соперников.

Попытки разрешить фискальный кризис и получить большие средства при помощи ссуд привели к стремительному взлету процентных ставок. В 1520-1532 годах испанская корона платила в среднем 17,6% по ссудам иностранных банкиров. В 1552-1556 годах этот показатель вырос до 48,8% (Kamen 1991, p. 90). В 1598 году две трети доходов Габсбургов пошли на оплату процентов по долгу (Koenigsberger 1971). В 1627 году корона объявила о банкротстве. Но вопрос с долгами удалось решить, предоставив кредиторам юрос, бессрочные права на долю дохода, которые тяжким бременем легли на казну (Lynch 1992, pp. 117).

Последняя попытка восстановления фискальной основы закончилась провалом. В 1640-х годах корона пыталась обложить налогами знать, чтобы как-то оплатить ведение войны. Противодействие знати заставило корону отменить налоги, что, в свою очередь, вынудило Габсбургов сократить свое участие во внешних делах, а это повлекло за собой превращение Испании во второстепенную европейскую державу (Lynch 1992, pp. 157-172).

В XVI веке Испания была образцом прогрессивного государственного развития, так как территории и номинальные доходы стремительно росли. Но вхождение Нового света в состав империи привело, скорее, к уменьшению, а не к увеличению у короны возможностей получения доходов. При этом расширения административных возможностей не произошло. Габсбургское государство нельзя считать простым абсолютистским режимом (но именно таким оно было с точки зрения Розенталя), предполагавшим существование противоборства между короной и элитой за ресурсы. В этом случае незамеченным остается тот факт, что в отдельных провинциях империи гегемония элиты была результатом сотрудничества между монархом и аристократией, то есть привилегии элиты были осознанным, своекорыстным творением Габсбургов. Испанский фискальный кризис возник не вследствие классовой динамики, как утверждал бы О’Коннор, а вследствие усиления институтов элиты, не позволявших соперничающим элитам и крестьянству внутри провинций оспаривать господство этой элиты. В результате произошедшего усиления гегемонии элиты, соперничавшие элиты и корона лишились доступа к имевшимся ресурсам, что сделало невозможным получение новых доходов для участия в международном соперничестве.

Франция

Франция была самым густонаселенным государством в Европе, пока в XVIII веке ее не догнала Россия и – веком позже – Германия (Livi Bacci 1999, p. 8). В отличие от габсбургской империи Франция имела единую территорию с границей, которая лишь слегка изменилась после объединения в XV веке Луи XI различных герцогств и независимых королевств в своем королевстве (Duby 1978, pp. 108-111). Французская монархия установила более жесткий контроль над аристократией, самоуправляющимися городами, корпоративными организациями и духовенством различных провинций, нежели Габсбурги на всех своих территориях, за исключением Кастилии. Французские короли усилили свое политическое и фискальное влияние на провинциальные элиты, проводя стратегию «вертикального абсолютизма» (Lachmann 2000, pp. 99-102, 118-146). Вместо того чтобы сделать ставу на какую-то одну элиту, французские короли натравливали элиты друг на друга, предоставляя за деньги полномочия и должности. Продажа выгодных должностей лишала крупную знать возможности мобилизовать более слабые элиты для того, чтобы бросить вызов короне на национальном уровне. Продажа должностей создавала новые способы получения прибыли, так как введение каждой новой должности было сопряжено с предоставлением полномочий на сбор налогов с крестьян и торговцев, полномочий, которые отличались от существовавших сеньориальных прав.

Продажа должностей стала основным источником роста государственных доходов за век до Фронды, но каждая проданная должность означала, что определенный поток средств направлялся соответствующему должностному лицу. Французские короли пытались усилить свой контроль над соперничавшими чиновниками при помощи преданных короне губернаторов и интендантов провинций. По предположению Кайзера и Кейна (Kiser and Kane 2001), такое усиление бюрократического надзора и обусловило увеличение государственных доходов. Королевские доходы от прямых налогов выросли с 36 миллионов ливров в 1635 году, через год после создания института провинциальных интендантов, до 72,6 миллионов ливров в 1643 году, хотя указанные выплаты были просрочены (Parker 1983, p. 64). Большая часть налоговых поступлений оставалась в самих провинциях и использовалась интендантами для выплаты жалования своим назначенцам и покупки лояльности аристократов и чиновников. Король и интенданты все чаще пускали королевские доходы на подкуп своих же назначенцев.

Фронда стала последним серьезным вооруженным вызовом французской короне до 1789 года, хотя действительный ее характер заметно отличался от представлений Кайзера и Линтона (Kiser and Linton 2002). Знать и чиновники выступили против быстрого увеличения числа должностей, которое подрывало фискальные и законные привилегии находившихся у власти чиновников и феодалов. Крестьянские восстания были направлены как против сеньоров, так и против налогов. Независимо от источников крестьянского недовольства и мишеней их гнева, чиновники и сеньоры во время Фронды были куда уязвимее короны. Пересечение юрисдикций и конфликты между чиновниками, купившими свои должности, делали их готовыми мишенями для повстанцев из числа крестьян и горожан. Бросив вызов королевской власти, чиновники сделали незаконным собственное положение, которое основывалось на королевских пожалованиях «привилегий, по-разному толковавшихся и определявшихся со ссылкой на короля» (Beik 1985, p. 219). В результате, провинциальные сеньоры и чиновники вынуждены были прекратить свое восстание и обратиться к короне за помощью в подавлении крестьянского восстания. В то же самое время, корона по-прежнему зависела от продажи должностей и от еще больших ссуд, предоставляемых крупными финансистами для выплаты жалованья чиновничьему аппарату и дальнейшего участия в военном соперничестве в Европе. В XVIII веке основным источником новых средств стали финансисты, причем все большая часть бюджета шла на покрытие расходов по выплате жалованья чиновникам и все больших процентов по раздувшейся задолженности.

Французские вооруженные силы были отражением всей финансовой и политической структуры вертикального абсолютистского режима. Вплоть до Великой французской революции офицерами французской армии были только представители знати, которые de facto обладали наследственными правами на свои должности или занимали такие посты, будучи клиентами губернаторов или высшей знати (Asher 1960; Wilkinson 1915). После Фронды были введены также новые должности армейских интендантов и военных комиссаров (Baxter 1976). Все эти чиновники контролировали средства своих подразделений и флотилий, поступавшие от провинциальных казначейств или от специальных налогов и сборов. Возможностей для коррупции имелось великое множество, особенно при осуществлении закупок и вербовки. Губернаторы и интенданты получали комиссионные за каждого завербованного ими солдата и матроса. В списки вносились несуществующие имена, а реальные рекруты, чтобы уклониться службы, давали своим командирам взятки. Офицеры делились этими взятками со своими патронами (Asher 1960).

Если считать французское государство овеществленным и недифференцированным целым, то найти свидетельства в пользу модели прогрессивного развития не составит большого труда. За период с 1515 по 1788 год доходы короны выросли на 4584% (на самом деле за вычетом инфляции и девальваций – на 964%) (Hoffman 1994, pp. 238-239). Однако Франция при старом режиме была опутана сетью патронажа, в центре которой находился монарх. «Государственные» доходы по большей части присваивались чиновниками, купившим свои должности, губернаторами и финансистами. Рост государственных доходов, особенно в течение 130-летнего периода после завершения Фронды и до начала Великой французской революции, отражал институционализацию продажных должностей и усиление позиций финансистов и сборщиков налогов. Лишь малая часть получаемых доходов могла пойти на осуществление военных или иных проектов, а офицеры, заботившиеся только о собственной выгоде, распоряжались этими средствами в ущерб боеспособности армии. Вопреки утверждению Розенталя, абсолютистская французская фискальная система имела большой опыт по части присвоения доходов, полученных от гражданской экономики. Слабость ее заключалась в наличии у элит возможности притязать на эти доходы сразу же после получения доступа к «государственной» власти. В основе ошибочного представления Розенталя о французской фискальной системе лежит его неспособность понять динамику конфликта различных элит, которая способствовала установлению вертикального абсолютизма.

Наконец, класс – это слишком простая категория для понимания динамики борьбы, которая велась по поводу налогов во Франции при старом режиме. Кайзер и Линтон (Kiser and Linton 2002) справедливо отмечают, что после Фронды число восстаний против налогов резко сократилось. Но урок из этого извлекли не только крестьяне. Король и разнообразные элиты также осознали опасность конфликта. У элит появилось понимание того, что существование их привилегий тесно связано с короной и что восстание было для них не менее опасным, чем для короля. Осознав свою уязвимость, монарх резко усилил патронаж и подкуп, что лишь способствовало увеличению долга и не раз ставило государство на грань банкротства. Представление О’Коннора о фискальном кризисе встречает отклик и в этой ранней общественной формации, однако фискальные требования к государству предъявлялись правящим классом вследствие соперничества элит за ресурсы, а корона пыталась разрешить этот конфликт путем усиления патронажа. Усугублению фискального кризиса также способствовала война. Но большая часть бюджета Франции шла на воспроизводство феодального правящего класса, состоявшего из враждующих элит. Такие расходы не позволили французскому государству мобилизовать свой демографический и экономический потенциал для достижения военного превосходства и участия в борьбе за колонии.

Нидерланды

Политическая структура Нидерландов сформировалась в течение долгих десятилетий войны за независимость против испанских оккупантов. У каждой голландской провинции и нескольких крупнейших городов были собственные армии и флоты. Голландские Ост- и Вест-Индские компании также содержали собственные флоты для колониальных завоеваний и защиты торговых флотов. В Нидерландах никогда не было феодальных земельных отношений, а малочисленность элит (немногочисленная знать, слабое духовенство и почти полное отсутствие государственных чиновников) препятствовала возникновению фракционного конфликта. Единственная влиятельная элита городских торговцев участвовала в антигабсбургском восстании. Сразу же после изгнания испанцев городские торговцы закрепили свой контроль над едва получившими независимость городами и провинциями и сделали невозможным появление у власти случайных людей, законодательно закрепив распределение должностей и привилегий между семействами элиты.

Рассредоточенное господство однородных провинциальных элит в Нидерландах на какое-то время оказалось намного более эффективным, чем в Испании. Однородные элиты, особенно в Амстердаме, сумели быстро собрать средства для колонизации «незанятых пространств» Азии и обеих Америк и отвоевания торговых путей в Северном море и Атлантике у соперников. С точки зрения модели рационального выбора, семейства элиты установили равновесие при помощи соответствующего законодательства, гарантировавшего устойчивое и прозрачное разделение прибыли от занятия постов в правительственных органах в своей стране и от завоеваний за границей в обмен на обязательство платить государству налоги. Голландский фискальный успех ознаменовался более чем шестнадцатикратным ростом государственных доходов за столетие с 1580-х по 1650-е годы, самым высоким ростом в Европе. Поэтому Нидерланды служат идеальным примером в моделях образования государства, предложенных теориями прогрессивного развития и рационального выбора. Наградой за стабильность стали самые низкие процентные ставки в Европе. Голландские государственные облигации продавались под 2,5-3% в конце XVII-XVIII веках, тогда как британцы вынуждены были платить от 8 до 14% до конца XVIII века, когда процентные ставки для Британии были снижены до уровня голландских (Carruthers 1996, pp. 60, 71-83).

Голландцы уступили свое превосходство в торговле и на море Британии в 1660-х годах, когда фискальное положение в Нидерландах было наиболее благоприятным. Почему же после 1670-х годов налоговые поступления в Голландии резко сократились и почему голландцы, располагая большими силами и средствами, все же проиграли в военно-морском соперничестве британцам?

Способность элит институционализировать свои привилегии и противодействовать вызовам со стороны соперничающих элит и неэлит в республике и индских компаниях имеет большое значение для объяснения голландского колониального упадка, снижения государственных доходов и проигрыша более бедной и поначалу не столь хорошо обеспеченной Британии. Голландской республике не удалось установить централизованное командование потомственными офицерами различных армий и флотов, находившихся на содержании отдельных провинций. Существовало пять отдельных голландских флотов, финансировавшихся местностями, правители которых принимали решения о времени и месте мобилизации и развертывания войск. Голландские Ост- и Вест-Индские компании также имели собственные сухопутные войска и флот. Каждый флот использовался только для защиты интересов местной элиты. Когда интересы провинций разнились, отдельные провинции могли отказаться – и отказывались – от развертывания своих сухопутных войск и флотов.

Налоговые ставки и размеры военных бюджетов согласовывались с местными властями, поэтому уровень расходов всей республики определялся самыми скупыми местностями (Israel 1995; t’Hart 1993, pp. 71-89). Такая система побуждала местности снижать налоги в отсутствие внешней угрозы, вследствие чего после 1670-х годов и наступил спад и застой. «Равновесие» в Нидерландах не нарушалось на всем протяжении XVII-XVIII веков. Изменились лишь представления элиты о своих интересах на международной арене. Общее же для провинциальных и городских элит стремление сохранить контроль над государственными и коммерческими институтами оставалось неизменным, равно как и способность соответствующего законодательства удовлетворять этим стремлениям.

Голландский фискальный кризис во многом отличался фискального кризиса старого режима во Франции. После 1670-х годов число чиновников в Нидерландах не росло, а казна оставалась полной. Нидерланды не пошли по французскому пути, для которого было характерно соперничество разнообразных элит. Также не было никаких серьезных вызовов и со стороны голландских неэлит. Напротив, уверенные в своем положении голландские элиты – семейства и институциональные объединения – отказывали государству в предоставлении средств, когда оно не служило их частным интересам. Фискальный кризис действительно был, но он возник не из-за предъявления непомерных требований по отношению к государству или конфликтов между классами и элитами, которые разрешались в начале XVII века при помощи сложившихся социальных механизмов. Голландская конституция предоставляла право вето элитам, которые не желали оплачивать военные кампании за границей, но, вопреки мнению некоторых исследователей (Moller et al. 2003), подобные институциональные механизмы сдерживали соперничество элит, а не устремления народа. Прогрессу голландского государства как растущей фискальной и бюрократической организации – и его способности вести военное и торговое соперничество в международном масштабе – положило конец стремление элит преследовать собственные интересы, сохраняя при этом существующее положение, что обусловило непредусмотренное и отчасти непредвиденное продолжительное снижение конкурентоспособности.

Великобритания

Великобритания была единственной великой державой в Европе, которая за столетия войн и противоборства так и не испытала фискального кризиса. Британское «парламентское» равновесие сложилось значительно позднее рассматриваемого периода, после революции и гражданской войны 1640-1651 годов. До того, как в 1650-х годах произошло усиление конфликта элит, британские доходы росли теми же темпами, что и французские, но медленнее нидерландских или испанских. Преимущества британской системы проявились в период с 1670-х по 1780-е годы, когда доходы Британии выросли десятикратно по сравнению с удвоением доходов во Франции и их заметным снижением в Испании и Нидерландах (см.: Табл. 1). Таким образом, переходный период пришелся на 1640-е годы. Такое резкое увеличение доходов, может, и согласуется с моделями рационального выбора и прогрессивного развития государства, однако с их помощью его объяснить невозможно.

До проведенной в 1536 году королем Генрихом VIII Реформации структура элиты в Британии была трехчастной: в состав ее входили корона, землевладельцы и духовенство. В ходе Реформации корона и землевладельцы совместными усилиями экспроприировали собственность католической церкви, создав такую структуру элиты, когда корона занимала неоспоримое первенство на национальном уровне, а дворянство получило полный контроль над землей, рабочей силой крестьянина, графствами и местной политикой. Генрих VIII и его преемники использовали свою гегемонию на национальном уровне для того, чтобы ослабить военное и политическое могущество крупных землевладельцев. Но у английских королей не было своей бюрократии, а потому при сборе налогов они вынуждены были опираться на дворянство. Короне, лишенной возможности стравливать между собой духовенство и мирян после того, как большая часть духовенства лишилась своих мест в парламенте, становилось все труднее добиваться повышения налогов.

Революция и гражданская война были следствием взаимных обид короны и джентри, которые в Лондоне дополнялись конфликтом между торговцами и простонародьем (Brenner 1993). Но налоги были главной причиной агрессивного утверждения Карлом I королевской власти и сопротивления парламента. Гражданская война и последующая Реставрация привели к созданию описанного Розенталем фискального режима. В то же самое время внешняя политика после 1650 года руководствовалась в большей степени экономическими интересами и религиозными представлениями джентри и торговцев, занявших во время гражданской войне сторону парламента. Парламент усилил свое влияние после свержения Якова II во время Славной революции 1688 года.

Решающая роль джентри и торговцев при определении государственной политики и их гегемония в Лондоне и графствах сделали возможным плавный процесс бюджетного регулирования и сбора налогов, которым объясняется стремительный рост доходов, соответствовавший росту британских военных и колониальных амбиций. Отсутствие в Британии практики продажи должностей, распространенной в фискальном аппарате остальных трех стран, и, в отличие от Франции и Испании, неспособность немногочисленных финансистов манипулировать рынком правительственных долговых обязательств позволяли государству направлять номинальные доходы на осуществление собственных проектов.

Командование в британской армии, в отличие от остальных трех стран, было централизованным. Должности и звания в армии и на флоте не передавались по наследству. Хотя аристократия и джентри и занимали высшие командные посты, для их получения необходимо было пройти все ступени карьерного роста, а некомпетентному офицеру знатного происхождения никто бы не доверил таких должностей (Mann 1993). Британская армия была вовремя реформирована для войны с Наполеоном. Когда в XVIII веке самодеятельность коррумпированной Ост-Индской компании и ее армии стала угрожать британской экономической и военной гегемонии в Азии, она сразу же была национализирована (Wallerstein 1989, pp. 180-182).

Политическая система, сложившаяся во время гражданской войны и институционализированная после Славной революции, предоставила джентри и крупным лондонским торговцам механизм для контроля над политикой и соответствующие государственные рычаги для извлечения общей выгоды. Двухпартийная система позволила влиятельным предпринимателям воздействовать на правительственную политику, а многочисленной мелкой буржуазии и квалифицированным рабочим получить «виртуальное представительство», не нарушавшее равновесие и не представлявшее серьезной угрозы (Mann 1993). Проведенная в XIX веке реформа государственной службы обеспечила сохранение фискального и военного превосходства Британии над европейскими соперниками. Эта реформа, а также реформы XVII-XVIII веков не были неизбежным результатом прогрессивного государственного развития, и они не были похожи на соответствующие реформы, проводившиеся их современниками в других странах. Ранние реформы в Британии, а также обусловленные ими фискальное благополучие и действенная работа правительства, были следствием особого развития конфликта между элитами и особой структуры элитарных и классовых отношений, сложившейся в XVII веке.

Политика и фискальные кризисы

Системы получения средств и фискальные кризисы представляют собой результаты политической деятельности. Участники политического процесса раннего Нового времени вели борьбу за ресурсы, чтобы уберечь свое имущество и контролировать государственные доходы. И все же такая борьба была далека от равновесия, постулируемого моделями рационального выбора. Скорее, равновесие само было результатом зависевшей от обстоятельств борьбы между многочисленными элитами. Конфликты и структурные изменения не обязательно становились причиной прогрессивного развития. В странах вроде Нидерландов и Испании ситуация развивалась с точностью до наоборот. Когда между элитами на различных территориях испанской империи было установлено равновесие, доходы Габсбургов резко сократились. В Нидерландах равновесие поначалу привело к прогрессивным последствиям, которые со временем обернулись регрессом.

Основной урок, который необходимо отсюда извлечь, заключается в том, что следует старательно избегать овеществления государства. Никакой необходимой связи между ростом государственных доходов и расширением возможностей, позволявших оказывать давление на подданных или вести войны, самонадеянно устанавливаемой моделью прогрессивного развития, не существовало. Мы не сможем понять значительных различий в значимости и действенности военной мощи различных государств, пока не рассмотрим, какое отношение к этим доходам и должностным лицам, связанным с их распределением, имели элиты. В Испании, Франции и Нидерландах тесная связь между элитами, должностными лицами и доходами привела к ослаблению военного могущества этих держав. В этом случае фискальные кризисы были не простым следствием динамики классового развития, а определенным итогом борьбы за ресурсы и власть, которая определялась в основном структурой отношений между элитами и возникавшими в результате конфликтами. Фискальные кризисы были следствием целого ряда конфликтов и структурных изменений.

Уроки для современных Соединенных Штатов

Нет ли сходства между процессами, которыми были вызваны фискальные кризисы в Европе раннего Нового времени, и теми процессами, что имеют место в Соединенных Штатах сегодня? Для начала необходимо отметить две современные фискальные аномалии, которые были обнаружены нами ранее в Испании, Франции и Нидерландах.

Во-первых, если государственная фискальная и военно-политическая мощь постоянно растет, почему среди развитых капиталистических стран только Соединенные Штаты в одностороннем порядке ослабили свое фискальное могущество путем снижения налогов в 1980-х и 2000-х годах? Объем федеральных доходов в процентах от ВВП сократился с 20,9% в 2000 году до 16,5% в 2003 году, то есть это снижение оказалось намного больше того, что произошло в 1981-1984 годах и составило 2,3%. И тогда и сейчас снижение было вызвано резким сокращением личного и корпоративного подоходного налогов и налогов на дарение и наследство. Доходы от личного подоходного налога в процентах от ВВП в период с 1962 по 2003 год снизились на 10%. Налоги на корпорации за тот же период снизились на 67%, а налоги на дарение – на 50%. На протяжении всех четырех десятилетий шел рост налогов на социальное обеспечение и здравоохранение, составивший 120% (Congressional Budget Office 2004, Tables 2 and 4). Запланированное снижение ставки налогообложения вопреки ожиданиям завершилось дальнейшим снижением доходов. «По расчетам Бюджетного комитета конгресса США, в 2004 году доходы упадут до 15,8% экономики [то есть ВВП]. Это самый низкий уровень с 1950 года... [Личные и корпоративные подоходные налоги] в 2004 году составят 8% экономики. Это самый низкий уровень с 1942 года» (Shapiro and Friedman 2004).

Во-вторых, необходимо задаться вопросом, почему Соединенные Штаты не в состоянии «позволить себе» вести небольшие войны против второстепенных держав в то время, когда их военные расходы в абсолютном исчислении почти столь же высоки, как и тогда, когда имело место противостояние между сверхдержавами? Иначе говоря, в 2002 году США потратили больше, чем пятнадцать стран с самыми высокими военными расходами по рыночному валютному курсу, и больше, чем следующие пять стран с самыми высокими военными расходами по валютному курсу, основанному паритете покупательной способности (Stockholm International Peace Research Institute, 2002). Соединенные Штаты обладают такими преимуществами, которых не было у господствовавших держав Европы раннего Нового времени и, по-видимому, ни у кого вообще в мире, на что любят указывать многие американские политики. И все же, говоря о полугодичной оккупации Ирака и годичной оккупации Афганистана, относительно небольших стран с очень слабыми вооруженными силами, в которых американские войска вели боевые действия, нынешние и отставные генералы отмечают, что сегодня умение воевать в значительной мере утрачено (Mann 2003, p. 20).

Консолидация элиты и истоки фискального кризиса в Соединенных Штатах

В основе американского фискального кризиса, как и в основе кризисов государств раннего Нового времени, лежит присвоение элитами государственных доходов и использование ими государственных должностей или органов ради собственной выгоды. В последние десятилетия благодаря слиянию компаний в частном секторе консолидация элиты в Соединенных Штатах заметно ускорилась. С возникновением олигополистических компаний в таких секторах, как банковские услуги, телекоммуникации, средства массовой информации, коммунальные услуги, розничная торговля и сельское хозяйство, начали исчезать региональные экономические сдержки и противовесы и в секторах с преобладанием малого бизнеса (Andrade, Mitchell and Stafford 2001; Calomiris and Karceski 2000).

Корпоративная консолидация приводит к ослаблению разногласий среди элиты по поводу государственной политики, что способствует ее сплочению и может стать причиной изменения законодательства. Десятилетием ранее конгрессу не удалось принять законы 1990-х годов о «реформе» банковских и телекоммуникационных услуг из-за контрлоббирования со стороны секторов промышленности с противоположными интересами. Слияния, в результате которых такие разногласия с второстепенными секторами были сняты, проводились более крупными компаниями и привели к возникновению общеотраслевых интересов. Последующее сокращение государственного вмешательства в экономику вызвало новую волну слияний и приобретений компаний (Andrade, Mitchell and Stafford 2001), усилившую консолидацию элит в крупных отраслях.

Сплоченность элиты помогает конкретным элитам завладевать правительственными органами и полномочиями. Таким образом, гражданская часть федерального правительства начинает сопротивляться любому перераспределению средств со старых программ на новые, не говоря уже о расширении фискальной или регулирующей сферы деятельности государства. Скокпол убедительно доказывает, что провал клинтоновских планов реформы здравоохранения наглядно демонстрирует «ограниченность институциональных средств политической мобилизации и коммуникации, которые имелись в распоряжении у президента США или сторонников его политики в 1990-х годах, особенно если они были демократами... За последние двадцать лет произошел заметный спад активности избирателей, причем среди тех, кто не участвуют в выборах, непропорционально велика доля малообеспеченных американцев. В то же самое время, выборы стали обходиться намного дороже... Политики постоянно одержимы идеей сбора средств, и в этом отношении они зависят от деловых кругов или представителей верхушки среднего класса» (Skocpol 1996, p. 83). В исследовании Скокпола предлагается динамическая модель возникновения запрещающих решений, описанных Моллером и другими (Moller et al. 2003). Элиты могут не только блокировать новые формы «социального потребления» наподобие новой общегосударственной программы здравоохранения, но и отстаивать «социальные инвестиции» (O’Connor 1973), которые предоставляют средства конкретным элитам.

Фискальная политика Соединенных Штатов сейчас развивается в том же направлении, что и фискальная политика Франции, Испании и Голландии раннего Нового времени. Сегодня, как и тогда, все большая часть бюджета направляется на удовлетворение сложившихся притязаний существующих элит, часть своих доходов и имущества которых к тому же освобождена от налогообложения. Среди сегодняшних примеров: 1) предоставление доступа к водным угодьям и федеральным землям с целью перепроизводства сельскохозяйственной продукции; 2) плановое направление части средств федерального бюджета в соответствии с программой государственной медицинской помощи престарелым на закупку по самым высоким в мире ценам лекарств, разработанных в основном в государственных или университетских лабораториях, или тех же лекарств, но изготовленных по продленным патентам и не имеющих никаких преимуществ перед старыми непатентованными лекарствами (Cockburn and Henderson 1999; Drake and Uhlman 1993); 3) свободный доступ к федеральным землям для разработки месторождений, занятия скотоводством и лесозаготовками без выплаты компенсаций за нанесение вреда окружающей среде, что тяжким бременем ложится на государственный бюджет и здравоохранение; 4) федеральные налоги и прямые субсидии на экспорт технологий и капитала «дочерним» компаниям и клиентам за рубежом (Silver and Arrighi 2003, pp. 347-349).

В результате такие притязания и привилегии приводят либо к росту дефицита, либо – даже во время фискальной стабильности, как в конце 1990-х годов – к неспособности финансировать новые государственные проекты по развитию инфраструктуры или человеческого капитала. Продолжающееся снижение активности избирателей при голосовании и сокращение участия (или даже членства) в коллективных организациях наподобие политических партий, союзов, профессиональных объединений и местных образований не позволяет оспорить контроль нынешних элит над статьями федерального бюджета (Crenson and Ginsberg 2002).

Основные составляющие военного упадка

Современные американские вооруженные силы сталкиваются с той же проблемой нецелевого использования средств, от которого страдала голландская армия и которое не позволило французским вооруженным силам вступить в соперничество с британцами в XVIII веке. Точно так же, как голландцы лишились своей военной гегемонии в Европе, Азии и Латинской Америке, когда их военные расходы превышали военные расходы упрочившей свои позиции Британии, Соединенные Штаты сохраняют превосходство над всеми своими потенциальными противниками вместе взятыми. Значительная часть средств огромного военного бюджета сегодняшних Соединенных Штатов идет на «производство оружия, слишком дорогого, слишком быстрого, слишком неизбирательного, слишком громоздкого, слишком неповоротливого и слишком мощного, чтобы применять его в реальной войне. Еще меньше смысла разрабатывать оружие, затраты на освоение которого таковы, что его можно производить только при условии продажи его другим; особенно если сроки разработки столь велики (10-15 лет), что после его создания некоторые покупатели могут стать врагами» (Van Crevald 1991, p. 210). Например, затраты на истребители и бомбардировщики выросли с 50.000 долларов за штуку во время Второй мировой войны, когда США закупали по 75.000 единиц в год, до 100.000.000 долларов за F-15I и 2 миллиардов долларов за B-2 в 1995 году, когда «ВВС США купили 127 единиц авиатехники, включая вертолеты и транспортные самолеты». При таких ценах «целей, заслуживающих риска, попросту не существует» (Van Crevald 1999, pp. 345-346). К тому же такое оружие не подходит для борьбы с разного рода террористами или покорения народов тех стран, которые Соединенные Штаты называют опасными (Mann 2003).

Интересы высокоорганизованных военных подрядчиков способствуют дальнейшему развитию систем вооружения времен «холодной войны» и гарантируют их экспорт, ведь голландские кораблестроители тоже получали прибыль от экспорта своих передовых технологий соперникам. Несмотря на кампанию по реструктуризации вооруженных сил, президент Буш и его министр обороны все же вынуждены были прекратить производство одного только оружия времен «холодной войны», доставшегося по наследству от предыдущих администраций.

Неразумное использование средств из американского военного бюджета было вызвано самодеятельностью олигархов, которые подкупают чиновников, контролирующих расходы на военные нужды, как это было в Нидерландах, Испании и Франции. Скорее, недавняя консолидация оборонных отраслей сделала возможным объединение элит оборонных подрядчиков, военного командования и банкиров, финансировавших консолидацию отрасли с тем, чтобы не допустить перераспределение расходов от весьма прибыльных, хотя и бесполезных в стратегическом отношении систем вооружения. Консолидация элиты создает институциональную, а не семейную или олигархическую, основу «снабженческого противодействия» усилиям, направленным на развитие иных вариантов военных закупок, более подходящих для защиты рынков и выполнения стратегических задач, необходимых для поддержания гегемонии в современном мире.

Будущее

Ни рассмотренные здесь исторические общества, ни современные Соединенные Штаты не страдали от нехватки средств. Нам пока не известно, насколько далеко вслед за своими французскими, испанскими и голландскими предшественниками зашли американские элиты в злоупотреблениях государственными средствами и властью, которые могут лишь углубить американский фискальный кризис и ускорить геополитический упадок. Мы составим более четкое представление о будущем Америки, определив источники застоя и перемен в структуре отношений элит в Соединенных Штатах. И именно они должны стать нашим главным предметом изучения.

Перевод с английского Артема Смирнова

Ричард Лахманн

http://www.journal.prognosis.ru/a/2004/09/10/21.html